От редакции. Телепроект "Отдел" Александра Архангельского вызвал широкую дискуссию о значении советской философии, в частности, философов-шестидесятников – Мераба Мамардашвили, Георгия Щедровицкого и других. Действительно, а каково место советской философии в сегодняшней культуре, чем она важна для нас и вообще важна ли? "Русский журнал" завершает обсуждение советской философии; на вопросы о своем видении советской философии отвечает профессор Неймегенского университета Эверт ван дер Цвеерде.
* * *
РЖ: Уважаемый профессор Цвеерде, как Вы пришли к занятиям советологией?
Э.в.д.Ц.: Мой интерес к Советскому Союзу изначально был вызван тем, что я был очарован русским языком. Алфавит, в котором многие буквы такие же, как в латинском, но при этом означают что-то совсем другое, поставил меня в тупик, еще когда я был ребенком и впервые увидел слово «СССР» на почтовых марках и на футболках спортсменов. Позднее, когда я учился в школе, а затем и в университете, я начал изучать русский язык. Когда я достиг определенного уровня, мой профессор предложил мне попытаться получить стипендию для обучения в одном из вузов России. Это оказалось относительно легко, и я проучился по несколько месяцев в 1984 и 1986 годах на философском факультете МГУ. Это дало мне возможность улучшить знание русского языка, пожить в обществе, сильно отличающемся от того, в котором я вырос, а также узнать, чем занимаются философы в вашей стране. Я посещал лекции и семинары известных советских ученых, многие из которых работают до сих пор и чьи работы очень важны: Василий Соколов, Александр Доброхотов, Нелли Мотрошилова и другие.
Вопрос, который меня больше всего интересовал, касался природы и специфики философии в СССР. Чтобы понять это, мне пришлось многое узнать о советском обществе, его истории, его идеологии и т.д. Так постепенно я стал специалистом-советологом – эта научная дисциплина несла на себе глубокий отпечаток противостояния двух главных общественно-политических систем. И это было ясно и тогда, когда я учился в университете в Фрайбурге в Швейцарии – одном из немногих мест в мире, где советская философия изучалась систематически. Источником финансирования советологии была холодная война, и это, естественно, определяло общее направление исследований. К счастью, было много ученых, которые придерживались и более серьезного, менее политизированного подхода.
РЖ: Насколько перспективно это направление, по Вашему мнению?
Э.в.д.Ц.: На мой взгляд, советология ушла в прошлое. Сегодня советский период должен интересовать нас, скорее, как одна из глав в целом ряде историй: разумеется, истории России и других республик бывшего СССР, но также и истории марксизма и социализма, и в целом истории философии. Очевидно, что работа, проделанная в прошлом, сохраняет свою ценность, например, великолепная серия Sovietica, состоящая более чем из 50 томов и освещающая практически все направления философии, существовавшие в СССР. Моя книга также была напечатана в этой серии. Кроме того, по-прежнему сохраняют свое значения многочисленные переводы, опубликованные на Западе, совместные конференции (пусть их было и немного), участие советских ученых в международных философских сообществах после 1947 года. Кроме того, советология как раздел западной науки также является объектом исторического исследования: как она возникла, каковы были противоречия, как они отразились на развитии западного общества, и так далее.
РЖ: Каково место советской философии в общемировой философии?
Э.в.д.Ц.: Советская философия – это, разумеется, глава в истории русской философии и марксистской философской мысли. Но в обеих этих историях это очень необычная глава, и именно поэтому она по-настоящему интересна. Советская философия или, как я ее предпочитаю называть, советская философская культура – это уникальный исторический феномен, покоившийся и одновременно ограниченный политической системой, которая сама претендовала на то, чтобы быть основанной на… философии. Как вы, наверное, знаете, философия, или, если говорить точнее, так называемый диалектический и исторический материализм, считалась одним из источников и составных частей марксистско-ленинской идеологии, которая официально доминировала в советском обществе и политике. Лично я не думаю, что марксизм-ленинизм определял собой советскую реальность, но ключом для понимания феномена советского строя является идеологема о том, что именно так оно и было – что марксизм-ленинизм определял собой реальность. Тот факт, что эта философская культура существовала в течение долгого времени, что она претерпела целый ряд изменений и то, что целый ряд очень интересных течений смогли найти место под одним зонтиком «официальной» философии, это очень интересный исторический случай. Более того, этот случай уникален, поскольку он являл собой некий философский «гибрид». Российская философия ни сейчас, ни раньше не была незападной, но она и не является западной. Это сочетание восточнохристианской традиции, особенно в вопросах богословия, и целого ряда инородных западных влияний (Просвещение, романтизм, немецкий идеализм, марксизм, феноменология), которые попали на почву, отличную от той, на которой они зародились. Это определяет уникальное место российской, в том числе советской, философии в общемировой философии, и это же объясняет, почему русские философы всегда ставили вопрос о «самобытности» своей философской традиции, ее основных концепций. В отличие, например, от китайской философии, русская философия с западных позиций представляется чем-то одновременно и таким же, как наша, и совершенно отличной от того, что мы знаем. Это же относится и к советской философии, которую можно рассматривать как марксизм, но в то же время такой марксизм, который не мог бы существовать на Западе.
РЖ: Вы имеете в виду современную западную философию?
Э.в.д.Ц.: С точки зрения исторической перспективы, она продолжает быть важной и поучительной. С точки зрения тех, кого интересует философия как таковая, все зависит от конкретной области интереса. Такие мыслители, как Эвальд Ильенков или Мераб Мамардашвили, возможно, не очень известны на Западе, но целый ряд их работ переведен на западноевропейские языки, их изучают, по ним проводят конференции. В области теории истории философии важную работу проделали Алексей Богомолов и Теодор Ойзерман. В области логики также есть мыслители, которых до сих пор изучают. Есть, например, некоторый довольно стабильный интерес к творчеству Михаила Лифшица. Конечно, очень часто это узкоспециальные работы, но они есть. Если попросить среднестатистического западного философа составить список ста самых значительных философов XX века, то, вероятно, в этот список войдут Николай Бердяев и Михаил Бахтин, но очень сомнительно, что имена советских философов будут называться часто. Но это зависит от того, к кому вы обратитесь с таким вопросом: некоторые могут включить Ильенкова в первую десятку, я непременно бы включил Мамардашвили в первую сотню. Тут важно избежать непонимания: проблема не в языке – переводы, пусть даже иногда их нелегко найти, существуют. И есть несколько очень хороших монографий.
РЖ: А советская философия по-прежнему важна?
Э.в.д.Ц.: Если ответить коротко: она не настолько важна, как думают многие постсоветские философы, но она гораздо более важна, чем думает большинство западных философов – просто потому, что они о ней ничего не знают, или потому, что они упрямо держатся за старый предрассудок, гласивший, что «в СССР философии нет». Этот тезис абсурден, но это не означает и то, что каждый философ должен изучать советскую философию. Но современная мировая философская культура настолько диверсифицирована, что теперь просто нет больше общих стандартов важности и значения. Это вовсе не «постмодернистское» замечание, это замечание просто указывает на сложность и масштабы. Например, на мой взгляд, голландский философ XX века Ян Холлак был значительным мыслителем и значение его работ сохраняется и сегодня, но я очень сомневаюсь, что кто-нибудь в сегодняшней России знает это имя. И в общемировом масштабе такие случаи просто не поддаются подсчету. Я, например, не знаю ни одного бразильского философа – означает ли это, что там их вообще нет? Нет, конечно. И никто точно не знает, сколько сокровищ хранит в себе наше философское прошлое.
РЖ: Скажите, может ли советская философия 1960-х представлять какой-то интерес, кроме как историко-культурологический? То есть, может ли советская философия быть интересна именно как философия, а не предмет культурологии?
Э.в.д.Ц.: На мой взгляд, советская философия важна не только с культурологической точки зрения, но также и с точки зрения истории философии, а также с метафилософской точки зрения. «Советская философия» - это один частный случай, который показывает, что «случается» с философией при определенных обстоятельствах. Конечно, эти обстоятельства никогда не повторяются, но это не делает сам по себе случай менее интересным. Самый важный урок, который преподает нам советская философия, заключается, по моему мнению, в том, что, несмотря на всю «субординацию» философии и ее подчинение приоритетам КПСС и несмотря на всю ее «идеологизацию», на самом деле существовала интересная философия, философия продолжала существовать в том смысле, если говорить словами Лео Штрауса, что существовала независимая работа человеческого разума, лишенного поддержки извне. Более того, с течением лет философия в СССР становилась не менее, а еще более интересной. На мой взгляд, культурологический подход слишком ограничен.
РЖ: В чем Вы видите основные достижения советской философской мысли? Есть ли у Вас личные и предметные предпочтения в исследуемой проблеме? Например, интересуетесь ли Вы больше Мамардашвили или Щедровицким? Считаете того или иного философа более важным, менее важным?
Э.в.д.Ц.: Если говорить о действительных достижениях, то, на мой взгляд, один из самых важных результатов стали труды Богомолова и Ойзермана. Но, может быть, я говорю об этом только потому, что мне самому удалось с ними ознакомиться. Другой пример совершенно иного порядка – это «Философская энциклопедия» в пяти томах, издававшаяся в 1960-1970 годах. Она продолжает оставаться очень ценным трудом, и я часто к ней обращаюсь. Третий пример – это издававшиеся в СССР работы по истории философии, в частности, пятитомная «История философии», авторами которой были М.А.Дынник и другие ученые. Эта работа не столь важна с точки зрения ее исполнения – на самом деле там полно имен совершенно ничего не значащих философов со всего мира, которых включили по одной простой причине: просто потому, что должна была быть прогрессивная философия во Вьетнаме или в Венесуэле. Но сама идея такого труда чрезвычайно важна. На самом деле подлинно общемировые истории философии еще не созданы, а в работе Дынника содержится идея – сама по себе очень интересная – о том, чтобы охватить всю историю философии, западной и не западной, осветить ее в подлинно исторической перспективе, отдавая должное имманентной динамике философии и одновременно принимая в расчет исторические и общественно-политические обстоятельства. Эта идея, на мой взгляд, очень важна, хотя сегодня эту попытку, предпринятую в Советском Союзе, переварить трудно.
Мне лично очень интересна мысль Мераба Мамардашвили. Он писал и высказывал множество идей, которые сохраняют свою важность не потому, что они были высказаны вопреки или в знак протеста против советской философии, а потому, что они были вызваны более общим протестом против «одомашнивания» мыслительной деятельности. Для Мамардашвили философское мышление имело экзистенциальный характер, и у него возникли проблемы с советским режимом не потому, что он мыслил по-иному, а потому, что он мыслил свободно и излагал свои мысли вслух. Эта традиция, которая имеет длительную историю и восходит к Сократу, – а Жан-Пьер Вернан отнюдь не случайно назвал Мамардашвили «грузинским Сократом» - столь же важна сегодня для Запада (и, разумеется, для России), сколь важна она была для СССР в 1960-е – 1970-е годы. Она имеет универсальный характер. Впрочем, мое пристрастие к Мамардашвили отчасти носит случайный характер: я познакомился с его текстами благодаря Нелли Мотрошиловой и Александру Доброхотову, а также благодаря французским переводам Анни Эпельбойн. Я сам перевел его работу «Мысль в культуре» на нидерландский язык. Я также вступил в международное сообщество людей, интересующихся его наследием. Ну и так далее. Но я не стал бы утверждать, что он более важен, чем Щедровицкий, поскольку с работами последнего я знаком недостаточно, чтобы выносить такой вердикт.
РЖ: Кто особенно интересен из современных русских философов?
Э.в.д.Ц.: Это, наверное, самый трудный из всех вопросов. В числе современный русских философов, чьи работы доставляют мне удовольствие, несколько историков философии, например, Николай Плотников и Марина Быкова, мои бывшие учителя Нелли Мотрошилова и Александр Доброхотов, а также Валерий Подорога и Артем Магун. Я бы также включил в этот список Олега Хархордина, но он, скорее, социолог-теоретик, чем философ, хотя разграничить эти два понятия очень трудно. Я также высоко ценю Владимира Кантора, но по западным меркам его, скорее следует считать мыслителем, а не философом. Но опять же – где проходит граница?
Что меня разочаровывает в русской философии, так это почти полное отсутствие политической философии: Магун – лишь одно из немногих исключений. Возможно, это вполне объяснимо в свете того, что в прошлом философия была слишком уж сильно «политизирована». Но мне кажется, что любое общество нуждается в политической философии, а это не одно и то же, что политология или политическая теория. Политическая философия – это практическая философия, и ее примеры демонстрирует давняя традиция от Аристотеля и Св. Августина до Арендт и Агамбена. Это если только ограничить себя первой буквой обоих наших алфавитов. Возможно, из российских мыслителей ближе других подходит к этой традиции Михаил Рыклин. Но я полагаю, что России нужно большее.