Тамара Катаева. Анти-Ахматова. - М: Издательство "ЕвроИнфо", 2007. - 560 с. ISBN 5-87532-070-2
По поводу книги Тамары Катаевой "Анти-Ахматова" и моего отклика на нее в интервью Дмитрию Быкову за последнее время в эфире, в Сети и на бумаге было высказано много чего. Как человеку, в свое время заварившему эту демифологизационную кашу, мне периодически хочется внести в дело ясность, но ничего лучшего, чем повторить кое-что из написанного десяток лет назад, в голову не приходит. Не потому, что я уже тогда был такой заранее шибко умный, а потому, что воз и ныне там.
"Ахматовский культ... оказался долговечнее ленинско-сталинского... Помимо несомненного величия ахматовской поэзии... успеху Ахматовой способствуют сильнейшие внелитературные факторы, собирающие под ее знамена самые разные слои поклонников.
Либералам дорог ее оппозиционный ореол, верующим - ее христианство, патриотам - русскость, прокоммунистам - чистота анкеты от антисоветских акций, монархистам - ее имидж императрицы и вся ее имперско-царскосельская ностальгия, мужчинам - женственность, женщинам - мужество, элитариям умственного труда - ее ученость, эзотеричность и self-made аристократизм, широкому читателю - простота, понятность, а также полувосточные внешность и фамилия, импонирующие всему русскоязычному этносу смешанного славяно-тюрко-угрофинского происхождения.
Для консолидации постсоветского общества особенно ценна преемственная инклюзивность облика поэта-женщины, расцветшей под знаком Серебряного века, отвергнувшей эмиграцию, выдержавшей замалчивание и другие испытания двух послереволюционных десятилетий, обретшей новый голос в годы Отечественной войны, не сломленной травлей 1946-го и последующих годов, пережившей Жданова и Сталина, постепенно вернувшей себе общественное признание в годы хрущевской оттепели, пережившей и ее, но уже в статусе полуофициального - "выездного" - полпреда российско-советской культуры, а после смерти, как водится в России, вкусившей ничем уже не омраченную славу".
Читатель этих вроде бы юбилейных заметок, конечно, давно и с недоумением отметил их непочтительно-полемический тон. Но полемизировать в прозе со стихами великого поэта - дело, как известно, безнадежное. О чем же речь? Объект моего ... отстранения - не столько поэзия Ахматовой как таковая, сколько весь ахматовский миф в целом и тот, так сказать, "институт ААА", который является современным способом его существования. А в дальнем плане на материале этого социокультурного феномена пересмотру подвергаются целые пласты ментальности homo sovieticus'а вообще, знакомые мне по наблюдениям над широким кругом друзей и коллег - типичных адресатов Ахматовой - и, не в последнюю очередь, над самим собой.
Я, конечно, отдаю себе отчет в сакральной неприемлемости моей позиции с точки зрения находящихся внутри рассматриваемого мифологического пространства. Эта табуированность неизменно проявляется при их ознакомлении с моим проектом - в их единодушно возмущенных, хотя внутренне противоречивых реакциях. Одни исходят из довольно приблизительных представлений об Ахматовой, другие информированы до зубов, но все более или менее согласны в том, что: во-первых, ничего подобного; во-вторых, а как же - иначе и быть не могло; в-третьих, ну и что, тем лучше; в-четвертых, этим не следует заниматься и уж тем более об этом писать; в-пятых, кто же этого не знает - все это давно известно... Такой набор реакций неудивителен, поскольку сила господствующих мнений отнюдь не в их аргументированности, а в их принятости...
К Ахматовой, пожалуй, как мало к кому другому, приложима формула Жизнь и Поэзия одно. Ключевое противоречие следует искать не в соотносительных достоинствах личности и поэзии Ахматовой, а в принципиальной разнице между искусством и жизнью. В общем виде это различие очевидно и тривиально (одно дело - сопереживать Раскольникову, другое - самому "лущить старушек"), но жизнетворчество являет трудный пограничный казус, а в случае почитаемого поэта имеет тенденцию скрадываться. Любителю поэзии естественным образом сладко усыпленье. То же верно и для поклонника поэта - обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад. Как сказал мне знакомый ахматовед, мои "разоблачения" Ахматовой его не смущают - ему... по душе строптивый норов артиста в силе, и он не возражает, чтобы харизматический гений захватывал и порабощал его. Помню, как я сам, побывав однажды в обществе Ахматовой, с восторгом, подобно легиону мемуаристов, записал, что она производила впечатление императрицы. Она его действительно - и, как мы теперь знаем, очень умело - производила, но, если задуматься, это клише не так уж безобидно. Российский человек почему-то жаждет, чтобы им манипулировали и повелевали.
...При свете дня... манипулятивные тайны властвования несколько блекнут. Одному поклоннику Ахматовой (естественно-научного профиля) я долго не мог объяснить ритуально-мифологического характера его реакций: чему мешает "мифологичность", если все его представления об Ахматовой непротиворечивы и вполне его устраивают? За контрпримером было недалеко ходить - я сказал ему, что, он наверняка считает Ахматову вдовой Гумилева, что хотя и ближе к истине, чем назначение Фотиевой на роль вдовы Ленина (которым Сталин грозил строптивой Крупской), но все же представляет собой не юридический факт (разведясь с Ахматовой по ее инициативе в 1918 году, Гумилев женился на А.Н.Энгельгардт), а вот именно... миф. Будучи шестидесятником-правдолюбцем и ценителем доказательств, мой собеседник признал существование проблемы. Однако другой на его месте вполне мог бы упорствовать, говоря, что в высшем смысле Ахматова все равно была вдовой Гумилева (а также Блока и Пушкина) и вообще тем лучше для мифотворцев и хуже для фактов. Жизнетворческая проекция поэтической риторики в повседневную реальность неизбежно создает фактические ножницы - то забавные, то жалкие, то гротескные" ("Анна Ахматова - пятьдесят лет спустя", "Звезда", 1996, # 9).
"Мой эксперимент по очищению восприятия Ахматовой от культовой оболочки не претендует на надмирную "объективность". Напротив, я ставлю себе вполне "моралистическую" задачу (навлекающую насмешки из постмодернистского лагеря) - разоблачения все того же властного мифа в еще одной его ипостаси. Грубо говоря, я пытаюсь из поклонения российской публики, в том числе интеллигентной, ахматовскому королевствованию, его современным формам и силе вообще вывести опасность реставрации монархии или квазисоветского режима сильной руки (не знаю, какое из зол было бы меньшим). Моя статья направлена на анализ и демистификацию художественных, поведенческих и институциональных проявлений этой мифологии власти, пронизывающей (пост)советскую культуру...
Мечта о памятнике не оставляла Ахматову и в зрелые годы... Процитирую из "Реквиема" (1940):
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась...
Ни в царском саду у заветного пня...
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов...
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Ахматова, в стихах и в жизни охотно позировавшая на фоне Медного всадника и петербургских дворцов, ясно провидит бронзовые веки собственной статуи. Правда, в контексте своей самой "народной" поэмы (А.Найман) она выбирает место, роднящее ее с гурьбой и гуртом, но все же не отказывается от монументального материала и фона. Более того, даже свою жертвенную прича­стность общей судьбе она облекает в излюбленную фигуру женского своеволия: выбор места строится по формуле "не хочу того-то и того-то, а только того-то".
В постромантическую эпоху прижизненные требования памятников стали нуждаться в оговорках. Фома Опискин, пародирующий Гоголя и, шире, фигуру российского автора-деспота, восклицает: "Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент!" Маяковский... перед смертью развенчивает самую идею личного изваяния как бронзы многопудье и мраморную слизь и возлагает надежду разве что на отдельные железки строк (1930). В результате, несмотря на весь его гигантизм, заявка на памятник оказывается у него скромнее ахматовской. У Пастернака же как будто нет и намека на мысли о памятнике - разве что об оставлении следов и пробелов - в судьбе, а не среди бумаг.
Самый радикальный отказ от "бронзы" удался Мандельштаму, который мыслил свой памятник в виде ямы - зияния, а не выступа: И потому эта улица Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама (1935). Это тем интереснее, что Мандельштам разделял с Ахматовой акмеистическую ориентацию на осязаемые артефакты, памятники культуры и т.п. Но в дальнейшем он ушел от неоклассицистической поэтики, тогда как Ахматова продолжала ее разрабатывать и даже находить в ее рамках образы, совместимые с официально-патриотической идеологией (например, "Nox. Статуя "Ночь" в Летнем саду", 1942).
Таким образом, ахматовское решение и этой проблемы оказывается... продиктовано ее личной и поэтической мифологией, красноречивым образом созвучной монументализму "Культуры-Два". Соответственно... и ее поэзия в целом оказывается классическим памятником своей эпохи, непревзойденной по масштабам давления власти на человека и по крепости его ответной стальной закалки. Будучи, насколько можно судить уже сегодня, великой, она, скорее всего, "останется", а если и "пожрется", то, конечно, не пресыщенным работником института литературной критики, а, как и водится, жерлом вечности. В ожидании окончательного приговора этого института институтов стихи Ахматовой никому не воспрещается любить, будь то за их тяжелозвонкое кокетство или несмотря на него" (из ответа оппоненту, "Звезда", 1997, # 4).