Май 1968 года. Я не в Париже, а в шести тысячах миль от него, в Калифорнии, работаю младшим преподавателем в UCLA. Когда я приехал в прибрежный Венис, где снял квартиру, мне довелось стать свидетелем сцены из библейских времен. Далеко, насколько видел глаз, прибрежная полоса была заполнена людьми в длинных одеяниях, ярких, но изношенных и неопрятных. Воздух насквозь пропах марихуаной. Чуть поодаль, на подъездных дорожках, стояли полицейские машины, в окнах которых видны были офицеры, взявшие побережье под прицел. Царила атмосфера надвигающейся опасности. Поскольку я до того времени не сталкивался с марихуаной, то и не слышал слова "хиппи". В те годы оно почти не употреблялось в Британии.

В Европе наличие бунтарей - в виде предающихся буйству студентов - было давней традицией, но их радикализм оставался не слишком глубоким. Другое дело - Калифорния: здесь человек, взявшийся за гуж радикализма, должен был стать радикалом во всем. У меня был знакомый, добропорядочный профессор математики, "человек, застегнутый на все пуговицы"; так вот, превратившись в радикала, он перестал стричь волосы, оставил жену и детей и исчез из кампуса на несколько месяцев. Однажды, когда я шел на занятия, на холме появилась похожая на Христа фигура. Это был человек в бесформенном балахоне, с ниспадающими ниже плеч русыми волосами и длинной бородой. Я не узнал его, пока он не остановился, чтобы поздороваться. Он бросил математику, покинул университет, расстался с женой и детьми и поселился в пустынной местности в Нью-Мехико, где работал каменщиком в коммуне.
Это было время многочисленных социальных движений. 1968-й вел свое происхождение от движения за гражданские права на юге, развернувшееся за несколько лет до этого, и движения за свободу слова в Беркли. На это наложилось движение против войны во Вьетнаме, послужившей катализатором для склонной к радикализму молодежи. Все эти движения так или иначе соприкасались с хиппи, хотя эта публика в большинстве своем выступала против любых политических сил и власти как таковой. Существовали также и маоисты, хотя здесь, в Америке, они пользовались меньшим влиянием, чем в Европе, а также "Черные пантеры" и другие радикальные черные группы (некоторые из них перешли в ислам). И конечно, был феминизм, ставший гораздо более влиятельным и всеобъемлющим, чем прежде. Он был скорее ответвлением от 1968-го, чем его частью. "Люди 1968 года" радикализовали некоторых феминисток нового пошиба, парадоксальным образом поверивших, что революция делается мужчинами - и для мужчин.
Десять лет спустя я получил письмо от профессора математики, пережившего обращение. Он вернулся к жене, короткой стрижке и аккуратной одежде, снова поселился в своем старом доме и попытался устроиться на работу в тот же университет. Почему радикализм и высокие надежды 1968 года исчезли почти так же стремительно, как и возникли? Причины, которые к этому привели, были столь же многообразными, как и сам этот феномен. С окончанием войны во Вьетнаме исчез один из главных мотивов, питавших бунтарские настроения. Черные пантеры были разгромлены властями, пользовавшимися отчасти законными, отчасти грязными методами. Что касается хиппи, то многие из их экспериментов - как на личном, так и на социальном уровне - потерпели крах и оставили чувство горечи. Сексуальная эксплуатация продолжалась под видом свободной любви; употребление наркотиков стало скорее пагубной привычкой, чем путем к освобождению духа.
Кроме того, "парни 1968-го" бросили вызов в том числе и устоям, без которых не может существовать никакое достойное сообщество. Они выступали против бюрократии, но какой-то уровень бюрократической координации жизненно необходим для функционирования такого сложного общества, как наше. И никакой человеческий коллектив не может функционировать на основе одних только прав.
Единственным важным феноменом, пережившим 1968 год, оказался феминизм - и то потому, что он был скорее спровоцирован этим движением, чем входил в его состав. Важность 1968 года заключалась не столько в самих движениях того времени, сколько в тех подспудных общественных изменениях, которые начались в конце 1950-х и нашли выражение в событиях 1968 года. Мы только теперь начинаем в полной мере осознавать масштаб этих трансформаций и до сих пор прилагаем усилия, чтобы к ним адаптироваться. Назову лишь некоторые из этих трансформаций: изменение природы семьи, выражающееся в понижении статуса брака и особом внимании к качеству взаимоотношений (и не в последнюю очередь секса); масштабный приток женщин на рынок труда; снижение уровня рождаемости и появление чрезмерно избалованных детей; необходимость выбирать стиль жизни, который прежде просто доставался по наследству; возникновение политики идентичности; утрата "автоматического" почтения к народу и институтам.
Не имеет смысла приписывать эти перемены "парням 1968-го", которые не столько инициировали их, сколько "проехались у них на хребте". В этом отношении в "1968-м" есть нечто мистическое - вызывающее почитание, которого он не заслуживает, - и правые, вешающие на него всех собак, заблуждаются в той же мере, что и левые. Как бы то ни было, я не могу не восхищаться "людьми 1968-го". Их освобождение было кажущимся, если не извращенным, но в своих лучших проявлениях оно содержало в себе дерзновенное вопрошание о вещах, которые обычно принимаются на веру как нечто само собой разумеющееся.

Перевод Иосифа Фридмана