"Меня создала война", - написал Анатолий Приставкин в одном из последних своих сочинений.

Сказал бы так, например, Василь Быков. Или Виктор Астафьев. Или даже Анатолий Рыбаков - как ни крути, но автор "Детей Арбата" прошел войну "от и до".

Но Приставкин, которому в июне1941 года еще не исполнилось десяти лет?

Писатель не нюхал пороха, а между тем его слова следует принимать как чистую и безоговорочную правду.

Приставкина создала война.

"Первый год, даже первые дни войны будут еще заполнены по инерции тем, что называется просто детством, - вспоминал писатель. - Оно таковым и было: летняя голубень, горячая, подпекающая подошвы пыль и у дома отцветшая желтым цветом сладковатая на вкус акация перерастает в крошечные стручки, которые пойдут на свистульки".

Тогда Приставкины - отец, мать, Анатолий с сестренкой - жили еще в рабочей люберецкой слободке.

Через два месяца Анатолий потерял мать. Ушел на фронт отец. И началась приставкинская война - война малолетки, брошенного на произвол судьбы.

А для малолетки война - это что? Детдома, где начальниками пристроилась, чтобы спасти себя от фронта, всякая мразь, не брезгующая обворовывать тех, кого государство поручило им опекать, - иначе как "гадюшниками" Приставкин эти места на называет. Это жизнь в своре маленьких голодных волчат, где более всего ценится умение приспособиться к обстоятельствам и сноровка в добывании "жратья". Это постоянный, ежесекундный напряг на грани выживания: едва оступился, и тебя тут же готовы загрызть - начальники ли, соседи по палате, а еще чаще - все скопом. И, конечно, побег за побегом - недаром детдомовцы оценивали друг друга по тому, кто сколько раз бежал.

Впрочем, к чему это все описывать - точнее, чем у Приставкина, все равно не получится.

Вот такая война была у него. Сплошной экстрим, говоря нынешним языком. Ему же самому было ближе и роднее слово "зона" - сам он там, слава богу, не побывал, во всяком случае в качестве заключенного, зато сколько же всякого-разного пришлось ему узнать о ней, будучи председателем Комиссии по вопросам помилования при президенте России! И недаром в своем трехтомном романе-исследовании на криминальные темы "Долина смертной тени" (в тексте он точнее назвал жанр этой вещи - "плач по России"), в основе которого лежат сотни, а может, и тысячи прочитанных "дел", он уподобил всю нашу жизнь одной большой "зоне". Разукрупнив ее на более мелкие, где "зона власти", в сущности, мало чем отличается от прочих.

Хотя Приставкин в пору романа "Ночевала тучка золотая" и повести "Кукушата" еще и не называл ни нравы, ни жизнь детей "зоной", но слово, хочешь не хочешь, приходит на ум, когда читаешь о злоключениях его малолетних героев в военную пору.

Впрочем, почему только "героев"? "Рязанка", "Вагончик мой дальний", "Первый день - последний день творенья"... - он оставил много напрямую автобиографических вещей, где все то же - детдома, побеги, скитания, борьба за собственное достоинство, неотрывная от борьбы за существование.

Разных людей создавал такой опыт. Многих он согнул в бараний рог, многие и в мирной жизни продолжали рвать свое когтями, многих он превратил в рецидивистов.

Из Приставкина он сделал писателя и заступника за тех, за кого не всякому захочется заступаться.

Его деятельность в Комиссии по помилованию вызывала массу недоумений. Как это - миловать преступников? Грабителей, убийц? Так они же выйдут и снова начнут! А быть горячим сторонником отмены смертной казни - это в нашей-то стране?!.. Приставкин много раз объяснялся - и устно, и печатно, и по телевизору. Оправдывался: дескать, для многих пожизненное заключение - кара похуже смертной казни. Это, разумеется, правда, только я-то лично думаю, что Анатолий Игнатьевич в принципе был против убийства человека человеком - даже на законных и утвержденных решением суда основаниях.

Тем более он неплохо знал, что такое отечественное судопроизводство, замечательно умеющее казнить, а когда приговор уже приведен в исполнение, неохотно оправдывать "за отсутствием состава преступления". Примерами буквально кишит "Долина смертной тени".

Его очень волновал уровень ожесточенности нашего общества. Наверное, хоть немного, хоть чуть-чуть он хотел его все-таки "огуманить", соглашаясь стать председателем комиссии.

"Я сам хлебнул до самого-самого краешка жестокости от тех, кто был сильнее меня", - написал Приставкин в одной из своих книг.

Одних, я уже сказал, это еще больше ожесточает. Других, наоборот, заставляет сопротивляться жестокости.

Поддерживать и раздувать в себе огонек милосердия.

Думаю, именно это подвигло Приставкина на писательскую стезю. Хотя "в жизни", понятно, все выглядело по-другому: в детдомах очень ценилось умение "тискать р оманы", то есть ночью пересказывать, например, Виктора Гюго, по дороге присочиняя то, что забыл, - на этом Приставкин заработал большой авторитет. Или то и дело "сочинять собственную жизнь", то есть плести о себе всякие небылицы то перед товарищами, то перед всякими руководящими дяденьками и тетеньками, - без этого было просто не прожить.

"Вот откуда вытекает тот крошечный ручеек, который становится через много лет источником моих сочинений", - так рассказывал об этом Приставкин, большой нелюбитель громких слов и рассуждений о "природе творчества".

Точно так же он рассказывал и о своем решении по поводу комиссии: зашел Сергей Адамович Ковалев, предложил, я засомневался, жена отговаривала, потом согласился... Просто, буднично.

По-моему, он сделал выбор, полностью гармонирующий с его характером.

Он, мне кажется, по сути своей был гармоничным человеком. Писать для него было так же естественно, как дышать. Причем писать о том, что он хорошо знал, чему был свидетелем. Недаром он оставил после себя так много документальной а автобиографической прозы. Судил ли он сам себя? Судил, конечно, и даже хотел, чтобы его судили, но как? Все про себя писал: и как воровством промышлял с голодухи, и как врал, и как совершал, может, не самые правильные с точки зрения высокой морали поступки. А что, спрашивал, было делать в тех обстоятельствах?.. Был обвинением и защитой одновременно - а перед ним суд присяжных. Кто эти присяжные? А всякий, кто возьмет книгу в руки.

Хотел, конечно, милосердного суда. Он и в жизни его хотел. Поэтому и согласился на работу в комиссии. И созвал туда, прямо скажем, не самых худших людей, от Льва Разгона до Мариетты Чудаковой, - цвет российской интеллигенции.

Другое дело, что комиссии все время вставляли палки в колеса, чем дальше, тем круче, а в конце концов и вообще благополучно прикрыли. Но это уже не к Приставкину, это к нашим замечательным властителям. Да и к обществу, как это ни печально.

Приставкина же все это как раз чрезвычайно удручало. Сколько раз, когда комиссия еще номинально существовала, но действовать фактически уже не могла, приходилось слышать: "Да что он там все сидит, хлопнул бы дверью!" И когда согласился на пост советника президента, тоже много чего говорили.

Но он еще раньше высказал свое кредо: "У Камю я нашел размышления по поводу отношений между интеллигенцией и властью."Писатель, - утверждает он, - сегодня не может становиться на службу к тем, кто делает историю: он на службе у тех, кто ее претерпевает...". У нас жертва - народ, пускай замороченный, пропитой, но он мой. Другого народа, как где-то сказано, у меня нет. И если с помощью нынешней власти, которая сама по себе не может быть иной, как немилосердной (это суть любой власти), я смогу помогать страдающим, то я буду это делать".

Не похоже, чтобы это были громкие слова, - он, повторяю, их не любил.

Помогал, он, кстати, не только заключенным, ищущим милосердия. Многим он помогал - спросите хоть у бывших его семинаристов-литинститутовцев.

...У Булата Окуджавы, кстати, коллеги Приставкина по комиссии, есть очень известная песня про скрипача, на одной из записей ему даже Юрий Башмет подыгрывает. И там есть такие строки: "А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она".

Как будто про Анатолия Игнатьевича Приставкина...