Вечно у нас удивляются разным климатическим несообразностям - то холодному лету, то теплой осени, то морозной зиме. Телевизор включишь, так там главная новость последних дней - небывалые морозы. Ну ничего важнее в мире и в России не происходит, чем падение температуры за окном. Вспомнили бы Пушкина: "Зима! Крестьянин, торжествуя, / На дровнях обновляет путь". А что? Крестьянину и сейчас эти морозы до фени, ежели, конечно, он дров достаточно запас: сиди себе на теплой печке, сказки сказывай, а захотелось снежком похрустеть, так тулуп на плечи, топор за пояс и - на большую дорогу. Может, там какая-нибудь нежная "Газель" с ценным грузом заглохла или Петруша Гринев в метели заблудился...

Понятно - крестьянин был и есть автономен, сам решал и решает, на какой температурный режим ему собственную печку выводить, но сколько ж крестьян осталось у нас на душу населения? Остальные, то есть не крестьяне, безнадежно зависимы от инфраструктуры, которую сами не контролируют, а потому им страшно. Вообще, от природы больше всего зависим тот, кто далеко из нее вышел (примерно как "выходят из народа") - он ее нежно любит (во время кратких свиданий) и ужасно боится. Крестьянин природу не любит и природы не боится - он с ней сосуществует, как с данностью. В смысле - то холодная война, то детант.

Но вот еще Пушкин:

Зима. Что делать нам в деревне? я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?

Поскольку никак не тепло, то лучше, конечно, повозиться с журналами, то бишь почитать что-нибудь душеполезное. Было когда-то такое уютное понятие - "долгие зимние вечера". Приличная публика - куда она вся подевалась? - тратила их как раз на чтение.

Вот чтение не для метро, а именно что для "долгих зимних вечеров" - книга Григория Ревзина "На пути в Боливию. Заметки о русской духовности" (М.: Проект-Классика; ОГИ, 2006).

"Черт знает что, - думаешь сначала, - какая-то огородная бузина с киевским дядькой - где Боливия, а где русская духовность?" Но в авторском предисловии сей казус разъясняется если не убедительно (отчего же Боливия, а не Перу?), то оригинально:

" Интеллектуальный контекст, в котором мы... формировались в 70-80-е годы, строился вокруг вопросов смысла жизни, истории, оснований Бытия и т.д. Под этим углом зрения рассматривались политика, литература, живопись, архитектура, о которой я думал больше всего, - вообще все вокруг".

Но время переломилось:

" Интеллектуальный контекст сегодняшнего дня строится иначе. Принципиально иначе, и он даже не сразу опознается как интеллектуальный. Как выясняется сегодня, в то время мы жили в пусть очень странном, но центре мира, и все это время мигрировали из него на периферию. "Мы оказались в другом месте, которое похоже, например, на Боливию", - сказал я тогда... и из этого родилось название книги".

Предлагали Ревзину и другое название - "Из Третьего Рима в третий мир", но он его не принял, хотя и признал, что оно "четче и жестче". Вот почему не принял:

" Мне кажется, что, хотя путь в Боливию - это, разумеется, путь в интеллектуальный третий мир, все же есть один нюанс.

Я никогда не был в Боливии. Но в идее там оказаться есть, по-моему, что-то романтическое. Все-таки недаром там погиб Че Гевара. Во всяком случае, если рассматривать эту книгу как путевые заметки, то любой читатель увидит, что Боливия как цель пути время от времени вызывает у автора ощущение экзотической привлекательности".

Концепция, прямо скажем, не весьма оптимистическая (каково же наблюдать год за годом сдвиг интеллектуального контекста с центра на периферию?), однако же и с элементами стоического любопытства. Типа - расслабьтесь на предмет вашего присутствия в одном из культурных центров мира, это в прошлом, и попробуйте получить удовольствие от созерцания пестрого, крикливого, грязного периферийного базара, куда мы пришли. Там тоже жизнь и культура со своими кодами и парадигмами. Если рок-н-ролл мертв, а я еще жив, то мне остается либо повеситься из солидарности с ним, либо интерпретировать новое культурное пространство, опираясь на ценности, которые во мне по счастливой случайности не умерли.

Григория Ревзина широкая публика знает как неутомимого обозревателя издательского дома "Коммерсантъ", критика архитектуры. Экзотическая профессия, если честно сказать. Критиков оперных и ресторанных много, бельканто и седло барашка народ потребляет ежедневно, но все потребленное быстро смывается что в символическом, что в реальном унитазе. Однако здания стоят долго, они организуют пространство жизни тем или иным способом на многие годы, они встают там или там поперек нашему легкомысленно-текучему времени и претендуют на право представительствовать за нас перед грядущими поколениями. Писать об этом - не самая благодарная задача, но Ревзин вот уже несколько лет справляется с ней блистательно. Его читают и специалисты, и профаны, потому что он не столько об архитектуре пишет, сколько о метаморфозах общественного сознания: невещественные веяния и дуновения оставляют - к счастью или к несчастью - вполне материальные следы. Так вот не следы эти (здания) Ревзина интересуют, а "почему?". Почему вот эту именно штуковину построили, и построили так?

Ревзин - один из немногих обозревателей "Коммерсанта", кому позволено писать собственным языком, вопреки общей практике издательского дома, где рерайтеры унифицируют информационный поток до полного истребления даже намека на авторскую интонацию. Он всегда пишет "от себя", хотя и нечасто говорит "я". Да и незачем - всякий его текст личностно окрашен, он - писатель на фоне журналюг-репортеров.

И потому в полном праве сделать книжку из своих чуть ли не ежедневных заметок в газете "Коммерсантъ" за несколько лет. Информаторов у нас избыток, у нас вечная нужда в интерпретаторах. Ревзин в высшей степени владеет мастерством соединения того и другого в непротиворечивом и высококалорийном продукте. Маленькая рецензия на какую-нибудь не слишком громкую художественную выставку под его пером превращается в полноценную культурологическую и чуть ли не историософскую штудию, отсылающую отнюдь не к музейным проблемам. Вот простейший пример - рецензия на выставку "Русский придворный портрет XVIII века - от Петра Великого до Павла I", лет пять назад устроенную галереей "Дом Нащокина". Ну что, привезли эти портреты из шереметьевского Кускова, писали их (или копировали) крепостные художники. Не бог весть какая живопись, зато другое в глаза бросается:

" Портреты ласкают друг друга взглядами. Вот Захар Григорьевич Чернышев. В 1760 году отряд под его водительством взял Берлин. Вроде бы должен быть крутехонек, а какой приятный человек! А вот Никита Иванович Панин. Отряд, в котором он тоже занимал не последнее место, свернул голову Петру III. Нехорошо, конечно, но зато какой приятный человек! Петр III, кстати, висит напротив. И тоже очень приятный человек".

Дальше в двух абзацах (газетная площадь дефицитна) пишется эссе об отношениях власти и искусства:

" Есть в русском обиходе милейшая простота душевной дружбы сановников различных коллегий, выражающаяся в их обращении на ты, но по имени-отчеству. Будучи человеком нечиновным, при лицезрении оной дружбы испытываешь не вполне достойное желание заделаться племянником кого-нибудь из этих людей в рассуждении того, чтобы дела твои пошли на лад. "Какие у тебя, братец, дела? - спросит воображаемый дядя. - Так тебе, дружочек, надо с Владимиром Иосифовичем поговорить. Он мне кум, я тебя с ним сведу". На выставке в "Доме Нащокина" оказываешься в сердцевине этой нежной дружбы".

И финал, в меру саркастический:

" Те вельможи, эти вельможи. Александр Николаевич, Юрий Михайлович, Владимир Иосифович - все есть, все то же самое. Только нет художников, искренних в своей любви к власти. Как этого не хватает власти! Какой бы она могла быть по-отечески душевной! Как этого не хватает нам! Мы бы могли восхищаться этими членами Английского клуба преданно и без насилия над собой".

Это хорошо, крепко сделано: ну, что нам до незатейливо-льстивых портретов XVIII века? А вот вам простая проекция древних клипов на современную реальность - чувствуете разницу? Почти никакой? Увы...

С другой стороны, что ли, Серов или Репин не льстили высокопоставленным заказчикам, что ли, Шаляпин не вставал на колени, исполняя "Боже, царя храни..."? Здесь всегда была Боливия, а то и что похуже, так что есть, есть лукавство в названии книги Ревзина: он-то знает, что "путь в Боливию" не вектор, а круг.

Но, однако, книжку, состоящую из нескольких десятков коротеньких эссе, "фронтально" не обозреешь. Там есть про все - про начальство, про тусовки, про Лотмана, про Лужкова и Церетели, про то, как пропивают и насилуют нежно любимую Ревзиным Москву. Хочется бесконечно цитировать особенно удачные фразы. В каждом тексте есть нетривиальное зерно, есть мысль, достойная большой и мудрой статьи "для немногих" (чего стоит эссе об Андрее Рублеве как "святом советской интеллигенции"), но Ревзин предпочитает тратить свой интеллектуальный потенциал безоглядно и щедро и сорить идеями на быстро истлевающих газетных полосах, чтобы "многие" хоть что-то осознали. Эти "многие" вряд ли прочитают предыдущие книжки Ревзина - хоть "Неоклассицизм в русской архитектуре начала ХХ века" (1992), хоть "Очерки по философии архитектурной формы" (2002), но зато способны прочитать эту газетно-журнальную дробь, прихотливо выстроенную в десяти главах - что-то вроде романа, и Анатолий Найман, автор предисловия к книжке, подробно и занудно объясняет нам, что это роман и есть. Что за комиссия, создатель, жить во времена, где без грима - скрывающего морщины или эпатажного - никак не обойтись? Зачем сборнику блестящих и вполне себе живых газетных статей подкрашиваться под роман? Зачем натужная пересортица жанров? Очень жаль, что Ревзин послушался Наймана и вместо тупой, но подлинной хронологии избрал в составлении книжки излюбленную Далем "кустовую" композицию. Слово должно находиться там, где ему положено быть по алфавиту, а "путь" нельзя разбивать по "лужайкам", где путнику привелось отдохнуть. Также нельзя делать "композиции" из дневников: дневниковая запись без даты - гнусное поругание самого жанра. А что ж такое изо дня в день писал Ревзин, как не публичный дневник интеллектуала? Это, наверное, в "Боливии" (в кавычках она у меня) нужно яркими бантиками украшать всякое существенное высказывание на предмет "основ Бытия". Однако гвоздей всегда больше, чем микроскопов, и до всякого дурака не достучишься, как говаривал Блок.

Ну да ладно - книжка-то - редкая радость, несмотря ни на какие морозы.