Рецензия на: Жан-Люк Нанси. Непроизводимое сообщество: Новое издание, пересмотренное и дополненное / Пер. с франц. Ж. Горбылевой и Е . Троицкого. М.: Водолей, 2009.

* * *

История издания работ Жана-Люка Нанси на русском языке и его влияния на российскую философскую публику сама по себе могла бы стать основой для небольшого романа. Публикация в первом «Ежегоднике» Ad Marginem 1993 г. лекции Нанси «Сегодня», прочитанной им в Москве, как и некоторых других работ (например, в сборнике «Философия Мартина Хайдеггера и современность» (М.: Наука, 1991) вышла в переводе М. Рыклина статья «О событии»), в определенных средах сделала Нанси автором чуть ли не культовым. Появились критики этого автора и обожатели. Стало ясно, что «мыслить сегодня» — это определенный модус мысли, определяющий ее и решительно отстраняющий то, что «не-сегодня». Однако все 90-е, то есть именно тогда, когда Нанси находился на вершине своей славы и когда время было именно «его», по-русски его самого практически не было. Издание «Corpus’а» под редакцией Елены Петровской не исправило ситуации — какого бы то ни было представления о работах Нанси, начиная со «Спекулятивной ремарки» и заканчивая «Созданием мира», если читать лишь по-русски, составить было все так же нельзя. Единственная помощь пришла в 2004 году из Минска — когда издали «Бытие единичное множественное», достаточно позднюю работу, которая, однако, тоже не «восстанавливала» цепочку и почему-то прошла незамеченной (не потому ли, что ни к московскому, ни к питерскому сообществу переводной философии издание не имело никакого отношения?). Так или иначе, Нанси — друг Деррида и самый умный из постмодернистов — явно просился на русский язык, но, казалось, что русский язык его не пускает.

И, конечно, более всех просилась самая издаваемая его работа «La communaute desoeuvree» (в английском переводе — The Inoperative Community, по-русски книгу обычно называли «Непроизводящее сообщество»). Ее отсутствие казалось вопиющей лакуной — особенно в тех условиях, когда появились первые переводы больших работ Деррида. В 2000-х уже было ясно, что «момент упущен», особенно после смерти Деррида, однако интерес все равно сохранялся. В 2005 году я поинтересовался у сотрудника издательства НЛО Оксаны Тимофеевой, почему бы не перевести и не издать наконец «Непроизводящее сообщество», на что получил ответ — «не надо волноваться», книга уже «почти переведена», причем лучшим нашим переводчиком с французского — Алексеем Гараджой. Через несколько лет снова просочились слухи о том, что Гараджа готовит свое издание — теперь уже в московском издательстве «Академический проект», однако, судя по всему, до договора дело так и не дошло. И тут вдруг — как снег на голову — «Непроизводящее сообщество», ставшее «непроизводимым», появилось в продаже. Переводчик — Жанна Горбылева, филолог, философ, выпускник российских и зарубежных вузов, сотрудник европейских государственных структур. Библиографическая справка переводчика с фотографией на задней стороне обложки дублирует фото Нанси с передней. Что называется «дождались» — смычка состоялась, и, как всегда, «лучше поздно, чем никогда». Праздновать победу?

Конечно, все те накопившиеся темы, сюжеты, несогласия, которые бродили в 90-е, как-то уже сникли к этому «дню победы», так или иначе решились, и книга, вышедшая в

1986 году, в разгар нашей Перестройки и несомненно связанная с ней, уже не могла вызвать сильного политического и философского энтузиазма. Но все же, пока тот или иной значимый текст не переведен, он не может считаться фактом национальной культуры и национального философского языка. Многие весьма позитивно восприняли факт «наконец-то издания». Но чтение книги — чтение для меня скорее повторное, ремеморативное — ставит вопрос в наиболее примитивном, неконцептуальном виде — а можно ли вообще читать такой текст, делая из данного перевода нечто, что собирает в себе всю историю «переводов» в постперестроечной России.

Структура книги и ее хронология уже вызывает и почтение, и удивление. Творение, вышедшее в издательстве «Водолей», — плод деятельности не одного переводчика, а минимум двух, хотя Жанна Горбылева, несомненно, играет первую скрипку. Евгений Троицкий, преподаватель Томского госуниверситета, как указано на с. 14 предисловия переводчика (названного «На пределе смысла»), выполнил «первоначальный перевод пятой главы настоящей книги с английского источника-оригинала» (курсив мой). То есть, надо думать, с английского перевода? — выражение «английский источник-оригинал» заставляет думать о том, что сама книга или ее часть исходно была написана по-английски, что в случае таких авторов, как Нанси или Деррида, вовсе не невероятно, но в данном случае никак не соответствует действительности. Далее — автор пользуется комментариями (частично опубликованными в конце данного издания) Эммануэля Долло (давшего терминологический комментарий, местами смехотворный [1]). Кроме того, Жанна Горбылева «выражает благодарность сотруднику Института философии РАН Олегу Аронсону за советы и критические замечания при прочтении первых вариантов перевода, преподавателям философского факультета Томского государственного университета Ольге Мазаевой и Валерии Петренко за организацию проекта и прочтение окончательных вариантов… Елене Петровской за публикацию перевода Corpus’a, чтение которого облегчило понимание терминологии текста Непроизводимого сообщества». Само предисловие переводчика датировано маем 2005 г. Предисловие Нанси к русскому изданию — июнем 2002 г. Сам перевод вышел в 2009-м. То есть мы видим, казалось бы, плод многолетних трудов, легитимированный к тому же именно той группой отечественных философов — упоминание Аронсона и Петровской весьма неслучайно, — которая так или иначе представляла интересы Жана-Люка Нанси на территории РФ — в том числе за счет курирования переводов в сфере французского постмодернизма в целом, не говоря уже об использовании в своих собственных работах. Конечно, формулировка переводчика оставляет некоторые недоговоренности — например, неясно, читал ли Олег Аронсон не «первые» варианты перевода, а последние, и какие именно критические замечания он сделал.

Проблема в том, что такой солидный бэкграунд никак не соответствует качеству «продукта». Далее я приведу несколько примеров и недоразумений, даже не пытаясь поднять традиционные проблемы перевода философского текста — такие как интерпретация отдельных терминов (на что и указывает сама Жанна Горбылева, комментируя, например, свой выбор в пользу «непроизводимого», а не «непроизводящего»). Дело даже не в том, что обсуждать проблему «ключевых терминов» в большинстве случаев бессмысленно, хотя топик остается топиком; дело в том, что данный перевод ставит гораздо более примитивные и, что называется, «технические проблемы», представляя в итоге странную картину «гиперлегитимированности» текста.

В самом деле, проблемы начинаются уже не в самом переводе, а в вышеназванном предисловии переводчика. Упоминая книгу Деррида «Le toucher», посвященную работе Нанси, Горбылева пишет: «Не случайно Жак Деррида назвал свою книгу о Нанси, «Касатель» (Le toucher). Поле исследования философа [Нанси] касается всего». Не будем упоминать того, что, вообще говоря, в этой книге Деррида обсуждает «касание» как философскую проблему и Нанси как величайшего теоретика касания, а вовсе не его мнимую «всеядность» и фрагментарность, как, похоже, полагает Горбылева. Сомнение вызывает именно «Касатель», поскольку le toucher — это просто субстантивированный глагол toucher (а вовсе не touch + стандартное английское окончание «er»), и переводится как «касание» (странноватый касатель и по-французски звучал бы странно — как «le toucheur», возможно, что «касатель» — это некий эротический маньяк? Хотя toucheur — это еще и «взяточник»). Или даже как «Осязание». Тут же задействован и музыкальный термин «туше». Правда, возможно, переводить названия книг следует примерно так же, как названия фильмов (например, недавно картину La belle personne демонстрировали как «Прекрасную смоковницу»), и тогда, конечно, «Касатель» вполне может оказаться «нормальным» переводом.

* * *

Попытка приступить к чтению собственно нового русского Нанси может быть удачной, если забыть и оригинал (впрочем, перевод ведь только для тех, кто его не знает?), и собственно русский язык. Зато личность переводчика нам забыть никак не удастся. Текст начинается с эпиграфа из гельдерлиновского «Хлеба и вина»: «…всему присуща общая мера, / закон её — един, / хотя каждому — его личный удел, / которому следует всякий / особым своем путем». Эпиграф почему-то подписан специально: «(Перевод Ж. Горбылевой)» — как будто бы текст уже не переведен целиком Ж. Горбылевой. Загадка решается просто — в оригинальном издании (копирайт которого стоит на с. 2 русского издания) написано вполне понятно: «(Traduction de Ph. L.L .)» [2] (p. 71), то есть «(Перевод Филиппа Лаку-Лабарта)». Почему Ж. Горбылева оказалась в скобках на месте Филиппа Лаку-Лабарта — неясно. Разве что его перевод Гёльдерлина показался нашему переводчику неудачным и был заново сделан с исходника (надеюсь, не «с английского источника-оригинала»?). Может и так, но выглядит это несколько смешно. Впрочем, это ничто по сравнению с тем, что таит в себе сам текст.

Довольно жесткий и стилистически выверенный текст Нанси подвергается — всегда, а не в исключительных случаях, сильной синтаксической переработке, в результате чего мы имеем результат работы «профессионального» переводчика, эффективность которого, видимо, оценивается по степени осуществленного над текстом remaniement. Возьмем первую фразу книги: «Le temoignage le plus important et le plus penible du monde moderne, celui qui rassemble peutetre tous les autres temoignages, que cette epoque se trouve d’assumer, en vertu d’on ne sait quel decret ou de quelle necessite (car nous temoignons aussi de l’epuisement de la pensee de l’Histoire), est le temoignage de la dissolution, de la dislocation ou de la conflagration de la communaute» (p. 11). Она, кажется, переведена правильно, если бы Нанси и по-французски так же жевал и с трудом склеивал одну часть предложения с другой: «Наиболее важное и болезненное свидетельство современного мира, возможно, включающее в себя все остальные свидетельства, обременяющие нашу эпоху, не столь важно, следуя какому декрету или какой необходимости (ибо мы свидетельствуем об истощении исторической мысли), есть свидетельство растворения, распада или потрясения сообщества» (с. 23). Любой редактор, даже не знающий французского, заметит, что деепричастный оборот «не столь важно, следуя какому декрету или какой необходимости» разбивает фразу крайне неудачно — поскольку неясно, к чему он относится — к причастию «обременяющие» или же к глаголу-связке «есть» главного предложения. Почему не перевести, к примеру, так: «Наиболее важным и болезненным свидетельством современного мира, тем, что собирает в себе, возможно, все остальные свидетельства, которыми — в силу некоего неизвестного декрета или же непознанной необходимости — оказалась обременена наша эпоха (ведь мы свидетельствуем также и об исчерпании мысли Истории), является свидетельство растворения, смещения или потрясения сообщества». Никакого «не столь важно» в оригинале нет. И деепричастный оборот имеет вполне точное место, а не размыт по предложению. Не говоря уже о том, что la pensee de l’Histoire — это не «историческая мысль», а именно мысль Истории и об Истории, то есть мысль, имеющая несомненные гегелевские обертоны.

Оставим, впрочем, «придирки», и пойдем далее, не заходя, однако, слишком далеко.

Типичный прием перевода — пресловутое несохранение единства используемых терминов. Правда, в данном случае речь идет не столько о «ключевых» терминах, сколько об обычных словах, сохранение которых на расстоянии хотя бы одной страницы оправдано обычно и тематически, и стилистически. Так, на с. 24 речь заходит о сценарии предательства: «Однако сценарий предательств становится непригодным…» («Mais le schema de la trahison se revele intenable…», p. 13). Почему «предательств» во множественном числе, а не «предательства», оставим без комментариев. Следующий абзац начинается с констатации: «Справедливость, свобода, равенство, включенные в коммунистическую идею или идеал, разумеется, были задушены в так называемом реальном коммунизме…» (с. 24). Оригинал: «Que la justice, la liberte — et l’egalite — comprises dans l’idee ou dans l’ideal communistes soient, assurement, trahies dans le communisme dit reel…» (p. 13). Снова не будем настаивать на том, что выделение слова «l’egalite» (равенство) двумя тире неслучайно и служит для вполне нормального стилистического акцента — который пропал в переводе. Другое дело — почему, начав в одном абзаце говорить о «предательстве», в следующем абзаце перевод не сохраняет это слово, предпочитая душераздирающее «задушены», тогда как на деле «Справедливость, свобода — как и равенство, — включенные в коммунистическую идею или коммунистический идеал, были, разумеется, преданы…».

Читаем далее, то есть то же самое предложение — больше пока не требуется. «Задушение» свободы и равенства «повлекло за собой невыносимые страдания (наряду с иными страданиями, столь же невыносимыми, причиняемыми нашими либеральными обществами) и одновременно имело весомое политическое значение (не только потому, что политическая стратегия должна благоприятствовать сопротивлению этому предательству, но и потому, что эта стратегия, как и наша мысль в целом, должна считаться с возможностью воспитать покорным целое общество, несмотря даже на бунт многих семей в форме предательства или, еще проще, отступления: скорее, это вопрос Зиновьева, чем Солженицына)…» (с. 25). Здесь «бунт многих семей в форме предательства» вызывает особые сомнения. Оригинал: «pese… d’un poids politique decisive (non seulement en ce qu’une strategie politique doit favoriser la resistence a cette trahison, mais en ce que cette strategie, de meme que notre pensee en general, doit compter avec la possibilite qu’une societe eintiere ait ete forgee, docilement et malgre plus d’un foyer de revolte, au moule de cette trahison, ou plus platement de cet abandon, c’est la question de Zinoviev, plutot que celle de Soljenitsine)…» (p. 13).

То есть никакой «бунт многих семей в форме предательства» в оригинале не наблюдается — речь о том, что надо считаться с той возможностью, что целое общество было сформировано по модели этого предательства, сформировано покорно и несмотря на множество повстанческих очагов (конечно, foyer может значить «домашний очаг», но не в этом случае). Foyer de revolte — это просто «повстанческий центр», «очаг бунта». И уж тем более, никакие семьи не бунтуют в форме предательства. Бессмыслица в переводе не только из-за непонимания, но и из-за каких-то принципиальных неладов с русским синтаксисом.

Следующее предложение в переводе (с. 25): «…Однако тяжелый урок подобных опытов лишь относителен в сравнении с самым горьким опытом, подавляющим и блокирующим все наши „горизонты“, а именно с осознанием того, что нет никакого типа коммунистической оппозиции, или оппозиции сообщества (а значит не стоит ограничивать это слово его точными политическими значениями), которая в основе своей имела бы целью именно человеческое сообщество, то есть сообщество сущих, производящих по преимуществу свою собственную сущность как произведение и, тем более, производящих эту сущность как сообщество». И оригинал: «Mais ces poids sont peut-etre encore seulement relatifs par rapport a la pesanteur absolue, qui ecrase ou qui bouche tous nos „horisons“, et qui serait celle-ci: il n’y a aucun type d’opposition communiste — ou disons, communitaire pour bien indiquer que le mot ne doit pas etre restreint ici a ses references politiques strictes — qui n’ait ete ou qui ne soit toujours profondement soumis a la visee de la communaute humaine, c’est-a-dire a une visee de la communaute des etres produisant par essence leur propre essence comme leur oeuvre, et qui plus est produisant precisement cette essence comme communaute» (p. 13 – 14). Любому знакомому с французской грамматикой ясно, что в переводе смысл изменился на противоположный из-за неправильного понимания отрицания в сослагательном наклонении. Перевести, если делать это более буквально и не вводя непонятно откуда взявшийся «опыт», можно было бы так: «Но, возможно, этот груз все еще лишь относителен по сравнению с той абсолютной тяжестью, которая сокрушает или заслоняет все наши „горизонты“, заключаясь в следующем: не существует ни одного типа коммунистической оппозиции — или, скажем, коммунитарной, чтобы указать на то, что это слово не должно ограничиваться здесь его жесткими политическими референциями, — который не был подчинен или всё еще не подчинен, в самой своей основе, цели человеческого сообщества, то есть цели сообщества сущих, производящего по своей сущности их собственную сущность как их произведение, сообщества, которое к тому же производит как раз эту сущность как сообщество». Конечно, можно долго разбирать кто кого и как производит (фраза действительно сложна), однако проблема не в ее конце, а в середине. Перевод говорит, что нет такой коммунистической оппозиции, которая бы имела целью человеческое сообщество (грубо говоря, которая была бы нацелена на человека), а оригинал говорит прямо противоположное. Нанси утверждает, что любой коммунистический проект гуманистичен, и это и есть проблема, а перевод говорит, что, дескать, коммунисты не хотят быть нацеленными на человека и человеческое сообщество (выдавая, таким образом, Нанси за некоего теоретика коммунизма с человеческим лицом). Все остальное (например передача «pesanteur absolue» как «горького опыта», появление на месте играющего в оригинале выражения «par essence» — «по сущности» — стандартного оборота «по преимуществу», что было бы par excellence) — это уже гораздо менее значимые «неточности».

В принципе, читать так можно каждое предложение — держа под рукой оригинал. Чтобы проверить первое впечатление, посмотрим другую главу. Например, «Литературный коммунизм» (с. 130 и далее). В первом предложении переводчик пишет: «Нам досталось сообщество прерванного мифа…», тогда как оригинал звучит так: «La communaute du mythe interrompu… est notre destination» (p. 177), то есть «Сообщество прерванного мифа — это наше предназначение» (или даже «наше назначение», то есть что еще ожидается, как конечный пункт). Это опять же мелочи. Следующий абзац: «Сообщество без сообщества есть будущее в смысле постоянного возникновения в недрах любой коллективности (непрерывная явленность, все время сопротивляющаяся как самой коллективности, так и индивиду)» (с. 130) Оригинал: «La communaute sans communaute est un a venir en ce sens qu’elle vient toujours, sans cesse, au sein de toute collectivite (c’est parce qu’elle ne cesse d’y venir qu’elle y resiste sans fin a la collectivite ellememe tout autant qu’a l’individu)» (p. 177). Перевод выражение «un a venir» как «будущего» (пусть и с сохранением курсива), конечно, возможен, однако неточен, поскольку упускает всю игру с «прибытием, пришествием, грядущим», прямую связь venir и vient (два слова выделены курсивом в оригинале и два в переводе, однако «явленность» не имеет связи с глаголом «приходить», да и с «будущим» тоже). «Сообщество без сообщества — это пришествующее в том смысле, что оно всегда, беспрестанно приходит в лоно любой коллективности [переводчик кстати любит слово „недра“, и ставит его не только на место „лона“, но вообще довольно часто] (и по той причине, что оно постоянно туда приходит, оно без конца сопротивляется самой коллективности, как и индивиду)». Замена субстантивами конструкций в скобках вряд ли оправдана — опять же она уничтожает стилистическое напряжение оригинала.

Следующее предложение (все та же с. 130): «Являясь перед другими, сообщество репрезентирует выход к пределу, к тому самому пределу, к которому все мы раскрыты, призваны и направлены». Оригинал: «Elle n’est que cela: venir a la limite de la comparution, a cette limite ou nous sommes en effet convoque, appeles et envoyes — et d’ou nous sommes convoque, appeles et envoyes» (p. 177 – 178). Почему сообщество что-то репрезентирует (тогда как в оригинале оно просто «есть») — неясно. Интереснее другое: переводчик перевел «ou nous sommes en effet convoque, appeles et envoyes» — «к которому все мы раскрыты, призваны и направлены» (не будем обсуждать удачность каждого из принятых тут терминов), но почему-то оставил непереведенной ее концовку, где те же слова, наверное, произвели впечатление плеоназма: «et d’ou nous sommes convoque. appeles et envoyes»: то есть в целом должно было бы быть примерно так: «к которому все мы раскрыты, призваны и направлены — и от которого нас отзывают, окликают, отсылают…». Первой части фразы для русского перевода, видимо, оказалось достаточно — незачем умножать одни и те же словеса (это, кстати, противоречит обычной практике письменного переводчика, обычно увеличивающего текст, но соответствует практике переводчика устного…).

Что там дальше? В следующем предложении — «Этот призыв, объединяющий нас… можно назвать письмом или литературой» (с. 130 – 131) — отмечать то, что вдруг появилось какое-то «объединение» (хотя это все тот же глагол convoquer — призывать, созывать), уже как-то неинтересно. Другое дело, что Нанси говорит о том, что этот призыв (appel) может называться письмом или литературой «faute de mieux» (p. 178), то есть «за неимением лучших терминов», «раз уж нет других слов». Видимо, переводчик, как обычно, считает эти оговорки и дигрессии автора излишними — и в результате фраза о том, как «может называться» этот «призыв», читается как почти дефиниция («можно назвать…»).

В том же самом абзаце «коммерция, коммуникация мысли и воображаемого» передает «commerce ou la communication de la pensee et de l’imaginaire» (p. 178), фразу, в которой речь явно не о «коммерции», а о «сообщении», «связи» (обычное значение французского слова commerce, вошедшего в русский язык в узком значении коммерческого сообщения).

Два следующих абзаца относительно сносны, далее идет фраза про литературу: «Ей не известно, что было прервано: известно только, что она ведет свое начало от штриха, сечения и называет „мифом“ наличную репрезентацию по ту сторону этого штриха» (с. 131). Фраза о «наличной репрезентации по ту сторону этого штриха» звучит очень по-философски. Оригинал: «Elle ne sait pas ce qu’elle a interrompu: elle sait seulement qu’elle s’inaugure d’un trait, d’une incision, et elle nomme „mythe“ ce qu’elle se represente avoir ete en deca de ce trait» (p. 179). Тут опять же вопрос не в том, что все же «штрих» — не лучший перевод для «trait» (далее переводчик передает «trait d’ecriture» как «письменный штрих»). Фраза могла бы звучать так: «Ей не известно, что именно было ею прервано, она знает лишь, что учреждается одной чертой, одним надрезом, и „мифом“ она называет то, что, как ей представляется, существовало по эту сторону от этой черты». Придаточное предложение «ce qu’elle se represente avoir ete en deca de ce trait» просто неправильно понято, как и глагол se representer — чисто грамматически, отсюда и немыслимая «наличная репрезентация».

На с. 132 после «звездочек» начинается сложная игра с «имением места» (avoir-lieu), которая передается странно: «Эта неопределенность сродни [курсив мой] литературному коммунизму вне слияния единичных сущих». Оригинал: «Ici, en ce suspens, a lieu le communisme sans communion des etres singuliers» (p. 180). Откуда взялась «неопределенность» — совершенно неясно, если фраза буквально переводится так: «Здесь, в этом подвесе [или — в этой приостановке] имеет место коммунизм без сопричастия единичных сущих» (если принимать не слишком убедительный перевод etres singuliers как «единичных сущих»). Почему коммунизм в переводе стал литературным — также неясно, видимо, иначе было бы непонятно — ни переводчику, ни нам. Кстати, в оригинале «имеет место», конечно, продолжается следующей фразой, тогда как в переводе получается, что только с нее и начинается эта игра в «имение места». Как быстро обнаруживается, переводчик вообще не любит переводить оборот «il y a» (имеется, есть, существует) буквально. Например, мы читаем: «Сообществу свойственна непроизводимость произведений индивидов», тогда как оригинал, вообще-то, о другом: «Il y a le desoeuvrement des oeuvres des individus dans la communaute» (с. 180) — «Существует непроизводимость произведений индивидов в сообществе…» — тут Нанси различает разные «типы» «непроизводимостей» (которые окажутся позже тождественными). Откуда взялась атрибуция и «свойственность» — неясно. Опуская все подробности не слишком удачного перевода значимого термина offerte (offerte a la communication как «даровано в коммуникации» — хотя на деле речь идет о, скорее, «открытости для коммуникации» или «открытости для общения»), перейдем к приключениям «il y a». Судя по всему, переводчик считает, что его следует переводить выражениями «сродни» или «свойственно», какими-то атрибуциями и акциденциями. Но всегда ли это возможно, и что делать, если невозможно? Читаем на странице 134: «Я повторяю: общим является только предел или граница, это — не место, а его разделение, опространствливание. Произведение может быть только общим (в некотором смысле оно всегда является таковым…». И оригинал: «Je le repete: seule la limite est commune, et la limite n’est pas un lieu, mais elle est le partage des lieux, leur espacement. Il n’y a pas de lieu commun. L’oeuvre en tant qu’oeuvre peut bien etre une oeuvre commune (et elle est toujours a quelque titre…» (p. 182). Как видно, в оригинале три предложения, а в переводе два. Перевод предложения «Il n’y a pas de lieu commun» отсутствует — и, как я подозреваю, не потому, что оно просто исчезло, а потому что тут конструкцию «il y a» не переведешь посредством оборотов вроде «сродни» или «свойственно», ведь предложение переводится просто как «Не бывает общего места».

После таких открытий, кажется, особо говорить уже не о чем. Приведу лишь несколько курьезов для любителей таковых, выбрав те, на которые упал взгляд:

«…Европа показала миру уникальный путь эмансипации тираний (с. 26) — „l’unique voie de l’emancipation des tyrannies“ (p. 16), то есть «освобождения от тираний».

«… Фрейд, так называемый последний изобретатель…» (с. 90) — «…et Freud qu’on peut designer comme le dernier inventeur…» (p. 113) — то есть не «так называемый», а «Фрейд, на которого можно указать как на последнего изобретателя» или «Фрейд, которого можно считать последним изобретателем».

«…Все мифы суть примитивные сцены» (с. 91) — «Tous les mythes sont des scenes primitives» (p. 115) — то есть «первичные сцены» в психоаналитическом значении, прежде всего.

«…бытие снимается согласно наиболее строгой логике его снятия и различия в бытии-сообща сущих…» (с. 146) — «…l’etre se retirerait — selon la logique la plus stricte de son retrait et de sa difference — dans l’etre-en-commun des existants» (p. 201). Тут, заметим, «сущими» переводятся «existants», тогда как ранее — etres. Но проблема в другом — в том, что глагол «se retirer» (отступать, отстраняться, withdraw) переводится техническим философским термином «сниматься», что влечет появление «снятия» (гегелевское aufheben, французское se relever). Что, конечно, радикально противоречит интенциям Нанси.

«(Тем не менее мы не уверены в том, что онтология сообщества может быть „затронута“ как этап в прогрессивном формировании философского знания» (с. 147) — «(Toutefois, il n’est pas certain que le point de l’ontologie communautaire puisse etre „atteint“ a la maniere d’une etape reperable dans un process progressif de la connaissance philosophique» (p. 202). Почему «atteint» переводится как «затронута», тогда как речь идет просто о «достижении» некоторого этапа — сказать невозможно. Возможно, переводчик путает глаголы atteindre (достигать) et attenter (посягать)? Остается лишь теряться в догадках.

* * *

Это увлекательное чтение следует прервать, сделав кое-какие выводы. Несомненно, такой перевод «можно» читать — в физическом смысле. Если иметь на руках французский оригинал, это может стать даже некоторой игрой. Однако в целом рецензия на «перевод» становится невозможной — стандартное извлечение удачных и неудачных моментов тут бессмысленно, поскольку любое предложение текста попадает в рецензию в качестве примера того, как лучше было не переводить. Таким образом текст становится ауторецензией, почему-то вышедшей под заглавием некоей давно известной книги, неким хеппенингом худшего перевода.

Перевод оказался своеобразным полным собранием всех тех переводческих ошибок и недоразумений, которые обычно использовались в «переводческих войнах». Здесь и проблемы с терминами (ключевыми и не очень), и произвольная корректура автора, и незнание грамматики, и вообще все, что угодно. По ходу чтения возникает впечатление, что имеешь дело с устным синхронным переводом, записанным на бумагу. Хотя, несомненно, переводчик «профессионален», в том смысле, что последовательно применяет техники из учебников по переводу (обычно политическому), и стремится преобразовать текст до неузнаваемости. Знания грамматики, правда, недостает. Конечно, «схватить» смысл произведения Нанси в таком изложении можно — но ведь умельцам в 90-е удавалось сделать это и безо всякого знания «Непроизводящего сообщества», как и других «больших текстов» (вроде «Опыта свободы»), так что зачем нужен перевод — совсем неясно.

Особый юмор ситуации заключается, конечно, в чрезмерной легитимации перевода — за счет вынесения благодарностей и упоминания имен «советчиков». Все это хорошо встроено в историю «переводной философии» и выглядит как ее комедийное завершение. «Группа экспертов» легитимирует именно тот перевод, который смотрится как доказательство тезиса, гласящего, что «бывают нечитаемые переводы, которые лучше вообще не брать в руки» (раньше я в это не особо верил). Не важно, читали Аронсон и Петровская конечный вариант творения Горбылевой или нет (хотя я думаю, что не читали) — важен именно акт в символическом поле. Подобная легитимация (независимо от того, является она или нет неким фейком или, что возможно, wishful thinking переводчика) именно что «закрывает цирк», уничтожает сам центр ажитации. Если ранее можно было говорить о «пиратских переводах», то теперь мы, похоже, имеем дело с пиратской легитимацией и подложными благодарностями — Жанна Горбылева оказалась поэтому весьма неудачным переводчиком, но настоящим гением рефлексивных игр — ведь она подкладывает экспертам и консультантам свинью так, что отказаться от нее невозможно. Экспертная власть лишается сколько-нибудь содержательного горизонта (поскольку, как выясняется, принято и утверждено может быть всё) и становится смехотворным объектом манипуляций. А история переводов «постмодернизма» на русский язык сама завершается бытовым постмодернизмом: экспертно-переводческая гора рождает даже не мышь, а что-то явно беспозвоночное.

Примечания:

1. Например, комментарий к термину «mythe interrompu» («прерванный миф»): «Сочетание не столь обычное, поскольку употреблено в том же значении, что и прерывание электрическое тока. В определенном смысле автор хочет сказать: перестанем рассказывать истории друг другу! Идет речь о том, чтобы избежать иллюзий, думать о реальности и жить в реальности» (с. 205). В общем, неясно, зачем нужен Нанси, если был Ф. Бэкон.

2. Здесь и далее оригинальный текст цитируется по изданию: J.-L. Nancy, La communaute desoeuvree, Nouvelle edition revue et augmentee, Christian Bourgois editeur, 1999.