Фигуры речи / Составитель - Сергей Соловьев. - М.: Запасный выход, 2007. - 448 с.

Альманах современной русской литературы "Фигуры речи" - поле творческого риска и изыска, объединяющее тех, кто стоит на пути неформатного мышления и письма.

Третий том "Фигур речи" продолжает публикацию "Речевых ландшафтов". Темы дискуссий, вошедших в этот том: "Язык.ru", "Лермонтов - Демон - Врубель", "Текст. Критерий оценки", "Метафизика чтения". Среди участников разговора А.Битов, В.Подорога, А.Еременко, И.Жданов, В.Пьецух, С.Соловьев, Б.Хазанов, Е.Петровская, М.Эпштейн, В.Мартынов, Д.Кузьмин и др.

Второй раздел книги посвящен международной независимой премии "Читатель", созданной по инициативе "Речевых ландшафтов" в 2006 году. Конкурс, где впервые оценивался и награждался не писатель, а читатель - за достоинства личного творческого прочтения книги.

В приложении к этому тому дан проект международной творческой обители "Мастер" - продолжение "Речевых ландшафтов" в Гималаях.

Здравствуй, читатель. Не береги себя.

Поле риска и изыска

Вместо предисловия

Для начала - откроем словарь и удивимся. "Изыска" в нашем сознании либо нет (этимологический словарь Фасмера), либо почти нет (словарь Даля, где это слово подшито к главе "изыскивать", как запасная пуговица в подол статьи, без комментария), либо дано с негативным окрасом (Ожегов, "Вычурность, манерность").

Любопытно, что нерусское слово "риск" - через франко-итальянское гнездовье - восходит к греческому "лавировать" и "утесу".

Ясно, что вне поля риска и изыска литературы нет, она всегда - край. До этого края - казенное пастбище.

Кому это ясно?

Соснора пишет: "В России всегда ненавидели поэтику, а точнее - артистизм". О чем он? Об этом поле.

Мандельштам: "Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух". У кого ворованный? У того, что находится за этим краем, за чертой оседлости человека.

Речь идет о приращении жизненного пространства, о выходе за отмеренный контур своих очертаний. За контур, который не чехол, а петля приращений, выходящая из себя.

"Так шевелятся губы человеческого гения, этой твари, вышедшей из себя", - говорит Пастернак. И продолжает: "Так мы вплотную подходим к чистой сущности поэзии. Она тревожна, как зловещее круженье десятка мельниц на краю голого поля в голодный год".

"В России всегда ненавидели..." - сказано наотмашь, но даже если и утишить жест до смазливой политкорректности, русской культуре от сказанного не увернуться.

И речь идет не о хрестоматийном зазоре меж гением и временем, наверстывающем этот прорыв. Об изыске речь, то есть попросту говоря - о форме, о стиле: чем внимательней к нему художник, то есть чем более он художник, тем брезгливей и раздраженней взгляд в его сторону.

Кем был Набоков в глазах просвещенной публики? До "Лолиты", то есть написав все русские свои романы и половину английских, - вычурным, одеколонным писателем. Пока не клюнули на живца. Гоголя - художника - не читали, его потрошили, как разоряют гнезда, выкатывались в скорлупе, втирая в себя остроту запаха.

Есть французская поговорка "Без семи домашних". Если у человека нет этих первых семи лет прорастания из дома в мир, их уже не восполнишь; ветвь с надломленной связью с деревом - либо сук, либо долгий болезненный путь воскрешенья.

Без семи может быть и народ, и культура.

Одна из расхожих метафор культуры - дерево. Корень, ствол, ветви. Одним краем ветвь входит в ствол, традицию, другим касается "миров иных". Так - в обе стороны - дышит, растет, двоякодышащая.

Есть нижние ветви, есть верхние. Древо растет, верхние становятся нижними, последние - первыми. Эта мысль - ненадежный приют, как шалаш на воде.

Повторим прописи.

Культура не древо. И не любой из тех образов, которые укладываются в нашем сознании.

Человека нет. По крайней мере, в метафизическом смысле существование его не доказано. А если не доказано в метафизическом, то все другие смыслы - косметика, прикрывающая это зияние.

Человек конечен, но не окончен. Это единственная из известных нам развитых форм жизни, у которой нет ничего, кроме дара становления.

Есть цель, сказал Кафка, и нет никакого пути. Путь - это наши сомненья.

Ничего, кроме этого магического кристалла.

Божий дар выбора. И никакого пути. Только зеркальце обратного вида. Где дух носился над водами. Как? Как кошка на пожаре? Нет ведь. А как? Береженый опытом, стеля солому?

А кто ж тогда падший ангел, если не риск и изыск его, вышедшего из себя?

Без этой центробежной энергии движения к краю невозможен ни Бог, ни мир, ни свет покоя.

Что ж это за дар такой, сродни наважденью, идти вдаль, к краю? К краю своих сил, опыта, интуиции, преступать черту, пререкаясь с разумом, уворачиваясь от чувства самосохранения?

"Есть упоение в бою, у бездны самой на краю", - Пушкин.

"Есть речи, значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно". О каком волненье говорит Лермонтов? О таком, которое сильнее любых земных уз и выше Бога. Лишь услышав их отзвук, он готов и отчизну забыть, и молитву прервать.

Человек начинается там, где кончается отпущенная ему материя как земля под ногами. Это динамическое неравновесье меж точкой опоры и тем, что носилось над водами.

Почему "у бездны на краю" человек кренится не в сторону почвы, назад, а вперед - в ничто, в пропасть?

Тварь стоит на четырех и более ногах в пределах отпущенного ей жизненного пространства. Она законченна, она совершенна. В отличие от человека - вида несовершенного, длящегося, открытого к воплощениям по всему полю - от нисхождения к твари до восхожденья к тому, где тонко, где рвется, к Творцу. И там кончаются и почва, и судьба, там начинается искусство.

Есть стрела дара и тетива позвоночника. И в этом смысле за последние пять тысяч лет ничего не изменилось. Тот же путь и те же задачи, которые стояли перед Гомером, Данте, Шекспиром, Джойсом, Набоковым, и перед нами стоят.

И о какой бы смене парадигм ни писалось на заборе времени - будь то смерть Бога, закат Европы, конец искусства, дегуманизация, постмодерн, поп-арт и пр., - все эти надписи до первого дождя, - нестираемы лишь позвоночник и дар.

И поиск смысла человеческого существования, который по-прежнему и есть этот поиск. И кровно связанный с ним и риск, и изыск.

Иначе, не нарушая границ своих очертаний, человек по определению становится существом ограниченным, то есть конченым. Тем рядовым потребителем, в ком так нуждается Рынок, чей кесарь - Тираж, для которого индивидуальность - вне закона и место ее - музей.

Художник стоит меж небом и землей выбора. Богу богово, кесарю кесарево. С этого все и начинается. Как сказано: чистое безумие покидает нас, слишком много рациональных сумасшедших.

"Есть божья дрожь художника, и кроме нее ничего нет".

Литература сегодня уходит, как река под землю, на поверхности - джакузи от литературы.

В стране нет ни одного издательства, ни одного периодического издания, для которого литература риска и изыска, то есть художественная, была бы родным домом.

В стране нет ни одного критика с независимым развитым вкусом. В стране нет творческого достоинства, которое немыслимо без иерархии ценностей, которой в свою очередь не на чем держаться в отсутствие авторитетов.

У монаха, даже во времена гонений, есть монастырь и братство. Не говоря о Боге.

У художника, выбирающего сегодня бескомпромиссный путь творчества, нет и быть не может ни братства, ни почвы - под той ногой, которая не на весу.

О какой литературе может идти речь, если художник вынужден заниматься не своим делом? Да, "меня только равный убьет", - говорит один. И - "не жалуются, живя в аду", ему вторит другой, из нашего времени.

И тем не менее.

Закончим.

Художник не обращен ни к какому читателю. Ни к "гипотетическому", по Бродскому, ни к будущему, о котором Баратынский, подхваченный Мандельштамом. Хватит питать эту популистскую иллюзию. Ни к какому. Художник обращен к порождаемому им миру, это и есть единственный его читатель.

Художник не должен быть понят. Может, но не должен. И не только читателем, но прежде всего - собой.

Литература не медведь на поводке цыгана - два притопа, три прихлопа. И не способ самовыражения.

Нас сносит речь. Доверяясь ее потоку, мы течем вспять, в дословесное, тварное состояние.

Любовь к слову хороша для филологии. Литература - любовь слова к автору. Любовь против течения.

Человек не равен себе. То больше, то меньше себя. Есть тяга к родству - с собой. И не меньшая тяга - к отчуждению от себя. Драма рая меж ними и есть письмо.

Комар устроен не проще джойсовского "Улисса". Да, задачи художника неизменны, но пути становятся уже и тоньше.

Есть порог превращения энергии. Бревна, например, в огонь. Воды - в пар. Человека - в свет. До этой поворотной точки - ни риска, ни изыска, закон сохранения известного содержания, его репродуктивных форм.

"Человек осуществляется не в одной из своих возможностей, - пишет Хайдеггер, - а в своем существе понимающего-в-мире, хранителя его истины".

То есть не "быть" (Запад) и не "не быть" (Восток), а удерживать все возможности открытыми. И в этом смысле - быть не там, где ты есть, а напряженьем всего поля.

Поля письма.

В 2004 году я составил книгу "Фигуры речи", куда вошли 12 авторов, представлявших, на мой взгляд, поле, где еще возможны пути превращений. В книгу был также вложен диск с композицией Леонида Федорова "Введенский", где впервые зазвучал голос из "Серой тетради".

Год спустя вышел второй том. В первом разделе - авторские территории, во втором - "Речевые ландшафты" - театр интеллектуальных приключений живых и вымышленных фигур. "Сны языка", "Оргазм и катарсис", "Ноль", "Тело случая" - записи этих вечеров, проходивших в Москве 2005-2006 г., сложились в особый литературный жанр метапьесы.

В третьем томе - продолжение "Речевых ландшафтов" ("Язык.ru", "Текст. Критерий оценки", "Лермонтов - Демон - Врубель", "Метафизика чтения") и новый проект - первая международная премия "Читатель" - конкурс, где впервые оценивался и награждался не писатель, а читатель - за достоинства личного творческого прочтения книги.

Завершает том проект международной творческой обители (арт-ашрама) "Мастер". Этот проект продолжает "Речевые ландшафты", перенося их с 2008 г. на другую территорию - Индия, предгорье Гималаев, - на пути к новым формам.

Разумеется, поле русской литературы шире этих трех томов. И будь другой составитель - были бы другие книги. Мой выбор авторов и текстов следовал лишь вкусу и вниманию к порогу превращения энергии, с которого для меня литература лишь начинается.

На Страшном суде, говорит Коран, художникам будет предложено оживить свои творения. Мертворожденные, а также те, чья энергия уступит энергии живого вещества, будут низринуты вместе с их авторами.

Есть и другая история. Об Аполлоне и Марсии.

И есть слова Фолкнера о достоинстве произведения. Оно измеряется не победой, а поражением - по отношению к замыслу, превосходящему силы художника.

И в этом смысле побеждает не Аполлон, а Марсий - кожей, содранной с него, поющей.