Четыре книги от Сергея Костырко

Александр Кабанов.Волхвы в планетарии. Харьков, «Фолио», 2014, 542 стр., 1500 экз.

Самое полное из вышедших — но тем не менее не представляющее в полном объеме творчество автора — собрание стихотворений одного из ведущих современных поэтов, лауреата премии журнала «Новый мир» (2005), Международной литературной Волошинской премии (2009), «Русской премии» (2010), премии «Anthologia» (2010) и других, книга составлена в жанре «предварительных итогов» — к двадцатипятилетию творчества: избранные стихотворения из написанного с 1989 года по 2014-й и стихи новые, в частности, книгу открывает цикл (поэтическая книга) «Толкователь спамов» (2012 — 2014).

Александр Кабанов представляет в нашей поэзии явление, которое можно было бы назвать «ментальной билингвой», в данном случае — украинско-русской. То есть стихи человека воспитанного украинской культурой и при этом пишущего на языке литературы русской и вносящего, естественно, в него дыхание и смысловые пространства украинской речи (он из тех, которые не знают, «какая у меня душа, хохлацкая или русская»: «знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и, как нарочно, каждая из их порознь заключает в себе то, чего нет в другой, явный знак, что они должны пополнить одна другую», — Гоголь).

При том количестве аллюзий из русской поэзии, которыми пользуется Кабанов и которые — органика самой плоти его стихов, очевидно литературное происхождение кабановского бурлеска, замешенного — отчасти «по-барочному» — на постмодернистской игре с культурными штампами (точнее — масс-культовыми), со скрещениями архаики и исторического новодела — это все традиция украинская, еще до широкой популярности жанра иронического фэнтези давшая феномен «химерной прозы». В известной степени Кабанова можно назвать и «химерным поэтом». Однако ирония на собой-поэтом и над читательскими ожиданиями, демонстративное отстранение от «искренности» и «проникновенности» в его стихах, постмодернистский стеб (и над самим постмодернизмом — тоже, потому как потом обнаруживаешь, каким весомым грузом ложится в сознание вроде бы легко и весело сказанное поэтом), — все это, казалось бы, должно отменять чистоту первоначального простодушного лирического импульса, породившего стихотворение, однако парадоксальным образом (а на самом деле — самым прямым) укрепляет и «искренность» и «простодушную открытость» стиха, избавляя его от мелодраматичности, от «пиитического пафоса» и романтического захлеба.

Опубликовано в "Библиографические листки. Книги" - "Новый мир" № 8, 2014


Ирина Василькова. Ксенолит. Повести и рассказы. СПб., «Геликон-Плюс», 2014, 188 стр. Тираж не указан.

Ирина Василькова. Давай убежим. Повести и рассказы. М., «Bookstream.ru», 2014, 192 стр. Тираж не указан.

Первые две прозаические книги поэтессы Ирины Васильковой, как о прозаике заявившей о себе в последние годы журнальными публикациями, но уже отметившейся попаданием в шорт-лист премии имени Юрия Казакова в 2008 году. Три повести и собрание рассказов, естественно, с разными героями (точнее — героиней), с изображением разных жизненных ситуаций и, соответственно, с разными сюжетами, с разными (но только отчасти) повествовательными интонациями, и при этом о текстах этих можно говорить как о достаточно цельном, едином повествовании.

Цельность их определяет социально-психологический тип излюбленной автором героини, ну а главное, присутствие во всех текстах одной и той же проблематики, которую я бы назвал попыткой художественного исследования бытового и бытийного в жизни современной горожанки. Повседневный быт героини выглядит внешне как бы вполне благополучным, устроенным — выпускница геологического института, молодость которой прошла в экспедициях, а ныне, ну, скажем, редактор художественных текстов; муж, дети, квартира, дачные заботы и т. д. Вроде как все более или менее устоявшееся, прочное, но прочность эта иллюзорна, в одном из рассказов героиня, с ужасом встретившаяся взглядом в метро с городской сумасшедшей, очень скоро убеждается, какой зыбкой может быть грань между «упакованной горожанкой» и хмельной бомжихой.

Жизнь обычная часто требует не меньшей стойкости, нежели жизнь любителя экстрима; ну, скажем, в ситуации ухода за больным, а на самом деле медленно умирающим отцом, превратившимся на глазах из сильного, поддерживавшего собой вокруг жизнь мужчины в беспомощное, плохо осознающее реальность существо, то есть в ситуации твоей включенности в процесс иссякания жизни уже не только в отце, но и в тебе самой; или в ситуации внутреннего отчуждения некогда близких людей, внезапного погружения в удушающее одиночество. Чем жить? Вот вопрос, который пытаются разрешить для себя героини Васильковой. В образном ряду ее повестей и рассказов постоянен мотив путешествий, которые совершала героиня в своей геологической молодости, общения один на один с горами и долинами, с небом, — мотив того особого душевного состояния, которое, как выясняет героиня, остался в ней навсегда. Так же как и, скажем, отношения со словом, словами, точность употребления которых для одной из героинь — это точность в обращении с самой реальностью.

Опубликовано в "Библиографические листки. Книги" - "Новый мир" № 10, 2014


Арианна Стасинопулос-Хаффтингтон. Пикассо: творец и разрушитель [романизированная биография]. Перевод с английского Светланы Кузнецовой. М., «РоузбадИнтерэктив», 2014, 560 стр., 2000 экз.

Жизнь Пабло Пикассо в биографической литературе сменила свой жанр — из комментария к творческому наследию великого художника она стала отдельным, самостоятельным сюжетом, Пикассо встал в ряд литературных образов, в котором Дон Жуан, Манон Леско, Вечный Жид и другие. Тема оказалась почти неисчерпаемой: самый знаменитый, самый любимый и самый проклинаемый художник; открывший, по мнению одних, новые горизонты изобразительного искусства ХХ века, а по мнению других, — как раз эти горизонты закрывший, «плодожорка», обладающая яростным, гипертрофированным («ядерным») талантом поглощать и переваривать все, открытое его современниками. При этом уровень того, что делал Пикассо в искусстве, и, соответственно, уровень его почитателей долгое время охраняли сползание этого сюжета на китч, как это уже произошло с фигурами культовых творческих деятелей — Дали, Хемингуэя, Берроуза и т. д.

Подзаголовок, которым снабдила свое документальное повествование Арианна Стасинопулос-Хаффтингтон, «романтизированная биография» в данном случае не означает снижения жанра. Автор пишет текст, ориентированный на предложенный самим Пикассо уровень разговора, это во-первых; и во-вторых, автор стремится к максимальной документальной проработанности своего повествования, то есть это не «романизация» в привычном понимании, когда вы читаете про то, как «ранним утром шестого марта Пабло вышел из своей мастерской, поправил непослушный чуб, вдохнул свежий парижский воздух и подумал…». Автор этой книги, имеющий дело, прежде всего, с документом, предпринимает попытку художественного исследования тех сложных и глубинных процессов, которые определяли личность и, соответственно, творчество одного из самых ярких и противоречивых людей эпохи — фигуры, по-человечески и притягательной (мужественностью, истовостью, благородством, умом и, разумеется, талантом), и отталкивающей (эгоцентризмом, черствостью, иногда переходившей в жестокость, неожиданными провалами в позорную трусость с предательством самых близких друзей и т. д.).

Выстраивая отработанный десятками биографов сюжет, автор «ставит свет» таким образом, чтобы читатель получил возможность приблизиться к так называемому «демонизму» личности Пикассо, а возможно, и — к «демонизму» самой природы художественного творчества, подчинившей себе не только одного Пикассо. При этом автору удается удерживать определенную дистанцию по отношению к романтическому штампу: «подлинное творчество сжигает жизнь художника и его близких» и т. д. Хотя, казалось бы, материал и сюжет провоцируют — особое внимание в книге отведено истории взаимоотношений Пикассо с женщинами, взаимоотношений, развивавшихся, как правило, драматично, а в иных ситуациях и — с трагичным исходом. Но автор удерживает свое повествование от сползания в литературно-биографический китч. Тут нет копания в личной жизни — романы Пикассо с женщинами действительно во многом определяли творческое движение Пикассо; драматизм и напряженность того, что он делал в искусстве, напрямую были связаны с неразрешимыми вопросами противостояния мужчины и женщины в любви; сама природа этого чувства была для Пикассо именно «природой», не одомашненной цивилизацией; то есть любовь как самое «нечеловеческое» чувство, не считающаяся с общепринятыми правилами общежития, как «дикое» проявление жизни. Природа этого чувства напрямую связана для автора с природой тех сил, которые питали и двигали Пикассо-художника. Разумеется, все это напрямую может относиться к жанру биографического и искусствоведческого исследования, но и одновременно — это уже романная проблематика. Именно в этом смысле и следует воспринимать авторское определение жанра книги.

Опубликовано в "Библиографические листки. Книги" - "Новый мир" № 6, 2014

       
Print version Распечатать