5 декабря на 98-м году жизни ушел из жизни известный филолог, один из старейших преподавателей Московского университета. У него были сотни учеников - дальних и близких. Много поколений гуманитариев "прошли" через Либана. Лев Анненский хорошо сказал о нем: "Либан - это крайне важно. Он умел руку ставить".

О нем вспоминали и будут вспоминать, перепечатывая друг у друга подробности.

Но уже сейчас говорят: Либан - живая легенда.

Лекции, книги, учебники, разговоры Николая Ивановича - это единый текст, в котором научное знание, факты и сведения скреплены живым опытом и переданы неповторимо острым, узнаваемым либановским словом.

Ниже мы приводим "пять разговоров с Н.И.Либаном", опубликованных в одной из книг трехтомника воспоминаний выпускников филологического факультета 1953-1958 гг. "Время, оставшееся с нами" (М., 2004), выпущенного к 250-летию Московского университета. Если проверить именной указатель, то по количеству упоминаний фамилия "Либан" стоит на первом месте.

Предисловие

В отрочестве московский филолог был посошником патриарха Тихона и юнгой дошел на корабле до Шпицбергена...

Старейшему университетскому ученому, почетному преподавателю и педагогу МГУ им. М.В.Ломоносова Николаю Ивановичу Либану в сентябре 2000 года исполнилось 90 лет... Это имя вряд ли известно широкому читателю, но также вряд ли найдется филолог, который не знал бы этого имени. Непревзойденный мастер устного жанра, не только лекционного монолога, но и филологической беседы, он в течение многих десятилетий умел влиять не только на непосредственных своих учеников, но и на всех тех, кто хоть раз слышал его блистательные лекции по древнерусской литературе, литературе XVIII века и другие спецкурсы (всего Николаем Ивановичем прочитано в университете 26 различных курсов). Мало кто теперь может помнить, что этот кабинетный, академический ученый был страстным путешественником и этнографом. И ныне во внешне уравновешенном, невозмутимом человеке временами вспыхивает прежний "этнографический огонь", и остались неизменны понимание народной жизни, любовь к человеку из народа.

Даже сейчас, когда студенческий университетский мир изменился в сторону прагматичности и узкой специализации, если дело касается Н.И.Либана, то тут все по-прежнему, по-старому. И слава Богу! Те, кто избрал своей основной специальностью романские языки или, например, современную западную литературу, всегда находили время, чтобы посетить то его специальный курс по Лескову, а то и курс по русскому бульварному роману.

Но главная нота в нем - его московская вкусная речь, раз и навсегда заведенный московский уклад и обиход. Он и сам в себе ценит старинного московского обитателя, и памяти его важны все те детали старомосковской жизни, которые давно ушли из реалий и почти не удержались в исторической памяти следующих поколений, после революций, войн и репрессий. Не только привычки, но и многие представления, мнения о царях и царицах, общественных деятелях и политиках, о русской истории вынесены им не из книг (а он был великим книгочеем), но из домашних разговоров, из рассказов знакомцев и приятелей его семьи, из самого средоточья московской коренной жизни. Он и сейчас остается хранителем культурно-традиционного менталитета столичной купеческо-дворянской русской среды. Потому редакцией "Независимой газеты", опубликовавшей фрагмент "Разговоров", Н.И.Либан назван "Живой историей". И от этого ближе других Николаю Либану писатель Николай Лесков, наиболее "русский" (по его определению) из всех писателей и главным образом (и прежде всего) русский в языке.

Подчеркнуто старинный и в речи, и в манерах, - что Николаю Ивановичу чрезвычайно идет, поскольку он в хороших манерах органичен, - он нисколько не старомоден и, не ища, находит общий язык с совсем молодыми людьми. И это оттого, что мир и люди ему интересны. Нет филолога, слушавшего хоть однажды Николая Ивановича, тем паче - у него учившегося, у которого бы при его имени не вспыхивало мгновенное любопытство: как он, что он? И сам Николай Иванович всем интересен. Недавно он сказал: "Я всю жизнь только тем и занимался, что пытался влезть в человеческую душу". И в самых ученых и учебных занятиях он вступает в глубоко личные отношения с каждым из исторических персонажей, любит - не любит, негодует и одобряет. И его собственная личность, незаурядная и оригинальная, нам, учившимся у него, делается едва ли не интереснее тех, о ком он говорит. "Психологический и историко-культурный портрет Либана, описанный им самим", - этого текста явно не хватает среди литературоведческих эссе последних лет Сколько раз мы поражались тому, как верно видит и жестко оценивает он, не участвуя в ней, ситуацию - и житейскую, и общественную. Вот чего уж нет в нем, так это приходящей с возрастом смягчающей сентиментальности.

При всей вежливости он не избегает прямых ответов и, надо сказать, реагирует горячо, беседуя на самые отвлеченные темы, причем сбить себя не дает, упорно развивая свою мысль. Он очень приятный собеседник: сердится и радуется, удивляется и возмущается, то есть терпеливо не оставляет ни одного моего иной раз глупого вопроса без внимания. Сарказм, ирония и трезвый взгляд на вещи. Причем сарказм, не так уж тщательно скрываемый. И чувствительность. Скрываемая тщательно.

Николай Иванович доброжелателен ко всем без изъятья - к тем, кто ищет его доброжелательности. Поэтому круг друзей Николая Ивановича Либана широк, и в него входят совершенно разные по характеру и устремлениям люди. Нам интересно просто разговаривать с ним. А ему, наверное, хотелось бы, чтобы в молодых и не очень молодых московских филологах формировалось то, без чего он не видит развития науки, - понятие научного общественного мнения, научной морали, отступления от которой как будто в жизни и незаметны, и дело-то привычное, но, по его мнению, ведут к ее полному уничтожению. Вот он мнет в руках неизменную сигаретку, говоря точно, образно и кратко и неизменно про себя улыбаясь, поскольку всегда недоговаривает, надеясь, видимо, на ум собеседника.

Никогда не показывавший своей религиозности, когда это было неодобряемо и опасно, Николай Иванович не поддался этому соблазну и теперь, когда это разрешено и даже "модно". Он даже до сих пор избегает сугубо "религиозной" терминологии в оценке явлений. О его религиозности можно судить лишь косвенно: по поступкам и мнениям о жизненных событиях. Но почему-то угадывалась она в Николае Ивановиче и раньше, хотя и слова об этом не говорилось. Нельзя сказать, что всегда оживленный, но, безусловно, всегда умственно собранный, "острый", он готов и выслушать, и ответить. В его ответах есть перспектива глубины: хочешь - додумаешь, не хочешь - я не настаиваю, не навязываю. Есть в его манере разговаривать и взвешенная мудрость опыта, житейских горестей - тот, кто не хочет слышать, не услышит. "Великие иллюзии человечества рушатся под натиском событий и по слабости людей", - изредка повторяет он. Итак, первый разговор, подмосковная дача в Домодедово: старый дом, старый сад, пока что сохраняемые, но уже окруженные новостройками. В перерыве беседы Николай Иванович пригласил в сад попилить дрова моего двенадцатилетнего сына; пилили, конечно, недолго, но с глубокой ответственностью. В восторге были оба. Июль 2000 года... Потом Москва, осень; дела, болезни прерывали его монолог... Как только Николай Иванович находит в себе физические силы (а уникальный интеллект его как будто ничего не знает о недомоганиях), он спешит поделиться тем, что, может быть, кроме него, никто не помнит. Жаль только, что читатель не может слышать интонационно выверенную фразировку красивого, низкого и сочного голоса Николая Ивановича, позволяющую ощутить многие подтексты, нюансы смыслов в емких, "недоговаривающих" ответах.

В рассказах о жизни Московского университета им М.В.Ломоносова старейший его преподаватель не боится быть пристрастным. И жизнь университета предстает совсем не приукрашенной и отнюдь не героической. Это особое умение - показать сложную научную обыденность. Не потеряв в 92 года своего редкого темперамента, он позволяет себе эмоционально оценивать прошедшие события: ненавидеть и восхищаться, ехидствовать и презирать. И это совершенно не мешает ему давать зоркую и трезвую оценку объективного научного веса той или иной личности, вне зависимости от личного отношения. Поражает, как из-за слабости зрения давно не видящий печатной строки человек на одном дыхании устно передает законченные литературные куски - даже такие большие фрагменты, как "О камлании" или "О XVIII веке", никак редакторски не обработанные, поскольку не нуждаются в этом, а воспроизведенные точно слово в слово так, как были рассказаны, - случай чрезвычайно редкий, поскольку устная речь, какому бы культурному и образованному человеку ни принадлежала, как правило, механически просто не ложится на лист бумаги. В этом - феномен Либана-рассказчика (1).

Е.Федорова

Pro domo mea

Николай Иванович, вы где родились?

Как где? В Москве, в Неопалимовском переулке, крещен в церкви Неопалимой Купины.

А кто были ваши папа, мама?

Сейчас я расскажу. С кого начинать, с папы, с мамы? Папа был самый непутевый человек... Уж если он мог вторым браком жениться на девушке, которой было 17 лет!..

Почему все-таки непутевый?

Ему уже было 58 или 60. Расторгнуть в те времена предыдущий церковный брак было невозможно, как вы понимаете. Поэтому я и ношу фамилию своей матери, Марии Романовны Либан. А мать моя, Мария Романовна, - дочь присяжного поверенного Романа Иосифовича Либана. А Роман Иосифович и Евгений Иосифович - дети виконта Либана, полковника французской армии, который объявил Эльзас независимой республикой. Эльзасцы ведь это не французы, это какая-то смесь французского и немецкого. Полковник Либан был казнен, лишен всех орденов, званий и состояний, а вся семья его выслана в Россию.

Ачто было с семьей в России?

А в России сыновья его учились в Варшаве, в университете на юридическом факультете, а дочь училась в Петербургской консерватории.

Какова же фамилия вашего отца?

Лавров.

А он кем был?

Я уже сказал: это был самый непутевый человек. Он кончил шесть факультетов.

Невероятно! Какая ж была его основная специальность?

Финансист. Юрист. Одно время он даже был Товарищ-председатель Крестьянского банка, Товарищ-председатель Купеческого банка. Он постепенно разорял дворянские банки.

Асам-то он дворянин был?

Лица, получавшие университетское образование, автоматически удостаивались личного дворянства.

Какие же еще из шести образований вашего отца вам известны? Кем он был еще? Филологом?

Историком.

Остались какие-нибудь его сочинения?

Нет. По-моему, он вообще ничего не писал. А что касается филологии... ведь филологическое образование считалось общеобразовательным. Его получали для хороших манер.

Это хорошо или плохо?

Откуда я знаю - я человек темный, пролетарский...

Николай Иванович, а как вы свое детство оцениваете? Я вот тут недавно наткнулась на то, что, оказывается, Ахматова считала свое детство пустынным, бесприютным, темным.

Нет. У меня детство было счастливое. Счастливое. Необыкновенное. Мы жили в Москве, в Денежном переулке.

А где вы образование получили?

Первоначальное? Я ведь родился в 1910 году. Так что я учился в советской школе.

Она ведь наверняка носила еще следы дореволюционной гимназии?

В советской школе, в бывшей женской Хвостовской гимназии. Во время революции научные работники решили сделать для своих детей школу - не единую трудовую, а подобную гимназии. Так что у нас в школе преподавался латинский язык.

А кто преподавал, не помните?

Помню. Очень хорошо. Шендяпин (2).

Шендяпин!? А кого еще помните?

Куницкий. Преподавал физику.

А чем он знаменит?

Учил Леваневского (3) летать по звездам. Он был доктором наук, даже член-корреспондентом Академии наук, по-моему. Затем профессор Баев, астроном. Георгий Иванович Фомин, преподаватель русского языка и литературы, воспитанник Московского университета, и он кончил потом Шелопутинский институт (идея этого института состояла в том, чтобы подготавливать директоров и инспекторов школ). Альма Юльевна Островская. ( Улыбается про себя.)

Аона - кто?

Француженка.

Это ваша первая любовь?

Нет. Моя первая любовь - это Алиса Коонен.

Актриса Камерного театра? А в каком возрасте вы в нее влюбились?

В четырнадцать или в пятнадцать, я не помню.

Я вас понимаю. А еще кого помните?

Василий Григорьевич Колесов, биолог. Это очень колоритная фигура. Сын ломового извозчика, который кончил университет и попал вот в такую школу, в которой часто преподаватели в учительской говорили по-французски или по-немецки. Еще помню Елагина, географа, совершившего путешествие вокруг света несколько раз.

А сколько вы там учились?

С первого по седьмой класс.

Как в старой гимназии, семь классов. А дальше?

А потом - спецшкола. Вернее, тогда называлось это спецуклон.

Куда уклон?

"Общественно-педагогические курсы".

А что это за курсы такие?

(Смеется.) Это восьмой и девятый класс. Вот и все.

Самый и яркий и самый любимый преподаватель у вас кто был?

Фомин. Потом мы очень сблизились. Это уже после окончания школы, когда я работал в университете. Я его разыскал. Очень часто бывал у него дома, иногда он заходил ко мне домой...

Николай Иванович, как рано вы стали заниматься литературой профессионально, ну, или просто любить ее более других предметов?

Интерес к ней у меня проявился с четвертого или с третьего класса, я не помню.

Какого рода это была литература? Что в детстве для вас казалось самым интересным?

Романтизм. Да-а-а. "Тиха украинская ночь...", "Чуден Днепр при тихой погоде..." То есть Гоголь для вас прежде всего был романтиком?

Конечно.

Вам был интересен русский романтизм или всякий романтизм?

Всякий. Всякий. (Вон там, протяните, пожалуйста, сигаретку.) Русский романтизм ничем не отличается от европейского, кстати говоря. Кого вы считаете романтиками русскими?

Жуковского. Пушкина.

И поздний Пушкин?

Нет. Там уже ничего этого нет. После Гоголя?

После Гоголя я уж и не помню.

Символистов вы романтиками считаете?

Вот этих?! Нет. Что Вы! Это вообще упадок.

Вы считаете, что символизм это однозначно упадок?!

Серебряный век - это такая низость, такой упадок! Я только теперь стал понимать, что такое "загнивание".

АБлок?

Вот это уже ужас.

В чем ужас-то?

В распаде личности.

В чем же он выражается, в том, что человек отходит от Бога?

Не только в этом. В том, что человек теряет свой облик человеческий.

Ну, как теряет? Никаких зверств, никаких поступков асоциальных вроде бы за Блоком не числится. Он ведь оставался порядочным человеком?

Где же он порядочный? Он - секретарь Комиссии по расследованиям преступлений царской фамилии.. (Молчит. Неожиданно и едко) Он вообще хотел обратить жизнь в литературную игру.

Да?

Конечно.

Это грех, вы считаете?

Это преступление. Преступление против человека.

Значит, сблизить жизнь с искусством - это преступление?

Нельзя сближать. Это разные миры. Они существуют совершенно самостоятельно.

Я согласна, что это было основной чертой, основным желанием всех символистов. Вы полагаете, что это и основной их недостаток, собственно, грех?

Это не грех, это не то слово. Это падение. Это аморально. Когда человеку не хватает внутренних сил, внутренних идей, он цепляется за что-то извне. Если ему не удается уцепиться за религию, он цепляется за литературу. В этом случае человек питает литературу, а не литература питает человека.

Тоесть это недостаточный для себя самого человек? Тот, который вынуждает других жить своими фантазиями?

Да, совершенно верно.

Тоесть в каком-то смысле, по вашему, Ленин и символисты могут стоять в одном ряду?

Они стоят куда ниже, конечно. Куда ниже! Там есть идеи, есть полет, пусть романтический, революционно-романтический, желание сделать мир реально практическим, красивым, справедливым, без бедных и богатых. А здесь? Здесь что такое? Нытье. Беспомощность. Упадок.

Но есть какие-то прозрения красоты, гармонии мира?

Это все в пределах "Портрета Дориана Грея". И только.

Но есть некоторая "игрушечностъ"?

Да.

Как вы относитесь к книге Нины Берберовой о Блоке, о которой мы все

сравнительно недавно узнали?

Я знаю эту книгу. Интересная.

Тоесть в целом Берберова правильно оценивает Блока?

Мне кажется, да.

А Набоков, вы считаете, состоялся?

Ну, что Набоков? Это же трагическая личность!

Ведь это же настоящий художник?

Это настоящий художник, не обретший почвы. Вообще нельзя быть писателем на чужой земле.

Но разве его дарование не реализовалось, не состоялось?

Ведь он писатель, автор величайшей литературы, без которой жить невозможно?

Да, да, он писатель. И писатель величайшей литературы, которая не сделалась величайшей! В этом трагедия. Она величайшая по потенции, но не по действительности.

Но ведь не странно ли, что наше поколение, приближающихся к сорока, втайне перечитывало романы Набокова в студенческие годы. Нам ведь это грозило реальными неприятностями. Значит, это была насущная потребность для нас?

Это объясняется тем, что ничего другого не было, понятно? Это то, что называется: "На безлюдье и Фома - дворянин".

Ну, мало ли что мы потом читали еще, массу. И многое отбросили, как ненужный хлам, либо в какой-то мере устарелый. Я, например, для себя, Федора Сологуба. Но Набоков-то остался как близкий. Очень близкий.

(С ехидством.) Достоевского вы не отбросили. И Толстого вы не отбросили.

Нет. Ни в коем случае. Николай Иванович. Вернемся к вашей жизни. После окончания школы куда вы поступили?

Меня никуда не принимали.

Как лишенца?

Нет. Я не был членом профсоюза.

Умышленно?

Как умышленно... Я был безработным. Я ходил дрова грузить. Тут имело какое-то значение ваше происхождение?

Никакого. Да у меня происхождение-то какое? Я писал: сын мещанина. Из мещан.

А мама была жива, когда вы школу кончили?

Да. Мама у меня была замечательная. Когда отец умер и она осталась вдовой, первое, что она сделала, она организовала бесплатный детский сад для детей рабочих. Он существовал до yj года. А потом ее выгнали из заведующих, сад передали Наркомпросу. И она продолжала работать там воспитательницей. А через пять лет ее выгнали и вообще, потому что комиссии не понравилось, что дети пели что-то, "В лесу родилась елочка..." Ее спросили: она человек религиозный или нет. Она сказала: "Да". И комиссия вынесла решение, что религиозный человек не может воспитывать детей.

Акак же вы потом жили?

Я уже вам ответил как!

Плохо. А когда эта плохая полоса котилась? (Николай Иванович усмехается.) Никогда?

Нет. С мамой было так. Она обратилась в какой-то комитет профсоюзный и встретила Миленчанскую, крупный профсоюзный деятель, которая стала интересоваться, в чем дело. Мама ей все рассказала. Та говорит: "Какая Вы счастливая женщина, что у Вас есть Бог в душе. Вот если б у. меня был, я была бы счастлива". А у Миленчанской была трагедия - у нее была девочка-идиотка. Вот... "Я вам найду работу". И она определила ее в РИО ВЦСПС, редакционно-издательский отдел. Но там тоже не нашлось места, но в конце концов, по-видимому, не без участия Миленчанской, ей нашлось место в книжном магазине. Директором его был Демидов, такой писатель был, из крестьян. "Мне, - говорит, - очень нужен заместитель, но чтобы был честный". "Ну, вот есть такая, - ему говорят, - но только плохо, что она в Бога верит". "Нет, - говорит, - это как раз очень хорошо".

Авы религиозны с детства?

Да.

Это от мамы? Или это сложный вопрос?

Что значит сложный? Дело в том, что семья-то была религиозная. В этой семье была моя бабка, двоюродная или троюродная, я уже не знаю, Александра Дмитриевна Хаецкая, урожденная Себелева. Ее муж был сын польского революционера, Хаецкого. Вот она-то и была заправилой в семье. И когда пришло "безрелигиозное воспитание", она сказала: "Хорошо. Ну, вот пусть он подрастет. А пока он будет изучать историю у Бахрушина..."

Как, у самого Бахрушина? Ходили к нему домой?

Да. Он жил в Денежном переулке, в собственном доме.

Тот Бахрушин, который создал Бахрушинский музей?

Нет, его брат, известный профессор Московского университета. А религиозное воспитание я получил в церковной школе протоиерея Георгия Чинова.

Она тоже просуществовала до 17 года?

Ну, нет. Эта просуществовала до двадцать пятого, в Москве, в Мертвом переулке в церкви Успения на Могильцах.

Апотом куда делся Чинов?

Это трагическая вещь! Он был главным бухгалтером, то есть, по-нашему, главным экономистом "Кожтреста". Он был вообще человек очень образованный, владел шестью языками, сам вел переписку со всеми, как теперь говорят, фирмами, которые покупали у нас кожу. Русская кожа - одна из лучших. И в то же время он был настоятелем церкви Успения на Могильцах. Произносил замечательные проповеди. У него-то я научился говорить. А потом что было с ним? Потом ему предложили снять сан и оставаться на старом месте. Он отказался. Ну, тогда, естественно, его "сократили". Но это для него был не удар. А вот когда через три года его церковь закрыли, для него это был удар!

И он погиб?

Да. Страшно. Жена купила ему дачу, чтобы он там жил. Но это уже была жизнь-угасание. Это не для записи...

Когда вы нашли первую работу, как оказались в университете?

Первую работу я нашел, как уже говорил, на Брянском вокзале, когда грузил дрова и натянул себе грыжу. А потом устроился разнорабочим в типографию "Искры". Я поступал в университет, между прочим. Нужен был рабочий стаж. Тогда была совсем другая система поступления, чем сейчас. Подавали документы в Мандатную комиссию. И Мандатная комиссия отбирала: кого можно допустить до экзаменов, а кого нельзя допустить. Так что меня первое время даже не допускали. Не член профсоюза. Не член комсомола.

Апочему не член комсомола, принципиально?

Наверное, да. Не знаю.

Потом допустили, как рабочего?

Здесь был совсем анекдот. Значит, я работаю разнорабочим во дворе. Тут влетает парнишка: "Ты бы мог работать корректором, что ты здесь корячишься?" Ну, я был очень доволен: меня взяли в корректорский отдел, научили корректуре. И я пошел поступать в университет. Но это считалось работой служащего, не рабочего. Погорел. Видите, как...

Как же вы все-таки поступили в университет?

Я не учился в университете.

Образования гимназического ведь хватало, чтобы продолжать изучение литературы?

Ну, почему. Я потом поступил в пединститут. Таких горевых, как я, было много. У меня в классе был товарищ, Даня Шуб. Жил он трудно, его отец был репрессирован: он был членом "Бунда", очень крупный экономист. Даня ко мне приходит и говорит: "Коля! Ты знаешь, я нашел место, где нас будут учить! Открылся пединститут по повышению квалификации учителей". Я говорю: "Как! Ведь я не учитель". - "Ты ведь все время даешь уроки".

По каким же предметам вы давали уроки?

По литературе, по истории, по географии. Я говорю: "Меня туда не примут". - "Не беспокойся. Меня уже приняли. Я студент первого курса и договорился о тебе. Иди к декану-Алле Львовне Каплан".

Хороший человек ваш Даня!

Прекрасный человек! Принес я все документы, которые не были приняты в университете. "Идите, - говорит, - в 68-ю аудиторию, я внесу вас в списки". Я говорю: "Ка-ак?!" "Ну вот так". А потом этот институт повышения квалификации обратили в Московский городской педагогический институт. Сперва он был без всякого имени, а потом ему дали имя Потемкина, понятно?

Замечательные филологи, между прочим, оттуда вышли: университетские ученые Михаил Викторович Панов, Галина Ильинична Володина, Анатолий Алексеевич Федоров, прекрасная компания. А как Вы попали в университет?

Очень просто. Был там замечательный профессор Ревякин Александр Иванович, он первый обратил на меня внимание. Когда я окончил этот институт, он мне говорит: "Подавайте в аспирантуру, я вас беру". Я говорю: "Александр Иванович! Я хочу в аспирантуру ИФЛИ". Он отвечает: "Хорошо. Я вам напишу рекомендацию". Ну, вот я и поступил в ИФЛИ. А ИФЛИ во время войны влили в университет. Вот как я оказался в университете.

Скакой темой вы прийти в аспирантуру?

Тогда не было такой системы. Надо было сдать экзамен - попадаешь в аспирантское объединение, и там Валериан Федорович Переверзев(4) тебе предлагает темы. Я выбрал "Русский исторический роман".

А когда вы Лесковым стали заниматься?

Очень давно, очень давно.

Почему именно им? Вы считаете его наиболее проницательным писателем?

Нет, я его считаю наиболее русским писателем.

В каком смысле?

В том смысле, что у него все построено на слове. Это писатель слова. Его не столько интересует сюжет, образ, герой, сколько его интересует звучание слова.

Как вы расцениваете его иронический взгляд на русскую жизнь, на некоторые горько-иронические моменты русской религиозности?

Видите ли, я, как человек иронический, очень одобряю.

Николай Иванович! А что за странную роль Лескову отводили в советские времена? Его не ругали и не хвалили. Вообще не трогали, обходили.

Трудный он писатель. Трудный для понимания. У него никогда не знаешь, что хорошо, а что плохо.

Ав этом плане - что, Достоевский проще?

Проще.

И Толстой проще?

И Толстой проще. И в смысле языка они проще. У них все работает на психологии героя. А у Лескова все работает на психологии слова.

Как вам кажется, картина духовенства, которую он изобразил, не должна оскорблять чувства религиозного человека?

Думаю, что нет. У него очень хорошее размежевание: религиозные чувства и - клерикальный мир. Он этого не путает. У него есть чудный рассказ - "На краю света", где миссионер насаждает христианство.

Ему надо ехать в далекие края, на север, на собаках, на санках. Так, он садится к погонщику, который крещен. А его сопровождающий садится к язычнику. И во время бурана крещеный бросает свою поклажу - то есть человека, - и убегает на оставшейся в живых собаке. А язычник довозит своего пассажира до места. А когда уже миссионера, обмороженного, находит его сопровождающий и привозит в чум, якуты стараются помочь чем можно. И когда они понимают, что сделать ничего нельзя, шаманка танцует около мертвеца, отдавая ему последний танец смерти.

Николай Иванович, а ведь у Лескова это постоянная тема: истинное милосердие людей, праведность которых не очевидна для других. Помните, рассказ о скоморохе?

Да, а как же! "Скоморох Панфиловн".

Тоесть вы хотите сказать, не важно, крещен человек или нет, Бог все видит.

Когда Он у него в душе!

Ну, сразу же ведь клерикалы придерутся к вам. А ведь вы, я знаю, строго религиозный человек.

Нет. Все мы грешники.

А как возник ваш курс по бульварному роману XIX века? Ведь он "гремел" на филологическом факультете. Почему же подобного рода литература для таких исследователей, как вы, может быть интересна?

Это массовая литература.

Вот сейчас много спорят о массовой литературе. Я, грешным делом, читаю ее довольно много. Долгие глубокомысленные произведения созревают долго. А хочется почитать что-либо "свеженькое" о том, что происходит сейчас, пусть несовершенное. Как Вы к проблеме литературы массовой-немассовой относитесь?

Литература на потребу дня. В ней есть своя ценность. Безусловно. Вот видите, "Петербургские трущобы" сейчас экранизируют. Их смотрят. И они, действительно, смотрятся увлекательно. Ничуть не "хуже этих американских... Но это наша историческая жизнь. Кого бы вы назвали представителем "массовой" литературы XIX века? Кто достоин внимания исследователя?

Салиас, конечно, с бесконечными романами. Мордовцев...

АБоборыкин?

Ну, Боборыкин - это не массовая литература, это уже серьезная. Это соперник Толстого. Даже так?!

Да.

Почему же Боборыкин до сих пор на периферии "литературоведческого сознания"?

Потому что он больше всего исторические факты излагает. Он - историк, и это ему очень мешает.

Тоесть он скучен: не забавен, не затейлив?

Он не интрижен.

Слово найдено. Что за среда странная была, в которой существовал Салиас? Он упоминается неоднократно в "Воспоминаниях" Аполлинарии Сусловой. Непонятно, культурная это среда или нет, образованная или нет? В ней что-то диковатое сквозит.

Да, конечно. Достоевский Аполлинарию называл "раскольницей Поморского согласья".

Это своеобразные "новые русские" в XIX веке, только "новые русские от образования", а не "от материального достатка"?

Это были "новые русские", которые влились в русскую жизнь, не имея за плечами ничего, то есть традиции. Там же другая традиция. Народная традиция - это совсем не то, что традиции русской интеллигенции.

Акак вы считаете, народная традиция и традиции русской интеллигенции противопоставлены?

Конечно.

Вот я такую мысль прочла в одной из статей Георгия Адамовича, что русская революция удержалась на том, что был величайший антагонизм культуры образованного общества и культуры народной. Это правильно?

Очень правильно.

В годы учения кто был главным магнитом, Учителем, то есть кто те личности, которые влияли на ваше мировоззрение, кроме мамы?

Мама как раз никак не влияла на мировоззрение. На мировоззрение влияла одна из моих школьных учительниц, она же - врач, она же - географ, агроном. Но вообще, не удивляйтесь! Для этого поколения окончание пяти-шести факультетов - это не исключение. Варвара Сергеевна Смирнова. Замечательный человек! Она прошла всю войну 14-го года полковым врачом.

И она влияла и на ваши литературные вкусы?

Да, и на мировоззрение. Это восьмые-девятые классы так называемого "спецуклона". Я с ней очень много путешествовал по России - Ярославль, Владимир, Суздаль.

Путешествовали с какой целью?

Познавательной: историко-архитектурно-искусствоведческой... Я вот вам расскажу, как с шаманом на Алтае повстречался. Когда я

уже окончил школу и нас никуда не принимали. Нужно было странствовать...

Почему нужно было странствовать?

Тянуло.

Я и Саша Каменский, товарищ, с которым мы вместе играли в футбол, и Игорь Константинов, ученик Варвары Сергеевны Смирновой, - мы обратились к академику Ферсману, Евгению Федоровичу...

Просто с улицы пришли и обратились?

Ну, конечно, пришли и сказали, что нам очень хочется путешествовать - нас привлекает Алтай. Он говорит: "Вот и хорошо. Я как раз тоже начал заниматься Алтаем. А что вы можете делать?" Наглость наша была беспредельна: мы сказали: "Все!" - "Ну, например, что - все?" Я говорю, что могу описать: нравы, обычаи, уклад, флору, фауну. А Каменский мог все вычертить, любил карты: "Могу сделать картографические наброски". Евгений Федорович говорит: "Это очень важно". Игорь сказал, что может рисовать (у него отец был художником-декоратором Большого театра, и он тоже рисовал профессионально). Ферсман говорит: "Ну, прекрасно, больше ничего и не нужно. Вы получите туристические направления, мы вас финансируем немного, настолько, чтобы вам хватило на жизнь; дадим вам сухой паек, крупы, масло - все, что вам нужно, я вас направляю в Главное туристическое управление. Если особенно будет тяжело, откуда-нибудь телеграфируйте". Вот мы и взяли билеты до Новосибирска, а оттуда до Улалы ехали на таратайках. А здесь нам сказали: "Все. Теперь только верхами". В туристическом бюро нам дали проводника, четырех лошадей и два битюга. Так мы поехали через тайгу.

Без всяких навыков? Первый раз в жизни? Боже, как страшно.

Каких навыков? Да, первый раз в жизни. У нас же был замечательный проводник, Аполлон Табакаев. Он когда-то был проводником Кожевникова, знаменитого алтаеведа. Что там страшного, когда такой проводник? Он всюду проведет: там же есть тропы. Тайга страшна для того, кто не знает ее! Тогда ты погиб. А проводник - все знает. Как-то мне Табакаев говорит: "Хочешь, я проведу тебя через Китайскую границу?" Я говорю: "А зачем мне?!" - "В Китай попадешь". Я говорю: "Нет, не хочу в Китай". - "Не хочешь, не надо".

Как же вы с шаманом встретились?

Все вам шаман да шаман!.. В тайге надо было осваиваться. И не только в тайге. Тайга - это лес. Но ведь нужно было осваиваться и с людьми. Ночевали в тайге. А в тайге чем хорошо? Ночью хо-о-олод-но! Да и вообще опасно в каком-то смысле: там все-таки зверье есть.

Так что костер разводишь, и один у костра дежурит, всю ночь, а на смену ему другой - первый ложится спать. А чем не хорошо-то! Очень холодно. У костра лежишь, пузо греешь, а спина и все прочее так мерзнет' Невыносимо. Ну, перевернешься. Я так однажды перевернулся и сгорел, то есть у меня пальто загорелось и от хлястика до низу прогорело. Ну, тут уж другие почувствовали запах гари, вскочили, стали меня катать по земле, чтобы погасить. А в конце экспедиции., что мне делать с этим пальто, в Москву так ехать? На рынок! Тогда было плохо с ширпотребом, все бросились на это пальто. Я говорю "Да, что вы, оно дефектное". "Ничего, - говорят, что дефектное". А когда увидели... Стали по-народному говорить, чего нет: "Оно, - говорят, - безж...пое!"

Это можно в интервью оставить?

А почему нет? Так пришлось за бесценок и отдать, ничего не поделаешь.

Простите, Николай Иванович, что забегаю вперед, а ваши исследования опубликовали?

Да, в каких-то географических журналах в 30-х годах. Это не исследования, а очерки... А вот когда мы через тайгу прошли, попали в алтайские деревни, алтайские поселения. Айроты, жители Алтая, - совершенно замечательный народ. Такие маленькие., одно плохо, что они все больные были, у них был туберкулез и бытовой сифилис. Ну, я это знал, конечно, поэтому у меня был с собой спирт. Наберешь в рот спирту, держишь его.. А у них такой обычай: ты входишь в чум - он тебе сейчас же трубку в рот дает - они же все "куряки", и мужчины, и женщины. А нельзя не принять трубку - это оскорбление, уж тогда ты ничего не узнаешь. А если ты взял, закурил - это уж "трубка мира". Так это хорошо и так интересно! Ну, я подружился со многими из них. Одна айротка ко мне очень хорошо относилась - такая милая старуха. Говорила: "Я тебя накормлю". У них посередине чума огонь, который все время горит. И вся жизнь сосредотачивается около этого костра. Я ей: "А что ты мне дашь?" - "Увидишь, увидишь". Она взяла миску, плюнула в нее несколько раз, своим подолом протерла, насыпала туда ячменной муки, плеснула водички, замешала, юбку свою подняла и на своей ляжке из теста выбивала лепешку, и я вижу, как катышки грязи сбиваются вместе с тестом, а нога делается все чище и чище... Айроты вообще ведь не моются. Они считают, что мыться - это грех: смывают с себя счастье жизни.

Акак же Вы съели-то эту лепешку?!

... А она, выбив, повесила эту лепешку на гвоздик, висящий над огнем (она должна была высохнуть и запечься). А что, не есть? Конечно, ел,

облизывался и говорил: "Якши, якши" (хорошо, хорошо). Они ко мне очень хорошо относились, и я к ним очень хорошо относился. Вот в этой семье я и познакомился с шаманом. Уже полгода прошло. Мои спутники уехали. А мне казалось, самое интересное только начинается. То есть этнографический вкус развивался необыкновенно сильно. А я знал, что будет камлание. А что такое камлание, вы знаете? Это кровавое жертвоприношение. Это только в книгах можно прочитать - я это видел в натуре.

Кого приносили в жертву?

Лошадь. Я очень просил хозяина взять меня с собой на камлание. Он отвечал: "Нельзя". "Упроси шамана, - говорил я, - я тебе отдам все, что у меня есть, все отдам, упроси!" Они поспорили со старухой, которая все что-то лопотала хозяину. А у них, как у всех монголоидов, лица совершенно каменные: никогда не поймешь - смеется он или плачет, хорошо это или плохо, молчит и все. Потом как-то раз пришел к вечеру уже и говорит: "Шаман сказал: "Якши"". Я говорю: "Да, я тебя расцелую!" - "Не надо"... А через два дня шаман пришел в чум. Входит человек монгольского вида, сколько лет ему, трудно сказать: сорок или пятьдесят, или шестьдесят, - они все поначалу для меня были на одно лицо и "на один возраст". Я ему поклонился до пояса. Он улыбнулся и совершенно правильным русским языком говорит: "Что, молодой человек, хочешь посмотреть или помолиться с нами на камлании?" Я говорю: "И то, и другое". - "Но ты ведь безбожник?". Я говорю: "Да". - "Но ведь это плохо"...

А почему вы сказали "Да"?

А потому что я был таким!

В юности вы были вообще безбожником?!

Конечно!.. (С горячностъю) Кто кого записывает?

Я - вас.

.."Это плохо, - говорит шаман, - Но это ведь у тебя от глупости". Я спрашиваю: "Почему?" - "Потому что ты ничего не знаешь". - "То есть как я ничего не знаю?" - "Так. Ну, что ты знаешь?" - "Я много знаю." - "Ну, скажи мне, "Пролегомены" кто написал?" Я говорю: "Что-о-о?" - ""Пролегомены", слыхал такое слово?" Я говорю: "Кант". - "А! Значит, знаешь, кто такой Кант, - говорит шаман, - а можешь изложить, что он там написал?" А я балдею буквально. В этой глуши вдруг появляется шаман, который "Пролегомены" читал! А Шаман продолжает: "Ты слышал такое имя Гегель?" Ну, я говорю: "Еще бы, конечно". Шаман спрашивает: "А что ты его читал?" -"Лекции". - "А что он писал о душе?" Я отвечаю: "Он ничего не писал о душе". Шаман возражает: "Нет, невежественный юноша: он писал, только ты не читал! Ты глуп и мне спорить с тобой бессмысленно, потому что я владею многим, а ты ничем не владеешь. Я имею власть над собой... и над тобой". Я спрашиваю: "Что это значит?" Шаман говорит: "Ты видишь мою руку?" - "Вижу" - "А вот этот нож ты видишь? Так смотри!" Со всего размаху он бьет ножом свою руку: вот здесь, и здесь, и здесь. И я вижу, что острие ножа, проткнув ладонь, уперлось в стол. "А кровь видишь?" Я говорю: "И кровь вижу". Шаман поднял ладонь, облизал ее с двух сторон. "А теперь ты видишь кровь?" -"Нет, не вижу". "Это значит, - говорит шаман, - я владею собой. Клади свою руку!" Я воскликнул: "Зачем?" - "Я тебе дам нож, и ты ударишь". Я говорю: "Нет. Я не хочу". - "Потому что ты не веришь, - говорит шаман, - и ты вообще ничему не веришь. Но ты хорошо сделал, что к нам приехал: ты многое увидишь... До свидания, юноша". Я поклонился ему в пояс. Он даже не обернулся... Это еще не все, вы еще не были на камлании вместе со мной! Но это рассказ не пяти минут, приезжайте в следующий раз...

[Был уже поздний вечер, и я заторопилась уезжать. А несколько дней спустя после интервью Николай Иванович неожиданно тяжело заболел. Но через месяц, верный своим обещаниям, нашел в себе, силы закончить рассказ о камлании.]

Это совсем не все! Камлание только начинается! Из европейцев единицы присутствовали на камлании! Именно тогда, когда я начал вам рассказывать об этом интереснейшем событии, вместившем в себя весь драматизм жизни людей другой цивилизации, вам нужно было уехать. И поезд ваш ушел. И в некотором смысле ушел навсегда. Потому что воспроизвести то, что один раз почувствовал, второй раз очень трудно: для этого нужна и соответствующая обстановка, и соответствующий настрой, и соответствующее здоровье. Ни того, ни другого, ни третьего у меня сейчас нет. Нет.. Я только могу изложить те факты, которые как-то запечатлелись в моем сознании. После моего свидания с шаманом были для меня мучительные дни раздумья - разрешит ли шаман мне присутствовать на камлании: я несколько раз смотрел на своего хозяина, не говоря ни слова, но взгляд мой был вопросительным. И он отворачивал от меня свое лицо. Однажды вечером, когда он возвращался, я подошел к нему якобы с тем, чтобы взять у него трубку: это обычай всех айротов - они все курят, не выпуская изо рта трубку. И в знак приветствия и дружбы он обычно дает свою трубку тебе в рот. И ты должен курить. В противном случае никакого контакта не будет. Боже упаси показать, что ты брезгуешь или пренебрегаешь, - ничего этого не должно быть. Я взял трубку. Он на меня посмотрел и говорит:

"Согласился". Я понял, что шаман разрешил мне присутствовать на камлании. Для меня это была большая радость!

Вообще-то говоря, я ведь не этнограф. Мои путешествия по Алтаю да и по другим частям страны носят чисто дилетантско-познавательный характер. Если бы я был географ, я бы, наверное, из этого материала сделал очень многое, но это совсем иная область... это не география, это - этнография, наука, совершенно потерявшая популярность в наше время, народоведение, страноведение - такие термины, на мой взгляд, даже выпали из нашего обихода, нашего лексикона... Но как бы то ни было, мне было разрешено присутствовать на камлании. И однажды днем хозяин мне сказал: "Собирайся!" Что значит собираться? Мне дали лошадь - это замечательные алтайские лошаденки. Они небольшие, очень добрые, покладистые, выносливые и бегут иноходью: особый лошадиный шаг - мягкий шаг. На этой лошадке сидишь в седле и не чувствуешь седла, потому что она ногами переступает ритмично - у нее нет рывков. Мне дали хорошую лошадку. Я взобрался на нее и только тогда заметил, что возле нашей юрты уже очень много людей, сидящих на лошадях. Через несколько минут вся эта кавалькада двинулась вперед. Я затерялся в толпе таких же паломников, как я, едущих на камлание. Ехали гуськом. Тихо. Почти никто не разговаривал. Лошади шли мерно и красиво. Так продолжалось несколько часов. Надо сказать, что тайга имеет свою прелесть - прелесть завораживающего леса. Это не наш русский лес: у нас-то все свое. А в тайге это все чужое, огромное, давящее. Ты во власти тайги, лес твой хозяин и твой господин. Тебе оттуда не выйти. Надо сказать, что ведь никто в тайгу в одиночку и не ходит. Не только потому, что зверя боятся, а потому, что не всегда надеются на свою ориентацию. А попасть в тайгу и не выйти из нее - это значит погибнуть... Несколько часов мы ехали так, наконец ко мне подъехал мой хозяин и завязал мне глаза платком. "Ну, думаю, началось! Тут они где-нибудь меня сбросят, а место неровное, везде овраги, маленькие горные речушки, если один останешься - никогда не выберешься". Ну, я слышал, что за мной ехали, впереди меня ехали, и поэтому с завязанными глазами я также ехал, не скажу спокойно, но совершенно равнодушно, как ехал бы и с открытым взором. Именно тогда, когда мне надлежало открыть глаза, то есть снять платок, что сделал мой хозяин, было уже поздно. Высоко стояла в небе луна, освещая замечательную поляну. Я увидел очень-очень много лошадей и людей. Но плато я еще не видел. Утром мы опять тронулись в путь: еще примерно двое суток езды. Наконец приехали в тайгу, где внутри леса, или тайги, как угодно, - огромная площадка, или плато. Это был круг, впрочем, это я условно обозначаю как круг, потому что мне он казался бесконечностью, такой он великий. Вокруг него люди, сошедшие с лошадей. Лошади стояли в стороне. Наконец откуда-то вывели лошадь и стали ее гонять по корду, все сильнее и сильней - она бежала быстрей и быстрей, ее били бичами, то гикая, то всхлипывая, то выкрикивая. В конце концов, когда этот бег превратился в какой-то вихрь, откуда-то четверо накинули на нее арканы - на каждую ногу по аркану - и со всего маха ее разорвали, то есть растянули. Лежа на спине и не в силах дергаться, потому что она была натянута арканами как струной, она лежала ожидая своей участи. Подскочил шаман. Он быстрым движением разрезал ей горло и от горла почти до паха провел ножевой разрез, выхватив, в буквальном смысле слова оттуда сердце. Вынув дымящееся сердце из лошади, он его поднял высоко над головой и, как бы показав всей толпе, несколько раз обошел лошадь, а потом - ударив одной ногой о другую, а потом - ударив бубном о коленку, а потом - ударив рукой о другую коленку, а потом - ударив бубном в голову, а потом - начав бубном бить изо всех сил, все время держа сердце, еще дымящееся, над головой, он стал совершать различные ритуальные танцы. Ну, это я только потом понял, что это ритуальные танцы. Тогда мне казалось, это какой-то вихрь' Ничего подобного ни в каком балете я никогда не видел и, наверное, не увижу, потому что все было в вихре движения. Шаман носился как дикая птица опаленная. Он бил в бубен, он плясал, он выкрикивал, он подскакивал, он опять поворачивался, он, казалось, зачаровывал всех тех, кто был около него. В этом диком, страшном танце была, казалось, вся жизнь этого странного маленького народа, который называют айроты. Сейчас он был не маленький Сейчас здесь было очень много величия и силы. Их вождь и их владыка, шаман, совершая свой ритуальный танец, делал что-то страшное, ибо люди замерли, впились в него глазами и не смели дышать. Так было почти час. А шаман все плясал, все плясал, все плясал. Силы его, безусловно, истощались, потому что шел уже третий час этой дикой пляски. Так мне казалось, что третий час. Может быть, это было больше или меньше, я сейчас не могу себе отдать отчет. Помню только одно, что затем, изнемогая, он упал, не выпуская сердце из рук, лицо его исказилось, на губах его была белая пена, он держал по-прежнему сердце высоко над головой. Вся толпа замерла. И только потом, один за другим, айроты подползали к нему, касаясь его рукой и желая услышать то слово, которое он говорил. Это что-то вроде пророчества, предсказания, определения. Конечно, я не только не полез туда, я и не посмел, настолько все это было мистически напряжено. И драматический накал, который там был, не сравнится ни с одним спектаклем современного театра! А между тем айроты разделывали лошадь. Откуда-то появились котлы, в которых варилась конина. И сваренный кусок конины небольшими частями раздавался каждому присутствующему на камлании. Люди устали от всего виденного и пережитого. Они как бы подкрепились этой малой пищей и постепенно, один за другим, садились верхами, тихой поступью покидали то место, где недавно свершалось их великое действо обряда. Мой хозяин последовал их примеру. На третий день мы были дома, то есть в своей юрте, где можно было выпить немного арачки, водки из ячменя, съесть лепешки, которые изготовлялись из ячменной муки, и отдохнуть от виденного и пережитого. Естественно, что все это не могло быть не замеченным молодым человеком, который случайно попал в этнографическую стихию Но все дело в том, что сама эта стихия заволакивает, завлекает, затягивает. Если есть камлание, если есть провидение, предвидение, значит, есть еще что-то. И еще что-то мне тоже показали. И это была Долина смерти. Но это уже совсем другой сюжет. И для другого рассказа.

Что такое, в двух словах, Долина смерти?

Это место, где хоронили айрота. Клали в трясину и все. Чтобы посмотреть на Долину, нужно было войти в нее по тропочке.

Ну, а позже, в более зрелом возрасте, какие еще были личности, влиявшие на вас, пусть никому не известные, но значительные?

Почему ж никому не известные? Такой человек, как Валериан Федорович Переверзев, ведший изумительные семинары по XIX веку русской литературы, - он известен всей России. Такой человек, как Михаил Несторович Сперанский, преподававший в ИФЛИ древнерусскую литературу. Но потом отказался от преподавания, подав письмо Бубнову (5): студенты на таком низком уровне, что им нужно в сельской школе учиться, а не в вузе. - "Я прошу Вас перевести меня на должность переплетчика".

Перевели?

Нет, просто отчислили.

А в университете кто был?

Вот они и были.

Апозже?

А позже - никого... Впрочем, приходит на ум имя Геннадия Николаевича Поспелова.

Вы считаете, это какое-то обмеление в русской науке, или вы духовно насытились, сердце больше не принимало?

... Измельчание. А так, я в курсе современной науки, и все время был в курсе. Но это все-таки не наука.

Почему не наука?

В науке должна быть своя терминология, в первую очередь. А этой терминологии нет...

Аопыты Тынянова, Томашевского конца 20-х годов?

Да, и Эйхенбаума. Ну, формализм - это очень хорошая вещь. И многие современные статьи - это просто пересказ того, что было открыто в этой области в конце 20-х. Это крупное явление. Но однобокое. Это все только форма. Из молодых видится вам кто-нибудь?

Назову двух людей на кафедре - Дмитрия Павловича Ивинского и Алексея Михайловича Пескова.

Как вам кажется, наука, даже не выдающаяся, развивалась в каком-то смысле и опираясь на научную порядочность, умение вести диалог вообще, потому что было общество, а сейчас общества, как такового общества, неравнодушного к научным мнениям, имеющего определенный "кодекс чести", - нет?

Я думаю, его очень давно нет. А как давно?

Начиная с 20-х годов. Я думаю, речь идет не только о науке, когда нет "кодекса чести". А юриспруденция может существовать, когда нет "кодекса чести"?

Все знают, как вас любят ученики, считают, как правило, одной из самых значительных личностей среди филологов, встреченных на жизненном пути. А вами лично кто особенно любим?

Все ученики, которые у меня учились, любимы мною. Все без изъятья.

Как вы сейчас оцениваете ситуацию в гуманитарной науке, в филологии?

Я расскажу вам очень хороший анекдот. В начале революции очень любили анкеты. И вот старому еврею дают анкету, а там - первый вопрос: "Как Вы относитесь к Советской власти?" Он думает, думает и пишет: "Сочувствую, но ничем помочь не могу"...

Знаете, в завершение я хочу вспомнить символическую историю из раннего детства. Дело было так. У моей покойной матери собралась молодежь. Они пели. Все тогда пели. Не было громкоговорителей и всего прочего. Кто-то играл на пианино. В общем, у всех было очень хорошее настроение. А мне это было, конечно, очень неинтересно. Зато в кухне собралась прислуга: горничная, другая горничная снизу, от моего крестного. Дворник пришел с конфетами - для горничных угощение такое. Они семечки лузгали: "Ну, Колечка, возьми". Я взял. В это время крик из комнаты: "Коля! Коля" Я: "А-а-а" - и семечко прыгнуло в дыхательное горло. Я прибежал. "Зачем ты там? Здесь весело". Ну, весело у них. Гости разошлись. На следующий день мне стало хуже. Александра Дмитриевна возьмет меня на руки, поносит-поносит, а лучше не становится. Дышать трудно. И так целую неделю. Позвали знаменитого детского врача Зака. Велел немедленно вести в Филатовскую больницу (тогда она была частной). Приехали. Швейцару подали записку. Меня приняли, оставили для наблюдения. Предупредили об операции и сделали надрез в горле, вставив трубку, чтобы я не задохнулся. Операция предстояла очень сложная, при ней разбиралась полностью грудная клетка. Мне дают рвотное - а семечко не выходит. Такая мука - до сих пор помню. Посадили ко мне няньку. А нянька мне говорит: "Ничего, голубчик, милый, усни-успокойся - скоро ты помрешь, положим тебя в гробик. Знаешь, как тебе будет хорошо, спокойно, легко". Вот это я запомнил на всю жизнь, как мне "будет спокойно, легко в гробике". Маме позвонили по телефону и сказали, что никакого выхода, кроме операции, нет, исход ее неизвестен. Мама поехала советоваться к Александре Дмитриевне: "Он может умереть под ножом хирурга". - "А если он может умереть и без ножа? Соглашайся". А сама поехала к церкви Нечаянной Радости в Кремле и умоляла Богородицу как раз в то время, когда я лежал уже на операционном столе - я вдруг дыхнул и выплюнул семечко...

Николай Иванович! Вы были шалун в детстве?!

Я не только в детстве.. - Маме доктор говорил: "Не волнуйтесь вы, Ангел мальчишкам соломку подстилает, а иначе все б их головы полетели..." -... но и в юности, и в зрелом возрасте...

И сейчас продолжается?

(Грустно) Почти... Дайте мне сигареточку...

Вы не ласкайте так вашего мальчика, а то сбежит от вас, как я сбежал в восьмом классе юнгой на корабль. Мальчишке нужно мужество - я и убежал.

Что, мама за вами слишком следила или ограничивала ваши действия?

Слишком ласкова была.

Вам это не нравилось?

Мальчишке это не нравится, конечно. Ему нужно мужество!

Как же вы решили этот вопрос?

Очень просто. Сказал, что я еду корреспондентом "Пионерской правды", уговорил Женьку Долматовского, чтобы он дал мне такое направление. Поэт Евгений Долматовский?

Да. Ну, а потом, когда я в Архангельск приехал, меня, конечно, никто не брал никуда. А потом какой-то старый матрос мне сказал: "Брось ты эту бумагу!" Он еще энергичнее выразился.. "Тебя никто не возьмет с ней. Вон в Мурманске нужен мальчишка - поезжай туда". Я кое-как добрался до Мурманска. Меня взяли на научно-экспедиционное судно юнгой. Вы знаете, что такое юнга? Мальчишка на побегушках.

Сколько вам лет было?

Четырнадцать или пятнадцать.

Сколько вы так проплавали?

Я вернулся через год. Там не говорят "плавать". Дошел до Шпицбергена - на воде не плавают, а ходят. А когда мы вернулись обратно со Шпицбергена в Архангельск, капитан подозвал меня и говорит: "Ну, вот что. Я тебе дам бумагу, тебя примут в школу штурманов дальнего плавания. Понимаешь, как это важно!" Я говорю: "Да-а... я хочу поступать в вуз". "Плюнь ты на это! Что тебе вуз? Кончишь ты вуз, что ты будешь... учителем, бухгалтером? А капитан дальнего плавания - всегда человек". Выписал мне зарплату, что я заработал за это время, и отпустил меня...

Николай Иванович, признайтесь, был какой-нибудь литературный источник, например "Пятнадцатилетний капитан" Жюля Верна, который вас мог подвигнуть на это путешествие?

Нет, не было никакого, конечно.

Что ж мама-то ваша, бедная?

Ну, что? Плакала и молилась.

Николай Иванович, а как это в вас сочеталось - мальчишеские шалости и другая, религиозная, сторона вашей жизни: я слышала, что вы в отрочестве даже служили в церкви вместе с Патриархом Тихоном?

Я несколько раз стоял с ним посошником. Посошник - это мальчик, который в стихаре держит посох Владыки.

Как же вы попали в посошники к Тихону?

Он служил у нас в церкви Покрова в Левшине, и, конечно, он никогда никого не брал с собой в помощь, а только двоих иподиаконов.

Службу-то при всей вашей подвижности вы выдерживали, серьезно к этому относились?

Ну, так что? Всему свое место!

В школе вас ругали за шалости?

За шалости - да-да... за безобразия! Они начались очень рано: у нас в мужской уборной был камин без вентиляции, а мы на спор - кто больше в него "нальет". А оттого, что на антрацит попадает жидкость, он же еще лучше горит! Ну, вот такие упражнения были... И еще, что в вашей жизни Московский университет?

Ну, что это вы мне какие-то вопросы задаете... (Смущенно уходя в себя) А вот то, что я вам про семечко рассказал, это можно и в интервью поместить: семечко потом хранилось в Музее Филатовской больницы...

09.07, и 28.09. 2000 Домодедово (6)

Беседовала Е.Федорова

Продолжение следует...

Примечания:

1. Беседы состоялись в 2000-2002 гг.

2. П М. Шендяпин (1886-1949) -один из авторов лучшего (в течение многих десятилетий) учебника латинского языка (А.Н.Попова и П.М.Шендяпина), по которому выучилось не одно поколение филологов и историков, доцент кафедры классической филологии МГУ

3. С.А. Леваневский (1902-1937) - Герой Советского Союза; участвовал в спасении экипажа Челюскина (1934)- Погиб во время перелета через Северный Полюс.

4. Валериан Федорович Переверзев (1882-1968) - литературовед, известный трудами по древнерусской литературе, а также о Н.В.Гоголе и о Ф.М.Достоевском

5. Андрей Сергеевич Бубнов (1884-1938) - государственный и партийный деятель. С 1929 г. возглавлял Наркомпрос РСФСР

6. Первый разговор (в сокращении) опубликован в 2001 г. в "Независимой газете" под названием "Потомок мятежного виконта".