Рецензия на: Алла Глинчикова. Раскол или срыв «русской Реформации»? М., Культурная революция, 2008. 384 с.

* * *

Как известно, книги, посвященные материям историческим, с некоторой условностью делятся на две группы. Из принадлежащих к первой мы узнаем новые факты, тогда как относящиеся ко второй сообщают нам некую обобщающую интерпретацию фактов уже известных. Это, второе зовется историософией — и многие историки обычно произносят данное слово с нотками презрения. Дескать, придумать, не вставая с кресла, интерпретацию нарытому другими знанию — труд не великий и малополезный, ибо чем ярче и эффектней историософская теория, тем уязвимее она перед лицом множества исторических частностей. Впрочем, указанное деление до известной степени искусственно: любая сколько-нибудь дельная монография по частным вопросам истории все равно идеологична. То есть претендует не на одно лишь перечисление фактов, но и на их интегральную оценочную интерпретацию, проявленную хотя бы в самом факте отбора значимой части фактов из их общей совокупности. Однако такая тщательная историографическая идеологичность позволяет читателю обогащать себя даже не соглашаясь с предложенной интерпретацией — вплоть до формирования интерпретации собственной. Потому книги наших крупнейших историков — С. М. Соловьева, В. О . Ключевского, С. Ф. Платонова и др. — ценны для нас несмотря даже на разительные идеологические различия между собой.

«Чистые» историософские трактаты, к каковым принадлежит и книга Глинчиковой, рекомендованная к печати Ученым советом Института философии РАН, впрочем, тоже могут представлять интерес — во-первых, в качестве катализаторов умственной деятельности читателя, во вторых же — как несомненные документы истории. Только вот истории не разбираемого в них периода, а, скорее, политической мысли времени написания монографии. С этим предисловием и перейдем теперь к нашей книге.

Собственно, основной вопрос, на который автор ищет ответ, можно сформулировать так: в чем состоят исторические основания русского патернализма? Иначе говоря, того, постоянно воспроизводящегося в России общественного порядка, когда отношения общества к власти аналогичны отношениям детей к родителям. То есть исключают со стороны общества претензии на контроль за действиями власти, притом что власть рассматривает общество как чистый объект, не обладающий собственной волей и разумом, и подлежащий со стороны власти какому угодно воздействию. Разумеется, вопрос этот ставится в форме сравнения с историческими судьбами других европейских народов, счастливо избежавших или изживших патернализм из своего общественного устройства.

Понятно, что этот основной вопрос не слишком оригинален — ответов на него со стороны представителей всевозможных направлений русской политической мысли мы имеем предостаточно. Простираются они от констатации, что патернализм — это наше главное общественное сокровище, через признание, что патернализм — это проклятье, неотрывное от русского национального характера, к утверждению, что патернализм — это вообще надуманная проблема и он сам собой растает назавтра же после учреждения в России западноевропейских политических институтов. Понятно, что практического смысла в столь крайних суждениях немного. Среди более содержательных концепций упомянем мысль А. Л . Янова, утверждавшего, что патернализм действительно является одной из двух конкурирующих компонент нашей национальной ментальности, периодически, но не всегда в русской истории одерживающей победу над конкурентной составляющей. Янов в своих книгах приводит и узловые моменты русской истории, в которых судьба этого патернализма висела на волоске. Скажем сразу, забегая вперед — список этих узлов разительно не совпадает с таковым у Глинчиковой.

Итак, Алла Глинчикова считает главным узловым событием русской истории — местом, начиная с которого страна, развивавшаяся до того в обычном русле европейских тенденций, вдруг соскочила на замкнутый круг политической стагнации, был так называемый Раскол: начавшийся в 1653 году долговременный кризис церковных институтов, в ходе которого значительная доля населения (невозможно, впрочем, определить какая) вышла из окормления официальной Русской православной церковью и, несмотря на жестокие репрессии светских властей, утвердила разнообразные собственные духовные структуры, многие из которых действуют и поныне. Раскол — вещь действительно любопытная, во многом недоисследованная и недообъясненная. Начался он подобно другим рукотворным кризисам времен царствования царя Алексея Романова — властителя малокомпетентного даже в сравнении со своим отцом, царем Михаилом Федоровичем. Таких кризисов национального масштаба, порожденных попытками правительства царя Алексея «сделать как лучше» можно перечислить с полдюжины: это и Соляные бунты, прокатившиеся в ответ на попытку оптимизировать налоговую систему, и Медный бунт, ставший ответом на провал реформы денежного обращения, и масштабнейший удар по экономике страны в разгар тяжелейшей войны на два фронта, вызванной попыткой борьбы с алкоголизацией населения. Всякий раз власти, столкнувшись с угрозой выхода ситуации из-под контроля, проявляли сперва исключительную полицейскую жестокость в отношении недовольных, после чего отыгрывали собственную инициативу назад, смело изменяя на ходу правила игры убыточным для людей способом. В этом ряду Раскол отличается, пожалуй, лишь тем, что на этот раз принятые решения назад не отозвали — хотя и репрессировали их инициатора, того самого патриарха Никона, пришедшего к высшей духовной власти в стране с генеральной идеей свести власть светскую (царскую) к обслуживающей и подчиненной по отношению к церкви позиции. В начале 1653 года Никон разослал циркуляр, в котором объявлял об изменении нескольких элементов православного обряда. Эти изменения обосновывались, как восстановление соответствия с изначальной обрядовой практикой греческой церкви, соблюдаемой также в остальном православном мире — на Балканах, в Валахии и в православной части Речи Посполитой, т. е. в Белоруссии и на Украине.

Надо сказать, что перемены ничем не затрагивали догматические основания православной конфессии — речь шла именно о элементах обряда, хоть и весьма заметных, как вводимое трехперстное крестное знамение взамен двуперстному. В строгом смысле оба варианта были в Греции опционными вариантами канона — однако административный раж Никона понятия варианта не допускал. Все отклонения от предписанного циркуляром объявлялись крамольными и подлежали жесточайшим санкциям. В ответ на это, а также на выход новых, правленных по греческим образцам богослужебных книг возникло движение сопротивления, зародившееся в околоцарском кружке «боголюбцев» (протопопы Аввакум, Неронов и др.), а затем распространившееся на все русское общество: от членов царского семейства до простых крестьян и посадских жителей. Произошел раскол и непосредственными следствиями этого раскола стали такие вещи, как массовое бегство населения за пределы Русского государства, столь же массовые само- и несамосожжения раскольников или, скажем, восьмилетняя осада и последующий разгром Соловецкого монастыря правительственными войсками…

Удивительны здесь, пожалуй, два момента.

Во-первых — серьезность конфликта при несерьезности повода. В самом деле, с нашей исторической дистанции видно, что никакой перемены веры в тот момент не произошло — та же правка церковных книг по греческим исходникам началась века за полтора до Никона и шла себе все это время с разной интенсивностью, не вызывая тем не менее заметного общенационального резонанса. Никон, впрочем, резко интенсифицировав процесс (и столь же резко снизив при этом его качество) проявил при этом чудеса бестактности, тогда как русскими людьми того времени разделение обрядности и догматики осознавалось с величайшим трудом. (Известно, что многие православные Западной Украины, чья церковь приняла в 1595 году Унию с Римом, были уверены, что именно Римский Папа стал теперь православным — ведь в их церкви, где они привыкли молиться, ничего же не изменилось — тот же священник и те же слова литургии!) Тем не менее вовсе не очевидно, что все православное население Московии, а не только раскольники, восприняло никоновские реформы как перемену веры — при том что автор нашей книги использует подобную квалификацию случившегося как само собой разумеющееся. (Ведь не восприняли же так переход к троеперстию в остальных православных странах!) Глинчиковой, впрочем, такая — тихой сапой — подмена действительно требуется для обоснования своей концепции Раскола, но мы на этом остановимся чуть позже.

Второй загадкой Раскола является несоответствие между первоначальным пафосом его первых героических вождей, выступавших с предельно консервативных и воинственных позиций, и обликом старообрядческих общин, скажем, два века спустя. Когда их среде принадлежали самые успешные, образованные и развитые представители русского делового мира — Гучковы, Морозовы, Рябушинские. А, допустим, старообрядческая община Риги конца XIX века, согласно недавно опубликованным исследованиям, заметно превосходила все прочие группы русских людей в плане навыков самоорганизации, активности участия в муниципальной жизни и легкости контактов с иноверческими общинами любого толка. Говоря иначе, русские старообрядцы, оказавшиеся в рамках новой церкви, отделенной от государства да еще во многих случаях лишенной института священников, оказались своего рода русскими «протестантами» — приверженцами того, что принято вслед за М. Вебером называть протестантской этикой.

Данное противоречие, впрочем, Глинчикова разрешает в двух главах своей книги, посвященных собственным текстам вождей раскола и сравнению Аввакума с Лютером. Достаточно убедительно показывается, что оба мыслителя в своих сочинениях высказывали в зародыше то, что их последователи развили в идеи гражданской эмансипации и толерантности, восторжествовавшие в современном западном обществе. Притом что сами вожди русского и немецкого расколов вроде бы никакой толерантности не демонстрировали, считая, например, вполне нормальным физическое уничтожение своих оппонентов силами светской власти. Таким образом, движение русских старообрядцев как бы тянет назвать «реформацией по-русски», и таковая аналогия по всей видимости и навела автора книги на следующую историософскую схему.

1. В XVI – XVII веках в России, как и в Европе, происходит переход от того, что автор называет теократическим государством к государству секулярному. Этот процесс Глинчикова называет секуляризацией, хотя общепринятое историческое значение этого слова — иное. Секуляризацией обычно называют процесс вывода церкви из управления светскими процессами — в первую очередь, лишение церкви земель и прочих приносящих доход активов. Этот процесс в Западной Европе сопровождался Реформацией — появлению отличных от Римской церкви христианских юрисдикций и обретение ими устойчивого положения в качестве господствующих церквей в ряде государств.

2. Глинчикова же под Реформацией понимает своего рода духовную эмансипацию человека — отделение его религиозного сознания от сознания гражданского. Тот процесс, на который Европе понадобилось почти полтора столетия и завершением которого принято считать Вестфальский мир 1648 года, окончивший Тридцатилетнюю войну.

3. Итак, согласно Глинчиковой, в России все должно было бы идти по той же дороге, что и в Германии, однако, благодаря Расколу, вместо формирования секулярного государства граждан, возникла секулярная империя. То есть гражданское государство, лишенное настоящих граждан, лиц, воспринимающих его как созданный ими инструмент для достиже-ния общей пользы. Механика здесь автором видится такая: хитрый царь Алексей, обласкав сперва Никона и породив его руками национальный кризис, затем, под флагом умиротворения страны, разом расправился со всеми, кто мог бы составить конкуренцию неограниченному господству служилой бюрократии. В частности, были репрессированы последователи «русского Лютера», а также дискредитирована в глазах народа церковная иерархия, безропотно согласившаяся (по Глинчиковой) на перемену веры. Был устранен и Никон — адепт теократии по типу сегодняшней иранской. По мнению автора, до Раскола церковь была реальным ограничителем самодержавной власти, после же — превратилась в безгласый придаток государственной машины. Петр Первый лишь дооформил этот процесс, ликвидировав патриаршество и подчинив церковь светскому лицу — обер-прокурору Синода.

4. Сама же страна двинулась по пути имперской военной экспансии — наиболее благоприятному для служилой бюрократии. Этих людей Петр позднее побрил, переодел и вообще в значительной степени отделил от прочих русских культурным барьером, тем самым завершив процесс разделения нации на две части. Глинчикова довольно остроумно описывает это как «внутреннюю колонизацию», т. е. построение на всей территории страны общества, характерного для колоний — при том, что колонизаторами здесь, в отличие, допустим, от Британской Индии, является культурно преображенная часть того же самого народа. Именно это обстоятельство, считает Глинчикова, делает Российскую колониальную империю столь прочной, а имперские повадки столь неизбывными.

В самом деле — нельзя не согласиться, что в такой метафоре есть доля истины. Уж слишком часто правящий режим в России ведет себя в точности как иноземная колониальная администрация — заботясь лишь о том, чтобы избежать массового неповиновения подвластных масс, да еще о соблюдении некоторых приличий в глазах зарубежного референта. И имея единственной конструктивной целью собственное обогащение…

В какой степени авторская модель соответствует истине? Как и большинство других — в чем-то. Как я уже сказал, движение старообрядцев действительно имело даже и изначально родственные черты с европейскими протестантами. Но вот имели ли раскольники, в отличие от последних, хоть какие-нибудь шансы на победу — независимо от индивидуальных особенностей правившего тогда царя? Едва ли — похоже, партия сыграна была значительно раньше, и военно-бюрократическая прослойка, сплотившись вокруг новой династии, в середине XVII века уже имела все возможности ни с кем не советоваться и не делиться контролем над страной. Глинчикова верно подмечает, что корни раскладов середины века уходят в Смутное время, когда конкурирующие социально-политические силы сошлись в реальной схватке за власть. Вслед за С. Ф. Платоновым, Глинчикова видит там три основных «действующих лица»: так называемое казачество — деклассированный вооруженный люд, ценящий свободу, но не способный

к коллективному самоограничению во имя общего блага; служилых и зависимых от них людей, ориентированных на ценности государственной иерархии, однако не ощущающих потребности в индивидуальной эмансипации; а также торгово-ремесленное посадское население, как раз и заинтересованное в гарантиях свободы, с одной стороны, и в государстве общей пользы — с другой. Именно последние, как известно, спасли страну в 1611 – 1613 годах, самоорганизовавшись в параллельные органы госвласти, создав собственные вооруженные силы и одержав военную победу над русскими и иноземными противниками. Тем не менее с выбором в цари Михаила Романова эту, наиболее деятельную и прогрессивную часть русского общества удалось начисто лишить доступа к власти. Почему? Глинчикова толком объяснить не пытается. А ведь именно история Смутного времени предъявляет нам целый ворох вполне реальных вариантов выхода русского общест-ва из патерналистского ступора. И задает нам целый ряд загадок, главная среди которых, пожалуй, звучит так: почему все-таки выбран был царем Михаил Романов — не только лично отсутствующий на соборе 1613 года, но и, так сказать, отсутствовавший там в лице своего главного «лоббиста» — томившегося в польском плену «нареченного» патриарха Филарета? Мы не знаем, кто выдвинул эту кандидатуру, как ее обсуждали, кто ее в начале поддержал. Знаем лишь, что выборы шли отнюдь не в пожарном порядке, и случайностей быть тогда вроде бы не должно. Возможно, в этом таится одно из объяснений странного падения нации с высот свободы 1612 года в яму самодержавия Соборного уложения 1649. Мы же можем лишь строить предположения, например такое: ополчение 1612 года не удержало власть как раз потому, что не имело сколько-нибудь самостоятельной духовной идеологии. В результате движение Минина вынуждено было мыслить в терминах традиционного мировосприятия, принадлежащего его оппонентам. Говоря иначе, явись Аввакум и его соратники на полвека раньше — и реформация в Р оссии получила бы реальный шанс.

И ведь можно даже объяснить, почему именно оказались ополченцы 1612 года столь бедны идеологически! В самом деле, настоящая идеологическая борьба, вполне созвучная европейской Реформации, в России имела место, только… раньше. Это борьба нестяжателей с иосифлянами, начатая в самом конце XV века при Иване III, с переменным успехом тянувшаяся более полувека и завершившаяся полным поражением нестяжателей. К началу XVII века от нее не осталось, кажется, и воспоминаний — а ведь именно тогда сражались за истинную секуляризацию: отъем у церкви примерно трети земельного фонда страны. Глинчикова упоминает это явление лишь единожды в своей книге — и при том походя. А ведь победи нестяжатели — все пошло бы иначе: не только государство получило бы ресурс для обеспечения объективно разросшегося служилого слоя, но и церковь неминуемо трансформировалась бы во что-то, более приближенное к духовным нуждам населения — а не ориентированное в первую очередь на царскую политику управления привилегиями. Ибо, что-то подсказывает, что представление Глинчиковой дониконовской Русской церкви в качестве независимого от царской власти актора есть сильное преувеличение. Вопреки ее утверждению, фактов смены царской властью неугодного патриарха и до отставки Никона было на Руси хоть отбавляй: не только цари Смутного времени, но и Грозный, и его отец Василий III, и тем более — Иван III легко добивались того, чтобы предстоятелем церкви была абсолютно лояльная светской власти фигура. Санкционировавшими все, что от них требовалось: хоть повторное венчание при живой жене, хоть бессмысленную войну…

В общем, периоды идейного творчества на Руси трагически не совпадали с периодами творчества политического — в этом, возможно, и зарыта собака неудавшейся русской реформации. Да и могло ли быть иначе в стране, лишенной университетов, где вся интеллектуальная жизнь происходит сполохами, практически без преемственности и систематической внутренней критики.

И в заключение — несколько цитат разного характера.

с. 118 «…слухи о том, что Алексей Михайлович <…> должен был отдать трон <…> Вальдемару Датскому мужу Ирины Михайловны». Едва ли ходили такие слухи, да и замужем царевна Ирина не была — брак с датчанином расстроился на этапе подготовки еще в 1645 году.

с. 117 «В 1630 году создается Духовная академия». Первое в Москве высшее учебное заведение — академия братьев Лихудов (буд. Славяно-Греко-Латинская) появилась только в 1687 году.

с. 92 «50 городов — от Северодвинска до Оскола». Не было в 1613 году никакого Северо-

двинска и в помине!

с. 32 «Разве не кружок боголюбцев, ставший впоследствии ядром Раскола, первый приступил к правке церковных книг, подлежащих печати?» Вопрос, вопреки мнению автора не риторический — Максим Грек приехал на Русь в начале XVI века именно для правки книг. Впрочем, те были рукописными. Но ведь и при Филарете (ум. 1634) правка именно подлежащих печати книг шла полным ходом…

Но — ограничимся, и приведем теперь цитату иного рода:

с. 186 «Формальные нововременные институты никогда не выполняли в России своих непосредственных функций взаимодействия между обществом и властью по одной простой причине: их естественное развитие из народного самоуправления и народной веры в России было свернуто и не допущено. Т. е. снизу, естественным путем, власть не дала им сформироваться. Но они были введены сверху, вернее, формально провозглашены для псевдолегитимизации незаконной власти в государстве. В этой ситуации формальные институты и самой властью, и народом не уважались, потому что усматривались лишь как ширма для прикрытия государственного произвола. Западные формы политического гражданского участия не возникли в России естественным путем, как проявление ее гражданской жизни. Напротив, все аутентичные проявления гражданской жизни были задушены, вытоптаны и уничтожены, а на их место были чисто косметически привнесены некоторые внешние аналоги, абсолютно нефункциональные с политической точки зрения, но имитирующие „вестернизацию“. То, что с ними не считается ни общество, ни государство — скорее естественно».

Как говорится — в каждой шутке есть доля шутки…