О том, почему Чехов смог написать "Мою жизнь" и "Дуэль"

Во-первых, о контексте, в который попала книга Александра Чудакова «Антон Павлович Чехов». Усилиями нескольких поколений советских литературоведов (а расцвет чеховедения пришелся у нас как раз на советскую эпоху) для широкой публики был вылеплен образ Чехова благообразности неимоверной: тих, задумчив, благороден, самоотвержен, просветлен; короче, образцово-показательный образ «русского интеллигента», почти - икона. Тогда как взаимоотношения самого Чехова с комплексом интеллигентских установок были достаточно сложными, более того, пафос его творчества современниками воспринимался когда-то принципиально «антиинтеллигентским». Ну и потом, совместить этот иконописный лик, растиражированный к тому ж в художественной прозе и в кино, с образом автора «Дуэли» или «Моей жизни», писателя, не позволяющего себе интеллигентских иллюзий ни относительно русской жизни, ни относительно природы человека вообще, - совместить эти два образа автора невозможно.

Пишущие о Чехове обязательно воспроизводили его слова о необходимости выдавливать из себя раба, но при этом, как правило, игнорировали то обстоятельство, что слова эти могут быть прочитаны не только как сказанные в «назидание» брату, но и – как личное признание. Постоянная сосредоточенность Чехова на этой теме была отражением мучительного, драматической напряженности сюжета внутренней жизни самого Чехова. Ему было что выдавливать.

И реальным приближением к Чехову для многих из нас, увы, стали книги, пришедшие из-за рубежа. В частности, книга Елены Толстой «Эстетика раздражения», а затем шокировавшая многих книга Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова». Исследователей этих не смущала противоречивость натуры писателя. Напротив, она-то и стала главным предметом их исследования. И как раз этим авторам, снявшим с образа Чехова интеллигентскую иконописность, удалось, на мой взгляд, соединить образ Чехова-человека с тем образом, что встает для нас при чтении текстов самого Чехова. И, соответственно, насытить реальным содержанием слова о чеховском уме, благородстве, просветленности. Ну, а что отечественное литературоведение? Так-таки ничего заслуживающего внимания и не было? Да нет, почему же. Было. Но, так сказать, узко-филологически, факультативно, - в отдельных статьях и монографиях, как принадлежность чисто филологической среды. До книги в серии ЖЗЛ образ Чехова из этой литературы не доходил.

Поэтому столь значительным выглядит выход в издательстве «Время» книги Александра Чудакова «Антон Павлович Чехов», выходившей в 1987 году объемистой брошюрой в издательстве «Просвещение» и затерявшейся для широкого читателя в потоке научно-методической литературы для школы.

Сказанное в аннотации к этой книге «для учащихся старших классов» не должно вводить в заблуждение. По сути, это как раз книга о Чехове для «широкого читателя», написанная одним из ведущих отечественных специалистов по Чехову. Адресация «для старшеклассников» в данном случае означала только некоторое усложнение задачи автора: определенные ограничения на использование специальной терминологии и, главное, умение сказать о сложном просто, но – не упрощая сути. С этим Чудаков справился блестяще.

Основной сюжет книги составляет история и анализ разгадка того, что можно было бы назвать «феноменом Чехова», то есть ситуацией писателя, который вошел на «Олимп русской литературы» не путем традиционным, как было у большинства наших классиков, включившихся в молодости в поток серьезной литературы и затем силой своего дарования преобразовавших его, - в «великие» Чехов вошел (и, кстати, еще при жизни, к тому ж очень короткой), начав даже не с первого этажа, а из подвала русской литературы – из авторов юморесок и анекдотов в тогдашней, как сказали бы сегодня, желтой прессе. Этому периоду творчества Чехова в книге отведено особое внимание. Чудаков описывает уровень тогдашней низовой литературы, ее среду, нравы, отмечая ее опасности для молодого автора, и одновременно то полезное, что дал Чехову опыт газетной работы: профессионализм и творческую дисциплину, плюс - почти полную свободу от канонов тогдашней «большой литературы» – жанровую, стилистическую, мировоззренческую. Разумеется, это был опасный момент для начинающего таланта из-за искуса раствориться в этой среде и ее культурном уровне. Тут все зависело от характера пишущего. У Чехова характера хватило. И мы стали свидетелем поразительного рывка: буквально за несколько лет - от Антошки Чехонте до автора «Скучной истории» и «Душечки», а потом и к драматургии, определившей развитие мирового театрального искусства следующего века.

Чудаков, что редко встречается у биографов, держится от своего героя на определенной дистанции. Позиция необыкновенно плодотворная. Ну, скажем, упоминая знаменитую реплику Скабичевского про возможную для таких писателей, каким был начинающий Чехов, бесславную «смерть под забором», Чудаков не возмущается вместе со своим героем (как делало большинство его коллег), а приводит высказывание Скабичевского целиком, и оказывается, что при сегодняшнем прочтении высказывание это мало чем отличается от знаменитого, вдохновившего когда-то Чехова письма Григоровича, - критик, по сути, предостерегал Чехова от опасности раствориться в среде желтой прессы (задетость же Чехова репликой Скабичесвкого можно объяснить болезненностью вопроса, который мучил в тот момент и самого Чехова).

В жизни и в личности Чехова было много такого, что наше каноническое литературоведение конфузливо обходит как двусмысленное. Ну, скажем, многолетняя дружба Чехова с одиозным Сувориным. Но как раз в таких сюжетах Чудаков и ищет ответа на вопросы о природе чеховского феномена. И что касается дружбы с Сувориным, то здесь, по Чудакову, стоял еще и вопрос внутренней свободы Чехова от среды, в том числе и от считавшей себя демократической. Свободы, обеспечивающей и свободу творческую.

Содержание книги Чудакова определяет выстраиваемая автором история становления Чехова-художника и анализ содержания - мировоззренческого и эстетического - художественного мира Чехова. Чудаков прослеживает, в частности, как овладевал совсем молодой еще Чехов ремеслом фельетониста и как затем шел сложный процесс, подчиненный, по выражению Чудакова, «воли к целому», - преодоления некоторых навыков газетного писателя; как краткость газетной заметки превращалась в форму художественного аскетизма, предполагавшего новую, еще незнакомую русской литературе степень выразительности слова и образа; каково эстетическое содержание чеховской «объективности» письма, и какой вариант присутствия автора в тексте она предполагает; чему учился Чехов у великих своих современников, а что в традиции русской «высокой литературы» целенаправленно преодолевал; как устанавливал в своей прозе связи между бытовым, социально-психологическом и бытийным, и т. д.

С поставленными перед собой задачами Чудаков разбирался и как исследователь, и - как писатель. Писатель не только в том смысле, что Чудаков - великолепный стилист, способный не только описывать, но создавать образы (скажем, образ Таганрога времен Чехова, семьи Чехова, образы литературной среды и т. д.) – писатель он здесь еще и в той интуиции художника, с которой выбирает для представления поэтики Чехова, и вообще, для поэтики новой, пост-чеховской литературы эстетические проблемы в качестве ключевых. Что и делает эту, относительно небольшую по объему книгу на редкость емкой и глубокой. – C. Костырко

Александр Чудаков. Антон Павлович Чехов. М., «Время», 2013, 256 стр., 3000 экз.

       
Print version Распечатать