Тандем слов и изобразительного смысла

От редакции: В конце апреля 2013 года вышла книга нью-йоркского поэта Геннадия Кацова «Словосфера» — 180 стихотворных медитаций на темы картин разных художников, репродукции которых, расположенные не в хронологическом порядке, напечатаны в книге параллельно с текстом стихотворений.

О новой книге с Г. Кацовым беседовал писатель и литературовед Максим Д. Шраер (Maxim D. Shrayer).

* * *

Максим Д. Шраер: Геннадий, поздравляю вас. Яркая, красиво изданная книга, которая несомненно вносит вклад в историю культуры и в поэзию. 30 апреля 2011 года вы выступали у нас в Бостонском Колледже в Крепсовских Чтениях, которые я уже много лет курирую. Мне приятно думать, что это выступление дало вам творческий импульс. Первое стихотворение в «Словосфере» датировано 10 мая 2011 года; последнее — 3 февраля 2013 года. Видно, что книга сочинялась по вдохновению. Как она создавалась? Приоткройте, пожалуйста, дверь своей творческой лаборатории.

Геннадий Кацов: Максим, за поздравление огромное спасибо. Удивляет ваше ясновидение: участие в Крепсовских чтениях мне дало очень много. До этого я 18 лет занимался в США только журналистикой, включая радио- и тележурналистику. Ни стихов не писал, ни рассказов, и был изъят, практически, из актуального литературного процесса. Моя предыдущая книга стихов и прозы «Притяжение Дзэн» была издана в «Петрополе» в 1999 году, и включала все, написанное до 1993 года.

Иными словами, 18 лет литературного безмолвия.

Выступление в Бостоне имело ряд последствий. Я за несколько месяцев до него начал цикл стихов, через несколько недель после — стартовал со «Словосферой», а уже в июне 2011 года прошел мой авторский вечер в манхэттенском Челси-музее.

Короче, лиха беда — начало. Сейчас вышла книжка со 180 текстами — посвящениями-комментариями к картинам, и я думаю, что продолжу «Словосферу» в ближайшее время. А этой осенью планирую издать поэтический сборник из написанного в последние месяцы. Однако это уже никакой привязки к изобразительному искусству не имеет.

Что касается творческой лаборатории, то здесь все просто: глина, гончарный круг, руки — и получается горшок. Цветочный или ночной — не мне судить. Как замечал по такому поводу Сэмюэль Беккет: «Все, что с тобой происходит — не твое дело».

В «Словосфере» все для меня самого нередко непредсказуемо, как для жонглера, сапера или горнолыжника. То картина является первой, то текст, с уже затем адаптированной к нему картиной-родственницей. Последнее — классический арт-случай, допустим, до середины XIX века, когда сюжеты из священных книг, легенд и мифов становились темами для художника.

В обратном варианте текст посвящается картине. При этом вовсе не обязательно, чтобы он имел прямолинейное отношение к изобразительному ряду.

Собственно, можно изначально предположить, что текст и картина разбиваются, как в армейской шеренге, на первый-второй. И об этом вообще можно было бы не говорить, не появляйся периодически некий тяни-толкай, рождающийся гермафродитом картино-текст, который совокупно заявляет о себе сразу и требует повышенного внимания.

Возможно, так в красках видел звуки будетлянин Велимир Хлебников, или белую страницу в «Поэме конца» эгофутурист Василиск Гнедов. Меня этот третий вариант несколько напрягает, поскольку начинаешь ощущать, что кто-то тобой свыше, снизу или со стороны манипулирует: язык, образ, некий небесный президент или неземной начальник. Да, и итоговая формула здесь не самая привлекательная, вроде: «Альцгеймер близится, а шизофрении все нет». Шутка.

М.Д.Ш.: Из 180 художников — 27 родом из России (включая эмигрантов Шагала, Кандинского, Челищева, Давида Бурлюка, Рабина и Комара/Меламида), т.е. примерно одна шестая часть всех представленных в книге художников. Отметим одного армянского художника (Сарьян), одного литовского художника (Чюрленис). Кроме того, Тамара де Лемпицка, родившаяся в Польше и уехавшая на Запад из Петербурга, тоже имеет отношение к этой классификации. В какой-то мере особняком стоят мексиканцы Диего Ривера (парижская молодость которого немаловажна) и Фрида Кало (дочь еврея-эмигранта и мексиканки). Но в целом в книге преобладают западно-европейские и американские художники, и сразу бросается в глаза любовь автора к фламандцам и голландцам, к Сецессиону, как венскому, так и берлинскому, и, наконец, к (высокому) американскому модерну и постмодерну. Что говорит выбор картин, время их создания и происхождение самих художников об эстетических предпочтениях Геннадия Кацова?

Г.К.: Скорее, ничего не говорит. Если лет 35 назад я отдавал предпочтение немецким экспрессионистам, постимпрессионистам и Северному Ренессансу, то сегодня никаких преференций не существует.

Прошлое бесконечно и с годами только расширяется. По второму закону термодинамики. В известном смысле, для меня «Восход солнца. Впечатление» Клода Моне ничем не отличается от «Серого дня» Георга Гросса и «Ночи на Днепре» Архипа Куинджи. Все это — равные по значимости знаки в рамках семиологии де Соссюра, семиотики Пирса или сравнительного анализа Лотмана.

Мое участие в этом проекте, скорее, по факту. Ведь это факт, что я знаю художников Сецессиона, Прерафаэлитов, дадаистов, импрессионистов, поп-артистов, концептуалистов. И так далее. То есть, в определенном смысле, я и есть тот самый постмодернистский архив, из которого можно брать цитаты и который можно постоянно и бесконечно использовать.

С другой стороны, после «лингвистического поворота» (выход в 1967 году книги с одноименным названием под редакцией Ричарда Рорти: «Не мы говорим, а язык говорит нами»), Готфрид Бем ввел понятие «иконического поворота» (1994), вторя идее дромолога Поля Вирилио о том, что мы живем в "цивилизации образа". Сегодня "все есть образ". Смысл идеи «иконического поворота» — в осознании тезиса о том, что не мы смотрим на образы, а образы смотрят нами.

В этом контексте ваш вопрос о предпочтениях теряет свою актуальность, поскольку я, как автор «Словосферы», являюсь неким, что неоднократно ощущал, медиумом, через которого, условно говоря, «Солярис» создает образы и слова. Немного мудрено, но близко к моим представлениям о моей книжке.

М.Д.Ш.: В «Словосфере» нет неевропейских и несевероамериканских художников. Особенно любопытно отсутствие китайского и японского изобразительного искусства. Почему оно вас не вдохновило? Связано ли это с иным знаковым и символическим соотношением между изобразительным и словесным, с иероглифичностью восточного искусства?

Г.К.: Я вам признаюсь, Максим, что намерен продолжать «Словосферу». Ведь в нынешний сборник не вошли не только Такаси Мураками или звезда эрогуро

Хэммару Матино, но еще и любимые мною художники «Мира искусств», и русского авангарда начала ХХ века, и такие титаны, как Микеланджело, Тинторетто, Тьеполо, Тициан, Сурбаран, Рубенс и множество других. То есть, список бесконечен, всего не охватить, но я ведь не энциклопедию пишу, а, скорее, род дневника, с каждодневными впечатлениями и моими реакциями на них.

В послесловии «От автора» я объясняю идею «Словосферы» следующим образом: «Фридрих Шиллер — поэт, философ, теоретик искусства, драматург, как-то заметил, что для любого вида творчества «главное — претворить аффект в характер». Поводом же для аффектации может служить, естественно, что угодно: внешние эффекты, рефлексия на мысль и поступок, впечатление от съеденной в обед пищи, от поездки по городам и весям, от сонной осенней мухи либо от дерзкого укуса комара. В результате, миру являются отец Гаргантюа, сын Пантагрюэль и почти дух Чичиков; Муха из одноименной поэмы И. Бродского и Комар из «Заклинания комара» Ю. Арабова.

Так же миру явились шедевры изобразительного искусства. По известному методу цитирования в постмодернизме, их интересно приводить в качестве иллюстрации (и наоборот) к прожитому дню и часу, к любому настроению, к связной мысли или неосознанному рефлексу. Прошлое бесконечно и всегда под рукой: Ван Гог и Гирландайо, Манэ и Малевич, Джотто и Уайет, Кандинский и Рембранд, Поллок и Филонов…

Таким образом, даты под приведенными в «Словосфере» текстами и картинами — это «свое-временная» фиксация проживаемых идей и эмоций, растерянности и сомнений, открытости и счастливой уверенности в том, что всем этим необходимо делиться не только с самим собой. Собственно, «Словосфера» и есть своего рода индивидуальный дневник за почти пятьсот дней, прошедших с того часа, когда был написан первый текст к вермееровской «Молочнице».

М.Д.Ш.: Ut pictura poesis… Как в поэзии, так и в живописи… С легкой руки Горация это выражение стало одновременно эстетическим кредо и практическим рецептом. Русские поэты обращались к нему и по-разному его осмысливали. Характерно одноименное стихотворение Набокова 1926 года о Петербурге, посвященное Мстиславу Добужинскому, у которого Набоков брал уроки. Вспомним «Лаокоон» Лессинга. Проведем границы живописи и поэзии, а потом сотрем эти границы. Сестры живопись и поэзия… «Портрет» Заболоцкого с его знаменитыми словами «Любите живопись, поэты!» (речь идет о портрете Струйской кисти Рокотова). Кушнеровское «Живопись учит любить…» Скажите, Геннадий, почему все таки поэты вдохновляются живописью, а не пластическими искусствами?

Г.К.: Не согласен. В «Словосфере» — только шедевры изобразительного искусства, но это вынужденное ограничение, вериги, которое я навесил сам на себя. Но поэты вдохновляются и скульптурами, и классическим балетом, который «есть замок красоты», и успехом ready made Марселя Дюшана с его «Фонтаном» в виде банального писсуара. Здесь с Кушнером можно поспорить, поскольку Роден учит любить не меньше Ренуара.

М.Д.Ш.: Поездки… Города и страны, координаты которых — прежде всего музеи и коллекции. Можно предположить, что реальных поездок в Россию со времени эмиграции в 1990-м году было мало. Но в то же время оригиналы «Лета» Боннара и «Танца» Матисса, с которыми вы вступаете в диалог, хранятся в России — первый в Пушкинском Музее, второй в Эрмитаже? Или же это путешествия памяти, воображаемые поездки к источникам? Можно ли по этой книге составить карту реальных путешествий автора — путешествий к картинам и с картинами?

Г.К.: Конечно, Эрмитаж, Третьяковка и Пушкинский музей — школа юности, без которой эта книжка вряд ли была бы написана. Это как зачитываемый до дыр в свое время трехтомник «Всеобщей истории искусств» Алпатова или многотомник «Краткой истории искусств» Дмитриевой. Я бы еще добавил «По ту сторону рассвета» Кукаркина — бесценный том с обзором капиталистической массовой культуры, вышедший в «Политиздате» в середине 1970-х. Больше черпать знания о культуре Запада в те советские годы было практически неоткуда.

Что касается путешествий, то Метрополитен с Neue Galerie напротив, Гуггенхайм, коллекция Фрика, МОМА, галереи Вест Челси, Новый музей на Нижнем Ист-сайде меня, ньюйоркца, устраивают вполне. 11 музеев Музейной мили с их вернисажами, выставками, перформансами, удовлетворяют моим аппетитам, и охоты стоять в длинной очереди в парижский Лувр или мадридский Прадо никакой. Это откровенно. Предпочитаю во время путешествий по миру бродить по городам, встречаться с людьми и посещать исторические и этнографические музеи.

М.Д.Ш.: В «Словосфере» прочитываются захватывающие внутренние и внешние сюжеты. Давайте коснемся некоторых из них в нашем разговоре… Поэты и художники. Тут целый клубок интересных тем. Во-первых, поэты которые хорошо рисовали — Пушкин, Бродский, Набоков (особенно его парадизные бабочки). Во-вторых, поэты-художники. Тут мы уже в другом ряду — Волошин, Маяковский, Давид Бурлюк (его картина и стихи о ней есть в вашей «Словосфере»). В-третьих, стихи о картинах, названных или не названных в самих стихах. Это, как мне кажется, особенно любили ленинградские поэты поколения родившихся на рубеже «сталинской конституции» и Второй Мировой войны. Вспомним Бродского и фламандцев (об этом писал литературовед Кейс Верхейль), «Ночной дозор» Кушнера и «Ночной дозор» Рейна, «К автопортрету Шагала с женой» Шраера-Петрова (у вас в книге есть стихи о картине Шагала «Над городом», хранящейся в Третьяковке). И, наконец, дружба поэтов и художников. Тут в послевоенном пространстве пожалуй самая знаковая судьба — Генрих Сапгир, которого окружали художники и который фактически в стихах создал энциклопедию советского неподцензурного искусства. Расскажите, Геннадий, как эти четыре взаимосвязанных сюжета вошли в вашу жизнь, вашу судьбу, вашу поэзию.

Г.К.: Ответ простой: окружение художников, их кипучая творческая среда. Дима Врубель, Женя Дыбский, Юра Лейдерман, Валера и Наташа Черкашины, Толя Жигалов и Наташа Абалакова (ТОТАРТ)... Ночные посиделки и ежедневное общение в мастерских, московские выставки «Двадцатки» и «Двадцати одного» на Малой Грузинской, выезд за город на акции-перформансы «Коллективных действий» Андрея Монастырского, совместные выступления с художниками и музыкантами в рамках московского легендарного Клуба «Поэзия»...

Я считаю, что художники — самые продвинутые в сравнении с поэтами или музыкантами. С точки зрения новых сумасшедших идей, взрывной энергетики, открытости и, простите, креативности. Мне, безусловно, дороги «Подписи к виденным в детстве картинкам» Льва Лосева, но я создавал не подписи, а некий тандем из слов и изобразительного смысла, не в духе каллиграмм Аполлинера или изопоэз Вознесенского, а, к примеру, как в «Египетских шахматистах» Альма-Тадемы, где текст создает ассоциативный ряд, далекий от сюжета картины:


Быть может не было реальных войн –

Был некий фатум, ферзевый гамбит

За черно-белой шахматной доской.

Был офицер, что пешкой был убит,


И павших в дикой сече два коня,

Да в тишине, за шахматной доской,

Вдовы и королевы невменя-

емый и никому не слышный вой.

И, как в игре, никто не виноват,

Коль шахматистам не решать вопрос:

А стоят ли в финале шах и мат

Страданий тех и выплаканных слез?

М.Д.Ш.: Еще один сюжет: Иосиф Бродский. Он живет в вашей книге цитатами, отсылками, эпиграфами, интонацией. Его присутствие ощутимо в прочтении картины Гварди, где из «Венецианского дворика» доносятся слова «Джозеф… /Иосиф… /Ося» (это отметил в предисловии Михаил Дзюбенко). У Бродского есть позднее стихотворение «Вертумн» (памяти Джанни Буттафавы), а у вас в книге — стихотворение, навеянное картиной Арчимбольдо «Вертумн». Еще два примера по тексту. У вас: «Ты снилась мне, и снова просыпаясь/ Я шел к окну…»; у Бродского: «Я дважды пробуждался этой ночью/ и брел к окну ... /Ты снилась мне беременной…» («Любовь»). У вас: «Вся ты свернулась, как/ Раковина ушная»; у Бродского: «Это ты, горяча,/ ошую, одесную/ раковину ушную/ мне творила, шепча» («Я был только тем…») Что вам дал Бродский? Испытываете ли вы порой атмосферное давление его литературного мифа и поэтического наследия?

Г.К.: Как раз к «Египетским шахматистам» — эпиграф из Бродского: «Голый паркет — как мечта ферзя». А Бродский мне дал понимание, что так же, как стихи есть только двух видов — плохие или хорошие, так и поэтов можно, условно говоря, поделить на два лагеря. В лучших своих образцах, стихи одних легко запомнить. Собственно, с этой целью они и написаны. И здесь место для баснописцев, поэтов-песенников и лириков с гражданским уклоном, чьи сентенции мудры, увлекают ясностью мысли, кажущейся простотой и бесспорной ее глубиной.

Стихи же других — удивляют, ибо от удивления и потрясения были сочинены; раскрывают пределы языка и пересекают границы возможностей воображения, фантазий, представлений о реальном мире и его вариантах-трактовках.

Понятно, что раздел этот условный, но от рядового графомана до незаурядного носителя слова всегда можно проследить вполне ощутимое тяготение к полюсам.

Поэт как часть речи. И с этим не только можно, но и увлекательно жить.

М.Д.Ш.: Другой сюжет: жизнь советская и жизнь иммигрантская. Это особенно ощутимо в стихах, написанных на темы картины Оскара Рабина «Черный кот» («Есть две истории…») и в стихах, вызванных к жизни картиной Дмитрия Краснопевцева «Без названия» («От прошлого пыль остается, пространство с безмолвием мумий»). Мне особенно интересно ваше стихотворение по мотивам картины Джеймса Тиссо «Женщины в Париже. Любительницы цирка», в которых прекрасна ассоциативность мышления. Если это циркачи в советском цирке, что с ними станется? «Вот дрессировщик выйдет на арену/ Уедет он с Израиль через Вену», — пишите вы. Скажите, что вы приобрели и что потеряли как поэт, уехав из России/СССР?

Г.К.: Видимо, ничего особенного не потерял. Скорее, приобрел. Жить в одном мире с опытом проживания в другом — бесценный материал и для творчества, и для экзамена по сопротивлению материалов. И если в России я больше экспериментировал в текстах с формой, то прожив в США, вернулся к классической и неисчерпаемой силлабо-тонике. Неисчерпаемой, как 12-тоновая европейская гамма, в борьбе с которой фри-джаз иссяк и стал малоинтересным после Джона Колтрейна за какие-то лет двадцать.

М.Д.Ш.: Ваша «Словосфера» — еврейская книга. «История и есть 'Тора' и 'Я’», — каламбурит автор книги. Автор по-русски пишет «Б-г» и делает это естественно. При этом — и это почти неизбежно —в книге есть картины на христианские темы и евангельские сюжеты (к примеру, «Ecce Homo» Мантенья) . Но чувствуется дистанция по отношению к христианской метафизике — именно метафизике, а не культуре. Еврей гуляет по саду западной, греко-римско-христианской цивилизации, и этому еврею (поэту) в этом саду не всегда уютно и комфортно. В какой-то мере фатнасмагорический «Сад земных наслаждений» Босха адекватнее передает состояние еврея в христианском мире, чем идиллические сады Лукаха Кранаса Старшего или Чюрлениса. Ощущаете ли вы противоречие в жизни еврея, одержимого иудейской метафизикой, но живущего в мире западной (христианской) цивилизации и творящего ее образцы?

Г.К.: Я вообще массу вещей ощущаю, как еврей. И то, что не знаю иврита и хибру, и то, что не потомок Маккавеев, и то, что не поехал в Израиль, а в транзитной для иммигранта Вене указал в 1989 году страну, в которой хотел бы жить — США. Как еврей, я не самый лучший, видимо, образец, оттого и противоречия с христианской цивилизацией меня по ночам кошмарами не беспокоят. С другой стороны, в «Словосфере» есть немало художников-евреев. Возможно, это меня оправдает перед израильским саброй и хасидом из ньюйоркского Боро Парка.

Что касается самих противоречий, то здесь нет решений, как бы глубоко я это ни ощущал. Иудаизм есть религия закона, христианство — религия благодати, и мне лично предстоит до конца дней своих стоять на перепутье, ведь я не христианин и не религиозный иудей. Можно, по иудейской традиции, считать христианство «заблуждением», при этом соглашаясь, что есть в вере в Христа позитивы, поскольку это учение несет базовые основы иудаизма в народные массы. Тем самым все внутренние противоречия сняв естественным образом.

Можно, опять-таки по традиции, заявить «нет проблем» и уйти от потенциального стресса. Иудаизм так и поступил по отношению к трем главным христианским догмам — Первородному греху, Второму пришествию Иисуса Христа и искуплению грехов его смертью. С точки зрения иудаизма эти проблемы признаны несуществующими. О каком первородном грехе идет речь, если мы появляемся невинными на свет, а грешить или не грешить — не более, чем наш моральный выбор. Второе пришествие? Но иудаизм не признает, что Христос был Мессией. И no problem с третьей догмой — смертью Христа во искупление грехов: в иудаизме каждый может добиться спасения благодаря своим поступкам.

Таким образом, наличие или отсутствие противоречий зависит от выбранной точки зрения. Или точки отсчета. На протяжение столетий евреи другой истории, вне христианского мира, не знали; а с появлением государства Израиль — внутри мира арабо-мусульманского. Поэтому в мире противоречий то, о чем вы говорите, возможно, неисправимое, но не самое худшее. Человек привыкает к среде обитания, пытаясь формулами, биографическими жестами, числами и звуками оставаться в согласии с самим собой. Возможно, это согласие выражается и таким образом:


Есть в красном нагота, сок, силуэт;

Все изнутри в корове — бездна страсти.

По сути, никаких отличий нет:

В Париже и местечке красный – красный.

В Париже те же голод, холод, грязь.

И возвращаясь в дом по кличке «Улей»,

Ты обнаружишь крысу, что томясь

Ночь дожидается тебя на стуле.


В Париже все свои: Шагал, Кремень,

Кикоин, Цадкин, много прочей пьяни,

Чеснок с вином, селедка каждый день –

И Пушкина читаешь Модильяни.

Амедео Модильяни, «Хаим Сутин. Портрет»

М.Д.Ш.: Сменим направление нашего разговора и обратимся к вопросу о взаимоотношении тематики и размера. Значительная часть — чуть ли не большинство — стихотворений в «Словосфере» написана пятистопным ямбом с перекрестной рифмовкой. Ваш метрический репертуар также включает в себя значительное количество анапестов (двух-, трех-, четырех- и пятистопных), другие силлаботонические размеры (даже шестистопный амфибрахий), а также тонические размеры (дактили и др.). Если согласиться с тем, что у стихотворных размеров существуют смысловые и тематические ауры, как выбранные вами картины повлияли на вашу просодию?

Г.К.: Прежде всего, я нашел естественную для себя форму — двенадцатистрочник. Есть 14- и 11-строчный сонет, 14-строчная онегинская строфа, 9-строчная спенсерова и 7-строчная чосерова строфы, октава, и прочее. 12 строк — это тезис, антитезис и анализ-синтез в последнем катрене. Емкая, логичная, удобная для меня форма. Что касается метрики, то мне трудно сказать, почему текст к Альбрехту Дюреру в два раза или в полтора длинней, чем к Одилону Редону. Опять-таки, это зависит, скорее, от состояния души в день написания, мыслей о дне вчерашнем и беспокойстве по поводу завтрашнего дня. Видимо, Дюрер вызывал более продолжительные эмоции, чем Редон или Илья Кабаков. Но все это, похоже, уже ближе к Каббале, чем к поэтике.

М.Д.Ш.: Мастерская художника и мастерская поэта… Мы уже отчасти коснулись того, что их роднит? У вас в книге есть стихи, посвященные «Мастерской художника» кисти голландца-жанриста Адриана Ван Остаде. А еще раньше в книге — стихи о гениальной картине Ван Эйка «Портрет четы Арнольфини». На заднем плане холста видно зеркало, в котором отражается не только супружеская пара, стоящая на переднем плане, но и весь мир мастерской художника. Владимир Набоков видел в этой картине чуть ли не идеальную модель искусства — миры, вложенные в другие миры. Можно ли найти идеальную живописную модель для поэзии? Выражаясь языком живописи, как бы вы выразили идеальную модель стихотворения?

Г.К.: Модель стихотворения, на мой взгляд, — лист мебиуса. Бесконечный путь, с возвращением по другой плоскости и с повторами на другом уровне. В нашем случае — изобразительном.

Что-то в этом роде — к классической работе Жоана Миро, «Созвездие: Пробуждение на рассвете» (1941):

На мрачном фоне, вероятно чистом,

Поскольку органический продукт,

Встречаются распавшиеся числа

С частями неоформившихся букв.

Еще века до выстроенных строчек:

Под многоточьем мелких пузырьков,

Желеподобен и слюной обмочен

Лоснится ил первичных языков.


И в этой немоте, что снова длится,

Пока не дрогнет мышца на лице, —

Уже сейчас дописана страница

Со знаком вопросительным в конце.

М.Д.Ш.: Обратимся к двум стихотворениям. Оба — о памяти, смерти, катастрофе. Первое было навеяно картиной « JYM, сидящая в мастерcкой VI» кисти британского художника Франка Ауэрбаха, родившегося в Берлине и попавшего в Англию в 1939 году в составе «киндертранспорта» еврейских детей. (Родители Ауэрбаха не смогли уехать и погибли в нацистском лагере уничтожения. Писатель В. Г. Зебальд, выросший в Германии и проживший большую часть жизни в Англии, сделал Ауэрбаха героем одной из повестей в составе замечательной книги «Эмигранты».) За вторым стихотворением стоит картина немецкого художника Маркуса Люперца «Обнаженный со спины». По-моему, в перекличке этих картин — и этих двух стихотворений — заложен один из смысловых ключей ко всей вашей книги. Это тема кризиса цивилизации, той самой, которая породила нацизм и Третий Рейх. Это тема еврейской судьбы: «народ, которому всегда везло». Наконец, это тема коллективной ответственности за содеянное зло. «И ангел-Вагнер не за них в ответе,/ И ангел-Ницше вовсе не при чем», — пишете вы. Может быть это и так, но как забыть «Иудаизм в музыке», где Вагнер откровенно проповедует, что евреи-де тлетворны, что они якобы внедряются в европейское искусство и разрушают его изнутри. Можно любить и обожать музыку Вагнера, но трудно забыть, до какого зла он договаривался. Как в аналитической форме выразить реплику Геннадия Кацова в этом мучительном разговоре?

Г.К.: И Ансельм Кифер, и Маркус Люперц — представители поколения немецких художников, остро переживающих немецкую трагедию и тему покаяния после Второй Мировой войны. И ангел на картине Люперца, изображенный со спины, с одним крылом и в виде деклассированного ублюдка с рабочих окраин — и есть ангел-хранитель после Третьего Рейха.

Интересно, но картину эту мы видим с вами, Максим, по-разному. В моем варианте речь идет только о немецком народе, везение которого в том, что и после Первой, и после Второй Мировой его не стерли с лица земли, не сделали по американскому плану аграриями, не предали анафеме. И выжил этот народ «назло» смертям других народов, которые им были уготовлены немцами:


Народ, которому всегда везло,

Чей добрый ангел, вроде, «ноу хау»:

Треблинка, Маутхаузен, Дахау, —

Он выжил всем другим смертям назло.

Ангел-хранитель даже не двукрыл,

Он косолапит, шевелит губами —

Другой просил бы бога, чтоб избавил,

Чтоб ни на шаг к нему не подходил.

Народ, себя назвавший палачом:

Все женщины, и старики, и дети —

И Ангел-Вагнер не за них в ответе,

А Ангел-Ницше вовсе ни при чем.


Существуют типологические представления о том или ином демосе, охлосе, электорате. Сейчас не хочу в это вдаваться, но если евреи — народ Книги, то русские, на мой взгляд, народ Черновика, поскольку постоянно переписывают свою историю. Американцы — народ Закона, а немцы — народ Приговора. Им приговорить других — раз плюнуть, после чего предстоит расплевываться, годами посыпая голову пеплом после миллионных ими же приговоренных жертв.
И не ангел-Вагнер дал им приказ об окончательном решении еврейского вопроса. И не ангел-Ницше вложил им в голову арийскую идею превосходства над другими нациями. Все это есть, вероятно, в том или ином состоянии у каждого народа, но почему проявилось так удручающе у народа немецкого?

Что касается Франка Ауэрбаха, то и здесь, вы правы, о памяти, смерти и катастрофе. В том самом смысле, в каком об этом заявил Адорно, мол, после Освенцима писать стихи — варварство. И писать женское тело в известной его греко-римской традиции — тоже варварство. Но, с другой стороны, какая дикая, невыносимая тоска в этой невозможности к эллинской красоте вернуться:

Оголенное тело бьет, как под током оголенный провод.

Глазу проще: ему для контакта не нужен особый повод;

Зоркость зрения в том, что попавший в зрачок — на повод

Сразу взят, заарканен, как кавказский пленник, как как-то

Случайно найденный город под контурной старой картой,

Чьи башни торчат, как девичьи груди, и тугие бока покаты.

Это богатство упрятано под пульсирующее веко, и позже

Память сама нарисует — во сне, наяву ли — в возбужденной позе

Расплавленным оловом контур на темном, сонном, позднем

Воспоминании, которое и есть тоска по любви, обладанию, ласке:

Все остальное, кроме гладких изгибов тела, стирает, как ластик,

Похотливое желание прикоснуться к нему губами — и ты, как в сказке.

Бенедикт Спиноза написал: «Если бы треугольники создали себе бога, он был бы с тремя сторонами». Если бы могли говорить картины, они бы, возможно, рассказали, как ужасен и беспомощен их Бог — рамы и полотна, вместивший в себя столько жестокости и любви одновременно. Думаю, это не столько в аналитической, сколько в синтетической форме «реплика Геннадия Кацова в этом мучительном разговоре».

М.Д.Ш.: Геннадий, пора сушить весла. Вернемся к началу нашей беседы.

Согласились бы вы напечатать стихи из «Словосферы» отдельно от их субстратов-картин? Что потеряется и что приобретется?

Г.К.: Часть текстов из «Словосферы» войдет в мой осенний сборник под названием «Дюжины». По двенадцать строк, на разные темы. Если картины веками существуют без моих текстов, то и мои тексты вполне самостоятельно могут обходиться без картин. Другое дело, что в «Словосфере» им, как двум половинкам, по-родственному уютней. Мнение, конечно, сугубо личное.

М.Д.Ш.: В заключение позвольте спросить вас о переводах и переводимости.

Сама эта книга — по сути перевод визуального в вербальное, эксперимент в переводимости форм. Такая книга могла бы иметь успех в американском издательском мейнстриме. Она нужна в переводе, но не разрушатся ли при переводе множественные тонкие связи и нюансы? Видите ли вы сами будущее этой книги в переводе, прежде всего на английский язык?

Г.К.: Максим, вижу на английском. И на китайском, суахили или языке туарегов. И верю в успех этого обреченного на удачу предприятия.

Уже первые десять текстов переведены американским поэтом Алексом Сегалом на английский. На ньюйоркской международной книжной ярмарке 2013 года «Словосфера» будет представлена самому широкому кругу издателей и читателей. И здесь надо сказать, что я вижу интерес к книжке со стороны малых европейских издательств, которые ищут оригинальный издательский проект. Если этого нет у конкурентов, а «Словосфера», безусловно, продукт штучный, и этим можно удивить-привлечь читателя, то почему бы им и не рискнуть.

Крупные издательские концерны публикуют, в основном, уже известных авторов, лихо куя бестселлеры и охватывая читательские массы большими тиражами. К ним сегодня достучаться тяжело, но всему, как говорится, свое время.

Интерес же азиатских издательств также понятен: в книге – семь веков европейского искусства, Северной и Латинской Америк, широко представлена Россия. Вполне вероятно, что к моим текстам даже придется специально писать комментарий: почему я выбрал именно этого художника, несколько слов о нем и о представленной в «Словосфере» картине. К слову, на картине Эгона Шиле «Семья» — сам художник, его супруга и их ребенок. Не все знают, и об этом мой текст, что Шиле скончался в 1918 году от инфлюэнцы, едва дописав «Семью», а перед этим умерла по той же причине его беременная жена:


Счастливая семья: малыш,

Отец и мать в одном портрете.

Лишь любопытный взгляд отметит

Отсутствие улыбок; лишь

Нерасторжимых душ укор

Да нерожденный сын без тени —

Лишь инфлюэнцы вирус с теми,

Кого унес вселенский мор.


«Покойтесь с миром!» — сей ответ

Из дальних, наступивших будней

Семье, которой не убудет,

Поскольку не было и нет.


Что касается разрушаемых при переводе «множественных тонких связей и нюансов», то с этим ничего не поделать. Я не первый и не последний. И если я когда-нибудь увижу свои тексты вязью на хинди или японскими иероглифами, то с радостью только подниму тост за здоровье переводчика.

Беседовал Максим Д. Шраер

Май 2013

Copyright © 2013 by Maxim D. Shrayer

Answers copyright © 2013 by Gennady Katsov

Фото: книга Г. Кацова «Словосфера» (2013). Фото: Рика Карбутова.

       
Print version Распечатать