РЖ: Уважаемый Андрей Юрьевич, как Вы думаете, возможно ли перестройка "мирового порядка" с приходом новых лидеров?

Андрей Мельвиль: Степень неопределенности в мировой политике и международных отношениях беспрецедентно высока. И она постоянно увеличивается. Прогнозировать и планировать стратегии ключевых международных игроков крайне трудно, если вообще возможно. Предположение, что может складываться концерт по-новому мыслящих лидеров, которые подарят миру озарение, новый мировой порядок, на мой взгляд, – из области надежд и спекуляций. Что у нас есть сегодня? Саркози высказал некоторые интересные инициативы, в Послании Медведева 5 ноября прозвучала внятная программа политических преобразований в России.

Два предложения — поработать над новой глобальной финансовой архитектурой и системой европейской и евроатлантической безопасности. Но эти инициативы сегодня пока еще не могут рассматриваться как альтернативы глобальному мироустройству, которое ныне постепенно разрушается.

РЖ: Считается, что Обама будет стремится привлечь центры многополярного мира к решению глобальных проблем. Как вы думаете, это возможно?

А.М.: Я был бы очень рад, если такая ситуация начнет складываться. Но пока признаков, которые бы указывали на это, я не вижу. Дело не столько в субъективном желании или нежелании тех или иных лидеров искать общую повестку и компромиссы, а в том, что мир стал другим, не таким, каким мы его желали видеть, пребывая в эйфории после холодной войны.

Западные страны почти одинаково, пусть с некоторыми нюансами, воспринимают Россию. В России тоже сложился консенсус на уровне политического класса и элит в отношении Запада. И эти консенсусы несопоставимы, они находятся в противоречии друг с другом. Означает ли это, что начнется новая холодная война? Я думаю, нет. Чтобы понять объективный контекст, в котором будут действовать лидеры, какие бы у них ни были субъективные желания, нужно понять ограничительные рамки, руководствуясь которыми они будут действовать. Что это за рамки?

Первое. Резкое повышение роли силы и "реальной политики". Не "мягкая", не "умная", а именно "жесткая" сила в прямом смысле этого слова вновь оказалась одним из решающих факторов мировой политики. У вас в журнале Иван Крастев очень красиво сказал, что "пушки августа" стали гигантской "машиной времени", возвращением в реальную политику XIX века, после того, как век XXI продлился меньше десятилетия.

Второе. Можно говорить, (хотя это и неполиткорректное заявление), об эрозии принципов правового универсализма, разрушение идеи о том, что могут и должны существовать некие нормы и кодексы, которые будут адекватны и обязательны для всех и на все времена.

Третье. Исчезновение единого вектора глобального развития. Более двадцати лет нам казалось, что вырисовывается единый вектор глобального развития. Экономического, политического, культурного. Теперь его нет.

Я говорю о том, что существовала мощная идея глобальной демократизации, понимание того, что демократии не воюют друг с другом, и представление об универсальных моделях экономического и политического устройства, которые будут рано или поздно восприняты всеми.

А оказалось, что эта модель не универсальна, что так называемые "демократии" имеют свои эволюционные пределы развития. Демократия – это процесс органического развития, а не механической сборки компонентов. Поэтому сразу перескочить на следующий этап развития не получится. Нет единого вектора развития для всех стран и народов, нет единого будущего человечества – коммунистического, капиталистического, либерального, рыночного и любого иного – есть разнонаправленность, множественность миров в нашем современном мире.

Четвертое. Кризис, эрозия глобальных институтов и режимов. Регионализация мировой политики, выход на мировую арену регионов, блоков стран, объединенных по каким-то основаниям, которые не претендуют на то, чтобы быть глобальными игроками, но претендуют на то, чтобы быть услышанными. Означает ли это кризис глобализации? Я бы предположил, что речь идет не о кризисе глобализации, а о девальвации иллюзий об одномерной универсальной глобализации а-ля американская модель. Мы по-прежнему взаимосвязаны. Мир влияет на нас. И мы влияем на мир – во многих отношениях.

РЖ: Можно ли ожидать, что если сейчас произойдет выдвижение неких сверхзначимых для всего человечества проблем, например, экологических, и мир объединится перед лицом Армаггедона?

А.М.: Это очень красивая идея. Но, если это и произойдет, то не при моей жизни. В обозримой перспективе я вижу другое: расколотый мир.

Это не мир "крепостей", но мир с разными интересами, с разными мирами внутри этого мира. Этот мир полинормативный, полиценностностный, поливекторный и полицентричный. Даже не полицентризм, а многополярность.

Думаю, что сегодня, во-первых, нет той угрозы, которая могла бы сплотить все человечество. То, о чем вы говорите, еще не осознанно как глобальные угрозы. Во-вторых, нет той системы ценностей, которая могла бы сплотить этот мир. В-третьих, нет ресурсов – экономических, политических, институциональных – которые бы позволили создать новую глобальную структуру, способную подменить расшатанные, разрушающиеся, но еще существующие сегодня структуры.

И мы обязаны выжить в этом мире. С одной стороны – мир оказывает огромное влияние на нас, и никакая "крепость Россия", никакая автаркическая модель здесь невозможны, последние глобальные финансовые события подтверждают это.

Что же касается "европейского выбора", то главный вопрос здесь в том, что это на самом деле – уникальный европейский феномен, или это знак будущего? Да, суверенитеты подвергаются деволюции, национальные границы становятся более "прозрачными", новые неправительственные акторы и наднациональные структуры приобретают большее значение... Да, в Европе! Есть какие-то признаки и в других регионах, но это не глобальный тренд. Мы видим реванш суверенитетов, реванш национальных интересов, реванш силы.

Нас ждет мир прагматизма, где все без исключения страны преследуют свои интересы. Вступают в те или иные ситуативные союзы, тогда, когда они осознают свою в этом заинтересованность и потребность.

РЖ: Можно ли говорить, что с уходом Буша из Белого дома его эпоха - эпоха односторонности - не кончается, только она уже не сосредоточена в США, а рассредоточена по всем основным мировым центрам?

А.М.: Политика односторонних действий не является трансляцией стратегии США на другие страны. Есть внутренние тренды, которые подталкивают и великие державы, и державы среднего масштаба, и малые региональные державы к более жесткому отстаиванию своих позиций, в том числе на основе односторонних действий. После десятилетий разговоров о новых наднациональных структурах мировой политики мы видим элементы реванша национальных суверенитетов.

Что сегодня происходит с самой идеей демократии? Пустое дело. Это тяжелое признание после десятилетий моих, в частности, иллюзий в отношении транзитологической парадигмы и глобальной демократизации. Сама идея синхронного ранжирования стран по этому параметру может не быть точной, даже с точки зрения аналитической, а не политической. Объективно страны находятся на разных стадиях развития, решают различные национальные задачи, у них иные национальные интересы. Демократизация лишь один из национальных приоритетов, часто – не главный.

Об этом, в частности, говорят результаты одного из, быть может, самых масштабных российских исследовательских проектов, осуществляемых МГИМО и Институтом общественного проектирования, - "Политического атласа современности".

Если посмотреть в такой смещенной перспективе, то мы поймем, что у нас нет именно аналитических, а не политических оснований сравнивать уровни демократического развития Афганистана, Швейцарии и Австралии. Это разные эволюционные траектории, разные этапы. Может быть, в будущем они и уровняются. Но это крайне сомнительно в силу множественности моделей устройства. Нет светлого будущего человечества. Ни коммунистического, ни либерально-демократического. Есть множественность миров, в которых нам предстоит жить. Печально, с точки зрения глобальных идеалов, но, увы, реалистично.

Беседовал Борис Межуев