Два года назад я приехал в Вологду и стал спрашивать: кто тут молодой талантливый вологжанин, интеллектуал, лицо и надежда своего поколения. Вологжане вообще народ медленный. Почти как эстонцы (в русском народном анекдоте). Кроме того, человеку свойственно, окидывая мысленным взглядом свое небольшое региональное пространство, ответить на вопрос заезжего журналиста: «Да никого тут НЕТ!!!». Но вологжане сразу называли мне Антона Черного. Я с ним встретился.
Антон Черный род. в 1982 году. Учился в Вологде на филфаке. Рано начал работать журналистом и довольно успешно. Писал стихи, переводил. В Москве у него вышла книжка стихов. Уже в начале нулевых организовал поэтический фестиваль «Плюсовая поэзия». Вологжане уходят либо в Москву, либо в Петербург. Данила Файзов ушел в Москву и организует поэтическую жизнь в «Билингве». Антон Черный в прошлом году уехал из Вологды в Петербург. Я попросил его написать несколько слов, о том, что встречает молодого умного вологжанина в Санкт-Петербурге, вскоре после переезда –amoro1959
* * *
Здесь, в потрепанной коробке из-под советских конфет, мама хранит «детские мелочи» — мои и моих братьев: выцветшие самодельные открытки, листок из школьной прописи с угловатыми крендельками и палочками, вышитого на пяльцах колобка, бумажный кораблик «Папе на день Морфлота» и так далее. Бережно высыпаю весь этот «музей» на стол и отыскиваю одну памятную бумажку.
Вот оно — мое первое литературное произведение — письмо маме, посланное в мае 1987 года из Феодосии. В ту весну меня на несколько месяцев отправили в сопровождении бабушки на юг — лечить астму. На четвертушке тетрадного листа пятилетний автор, рано выучившийся азбуке, в числе прочих новостей и безделиц сообщает своей матушке: «Я КАРМИЛ ЧАЕК. ШТАРМАВОЕ ВЕТЕР. У ДЯДИ СТАСА ПЕТЕТАШКА» (правописание подлинника сохранено). Вот эта «пететашка» сейчас и занимает мой ум. Пятилетний ребенок, почти еще младенец, уже приучен взрослыми, самим их языком к тому, что дом в пять этажей есть особая реальность — Пятиэтажка. Слово это рядом с ним с рождения, он помещает его в письмо, пусть и с четырьмя ошибками, в полной уверенности в том, что мама поймет, о чем идет речь. Как если бы писал ей о камнях, птицах или море.
В том 1987-м наше разросшееся семейство перебралось из заплесневелого страшного барака в новый просторный дом — заводскую кирпичную пятиэтажку, в которой я и прожил почти безвылазно двадцать лет. Областной, а в прошлом ссыльный, город Вологда стал мне родным. Детство же мое пришлось на тот исторический отрезок, когда хрущевско-застойная волна домостроительства в нем уже закончилась, а перестроечная только началась. Обе мои бабушки жили тогда и до сих пор живут в одинаковых «хрущевках», обе — в одинаковых квартирах под номером 43. В раннем детстве я даже был уверен, что это так и задумано: чтобы все советские бабушки были равны, их селят в одинаковые квартиры с одинаковой цифрой.
Знакомые всем до боли серые и желтенькие параллелепипеды пятиэтажных домов с покатыми крышами уже были к тому времени прочно обжиты вологжанами. Они обросли пыльными кустами, ржавенькими гаражами, клумбочками, скрипучими качелями, нехорошими скамейками с пьяненькими дядями. В общем, быт-с. В противоположность им редкие 9-12-этажки были сплошь новыми, необжитыми. Да и строились они во многом у нас на глазах.
Городского человека — его уклад, строй, повадку — формируют зодчие. Окончательно я понял это, когда после тридцати лет жизни в Вологде переехал в Петербург и поселился на Петроградском острове. Каждый день, едучи на работу, я чувствую себя посетителем заброшенного музея. Меня окружает лепнина, лепнина, лепнина. Застроенный в начале ХХ века, в эпоху модерна и эклектики, остров кажется выставкой-соревнованием самых изощренных архитекторов Европы: вот затейливый дом в «персидском стиле», рядом суровый «северный модерн», а дальше — Австрийская площадь, то ли копирующая, то ли передразнивающая архитектуру Вены. И всякий раз меня, ошарашенного переселенца из провинции, охватывает томительное двоякое чувство восхищения и отчуждения. С одной стороны, глаз радуется красоте, хоть и запущенной, неухоженной. С другой — пропорции домов, улиц, тротуаров и даже, кажется, пропорции неба здесь не такие, как дома. Я мысленно пытаюсь поставить себя на место коренного жителя, который скользит по пышным фасадам скучающим взглядом завсегдатая — и не могу.
Но стоит мне выехать в командировку в Ленобласть или на какую-нибудь из окраин Питера, всё становится на свои места: знакомые ряды желтоватых или серо-кирпичных зданий, широкие окна, воздуховоды «хрущевских холодильников», типовые балкончики. Такие районы есть и в Новгороде, и во Владимире, и в Череповце. Даже включив впервые компьютерную игру «Сталкер», я был, прежде всего, поражен не ассортиментом убийственных оружий и чудовищ, а бережной прорисовкой советских реалий: ржавых УАЗиков и заброшенных пятиэтажек в Припяти. Сразу чувствуется: наш человек делал.
В прекрасном фильме режиссера Снежаны Малашиной «Город, где резной палисад» рассказывается о судьбе деревянной Вологды. Один из вологодских старожилов сокрушается об участи старинных домов и произносит фразу, которая стала для меня чем-то вроде формулы: «Те дома были соразмерны человеку». То есть архитектура дает человеку меру, чувство внутренней пропорции (или диспропорции), делит мир горожанина на привычное и непривычное, соразмерное и не соразмерное ему.
И вот что получается: нас, жильцов того времени и места, формировали они — авторы и создатели типовых проектов советской застройки. Коммунистическая идеология, склонная к стандартизации быта, сделала немыслимое: типизировала Родину. Например, я — пятиэтажный человек. Всюду, где стоят «хрущевки», я буду чувствовать себя в некотором смысле дома. А стоят они по всему СНГ. Жена моя, например, выросла в Ашхабаде, который еще в 1948 году был полностью заново застроен «сталинками» после катастрофического землетрясения, и ей теперь чудится что-то родное во всяком городе, восстановленном или построенном с нуля в те послевоенные годы, будь то Петрозаводск, Пушкин или Волжский.
Хрущевская пятиэтажка — культурологическая реалия. Она существует не только на картах бывших советских городов, но и в головах бывших советских детей. Растиражированная в сотнях тысяч копий, она породила некую общую внутреннюю соразмерность в миллионах людей. И особенно ярко это проявляется при переездах из города в город. Придет время, и мы с удивлением обнаружим ее образ внутри себя.
Со временем, «хрущоба», возможно, даже станет чем-то милым и традиционным, вроде старых австралийских домов «в колониальном стиле» или американских «вестерн-городков» (в них, между прочим, в свое время тоже не видели ничего изящного).