Кто ж не помнит старика Курбского…

Рецензия на: А. Филюшкин. Андрей Курбский. М.: Молодая Гвардия, 2008. 299 с.

* * *

Есть вопросы, которые, будучи заданными в соответствующей компании, гарантируют бесконечную по времени дискуссию, часто весьма эмоциональную. Среди рыбаков-любителей это, например, вопрос о зависимости роста щуки от размеров водоема и/или от ее возраста. Среди же любителей и «знатоков» нашей истории (а таковых в России, как известно, пруд пруди) к подобного рода вопросам относится все, так или иначе связанное с Иваном Грозным и его временем. Жемчужиной споров следует признать вопрос о первом русском знаменитом диссиденте — князе Андрее Михайловиче Курбском: был он предатель или же, напротив, борец за свободу? Кажется, стоит задать его утром в обществе трех русских, из которых один или двое носят очки — и спор продлится до ужина, причем разнообразие охваченных ими тем будет просто потрясающим!..

Тем отраднее факт, что биография князя Андрея появилась, наконец, в серии «Жизнь замечательных людей», выйдя из-под пера не какого-нибудь профессионального литератора, специалиста по всему в равной степени, но авторитетного петербургского историка, достаточно давно и подробно разрабатывающего тему.

Это тем не менее не исключает пространства для полемики. Здоровой полемики — когда автор, излагая документальные факты и свои суждения, дает читателю возможность отделить одно от второго, причем, не соглашаясь с суждениями авторскими, порождать в пику им собственные. Иначе говоря, книга провоцирует мысль, а это, что ни говори, для популярного сочинения изрядная похвала.

«Андрей Курбский» — типичный пример книжки «ЖЗЛ» из разряда вполне удачных (бывают и иные, разумеется [1]). Удачных, невзирая на типичные для серии огрехи, связанные с недостатком редактирования, и общей организацией проектной работы, которая не поощряет авторскую аккуратность. Приведу несколько показательных примеров.

Касаясь проблем местничества — принятой в России XV – XVII веков своеобразной системы учета должностных достижений предков для установления придворной, военной, дипломатической и т. д. субординации — автор пишет следующее: «Местничество русское правительство победит… в 1682 г., когда царь Федор Алексеевич найдет остроумное решение проблемы — по его приказу будут сожжены все записи о предшествующих службах, так называемые разрядные книги» (с. 53). Слава Богу, в 1682 г. разрядных книг не жгли, все они целы и поныне — иначе б неоткуда стало бы черпать тому же А. Филюшкину сведения о службах его героя до бегства в Литву. Что именно было торжественно сожжено в печи разрядных сеней 12 января 1682 г. нам сегодня вполне известно — это была Боярская книга 1674 / 1675 г., содержащая сведения об окладах, положенных боярам [2]. В боярские книги, а вовсе не в разрядные стали записывать сведения о местнических спорах с начала царствования Федора Алексеевича, т. е. с 1676 г. А кроме этого — указ царя Федора отменял местничество лишь при дворе, оставляя его в армии и на иных службах. Так что говорить о решении многовековой и крайне сложной проблемы, тем более одномоментном и «остроумном», здесь едва ли стоит.

Или вот Филюшкин пишет, что «в 1502 г… Менгли-Гирей… разбил Большую Орду и уничтожил ее как военно-политическое образование» (с. 65). Эта, в общем-то, традиционная точка зрения ныне существенно скорректирована: доказано, что Астраханское ханство, просуществовавшее до 1556 г., как раз и было полным юридическим и династическим преемником Большой Орды, и данное обстоятельство вполне однозначно понималось в Москве, если судить, например, по письмам астраханскому хану Ивана III [3].

Вот автор называет ливонский городок Нейгаузен «Нейгаузом» (с. 91) или утверждает, что «60 тысяч талеров это около тысячи дукатов» (с. 93) — весьма странный курс, учитывая, что талер (в России — «ефимок») весом в унцию как раз и появился в первой четверти XVI века как серебряный эквивалент популярной золотой монете — дукату, флорину, угорскому (известному в России под именем «червонца») [4]. В дальнейшем дукат в пересчете на талеры, конечно, подорожал — но это было много позднее описываемых событий и все равно не в такой степени. Однако эти и другие подобные неточности и спорности — второстепенные мелочи, никак не отменяющие основные идеи, заявленные автором книги.

Александр Филюшкин строит своего «Андрея Курбского» прежде всего в форме такого инструмента демифологизации — перечисляя во вводной главе совокупность расхожих (и того, и обратного знака) мифов о своем герое, после чего приводит фактологическую канву его биографии, все эти мифы словно бы нивелирующую. В итоге получается напиток, как бы сказать, лишенный острого вкуса — для многих это и есть свидетельство беспристрастной научности. Мы на этот счет выскажемся чуть позже. А пока выдадим примерный реестр этих самых мифологических формулировок, связанных с именем князя

Андрея. Вот они:

1. Курбский — предатель Родины, бросивший ее в тяжелый час и вставший с оружием в руках в строй ее врагов.

2. Курбский — борец за свободу, поднявший меч против тирании царя Ивана.

3. Курбский — крупнейший полководец царя Ивана, покоритель Казани.

4. Курбский — член Избранной рады, правительства реформаторов 1545 – 1560 гг.

5. Курбский — вероотступник, предатель православия.

6. Курбский — яркий выразитель политических интересов своего социального слоя — русского боярства.

7. И прочая и прочая…

Откуда все это берет начало? Как замечает автор — по известной русской традиции, из разного рода изящной словесности и прочих видов нарративного искусства. Причем главным, основополагающим источником, без всякого сомнения, являются сочинения самого героя — его знаменитые письма Ивану Грозному, а также созданный в последние годы жизни исторический памфлет «История кн. великого Московского о делех, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима», обычно называемый «Повесть о великом князе Московском». До некоторой степени сгущая краски, Филюшкин утверждает, что благодаря этим сочинениям опального князя мы сегодня и на царя Ивана смотрим главным образом его глазами. И в этом, дескать, состоит отложенный триумф мести Курбского своему недругу. Так это или не так, но то самое реформаторское правительство Сильвестра — Адашева мы привыкли именовать «Избранной радой» — полонизмом, употребленным Курбским в письме царю, никакого отношения к названию данного феномена в России не имевшем [5].

Впрочем, говоря об Избранной раде Филюшкин приводит свой давний тезис об искусственности данного феномена — по его мнению, никакого «правительства компромисса» не было вовсе и все наши сведения о нем — из переписки князя с царем, в которой оба они довольно сильно модифицируют прошлое, подгоняя его под нужные идеологические клише и создавая с этой целью фантомы. Проблема здесь, однако, несколько более общего плана: при том государственном устройстве многие значительные явления принципиально не оставляли о себе письменных свидетельств.

В самом деле, правильным эквивалентом нашего сегодняшнего понятия «правительство» в то время была, пожалуй, верхушка руководителей приказов. Это были формальные «министры» и «замминистры», их подписи ставились в соответствующих документах, их назначения фиксировались на бумаге. К Избранной раде они, однако, никакого отношения не имеют — протопоп Сильвестр, А. Адашев, Курбский, Курлятьев и другие относимые разными авторами к этому клубу лица если и выступали в роли власти — то скорее как некое политбюро. А точнее говоря, как советники царя. Именно решения от лица царя и являлись, по сути, формальной реализацией решений Избранной рады в том случае, если таковая действительно была. Иначе говоря, нам как бы предстоит в выступлениях Ивана Грозного 1550-х годов отделить его собственные слова и идеи от идей его советников. Что практически невозможно. В принципе имеются, допустим, предположения, что вопросы царя к Стоглавому собору 1551 г. готовил протопоп Сильвестр — однако все такие умопостроения действительно не слишком надежны. В формулировке Филюшкина (несколько раз так или иначе повторенной в книге) эта проблема звучит как «мы слишком плохо знаем жизнь двора царя Ивана». И действительно — плохо.

А что же мы знаем тогда наверняка?

Ну, во-первых, то, что в период 1547 – 1560 гг. в стране действительно происходили позитивные изменения, причем изменения эти были довольно заметным образом увязаны друг с другом. Общим их вектором было повышение уровня самодеятельности населения и создание для этого благоприятных условий разного рода: путем обновления законодательства, присоединения новых территорий, удобных для хозяйственного использования, повышения степени защищенности от набегов крымцев и т. д. Едва ли кто станет отрицать решающую роль в этих процессах советников царя, которому в 1547 г. было 17 лет от роду. Несложно составить и список этих советников — но вот распределить между ними реформаторские заслуги и провести грани, отделяющие одни партии от других, мы едва ли сегодня можем. Да мы едва ли в силах проделать подобную операцию даже над нынешней правящей верхушкой, ведь, по сути, придворная жизнь всегда одинакова: связи в ней извилисты, отношения — причудливы, истина — замаскирована, конкуренция — жестока, человек человеку — волк, но для внешнего глаза все — члены единой сплоченной команды.

Но вернемся к Андрею Михайловичу Курбскому. Что можно сказать о его личной роли в управлении страной? Филюшкин восстанавливает по документам карьерный путь князя. Родился Андрей Михайлович в 1528 г., то есть лишь двумя годами раньше царя Ивана. Отец, Михаил Михайлович Карамыш Курбский, дослужился до боярского чина — высшего из четырех должностных разрядов Боярской думы. Помимо него боярство, возможно, было еще у одного члена рода Курбских — и все. Не густо по меркам верхушки тогдашней элиты. Зафиксировано руководящее участие Курбских в ряде военных походов, воеводство во второстепенных городах — в общем, такая знать второго разбора. Причем несколько раз скомпрометировавшая свой род «неправильными» политическими союзами. На подобном непрочном фундаменте начал строить свою карьеру юный Андрей — выбрав, естественно, военное поприще. Первые имеющиеся сведения относятся к 1547 г.: 19-летний Курбский служит, однако, не в войске, а при Государевом дворе, сопровождая в качестве мелкого порученца брата царя, слабоумного Юрия Васильевича. В неудачном Казанском походе 1549 – 1550 г. Курбский — «стольник в есаулах» в царской свите. 16 августа 1550 г. князь Андрей назначается воеводой в пограничный Пронск. А уже в мае 1551 Курбский — второй воевода полка правой руки, размещенного у Зарайска, на самом татароопасном направлении. Затем он — второй воевода в Рязани при М. И. Воротынском. а с июня 1552 г. — второй воевода полка правой руки у Каширы. Начальником Курбского, как и в Зарайский период, был П. М. Щенятьев. Надо сказать, что оба упомянутых воеводы были из самых опытных и квалифицированных военных специалистов в стране — то есть в принципе Курбскому было у кого учиться военному делу.

21 июня тульский воевода сообщил о нападении на город крымских и ногайских татар, и Щенятьев с Курбским выступили ему на помощь. Произошло сражение — фактически боевое крещение Курбского, получившего в ходе него рану головы. Согласно сочинениям Курбского, была одержана решительная победа с большими трофеями. Однако как было на самом деле — мы не знаем. По словам Филюшкина, «в 1564 году он [Грозный — Л. У.] писал Курбскому о боях под Тулой в 1552 году весьма нелицеприятные вещи:

„Как наш недруг, крымский царь, приходил к нашей вотчине к Туле, мы послали вас против него, но царь устрашился и вернулся назад, и остался только его воевода Ак-Магомет улан с немногими людьми, вы же поехали есть и пить к нашему воеводе, князю Григорию Темкину, и только после пира отправились за ними, а они уже ушли от вас целы и невредимы. Если вы и получили при этом многие раны, то никакой славной победы не одержали“. Кто здесь прав — Курбский или Грозный? Русская официальная летопись оценивает итог боев под Тулой как однозначную победу русских войск, одержанную благодаря их храбрости. В то же время в ней и не могли быть отражены такие подробности, как, например, не вовремя случившаяся пирушка воевод. Мы не можем ни опровергнуть, ни подтвердить обвинения Грозного или патетику Курбского».

Военная карьера князя, однако, продолжала развиваться. В казанском взятии 1552 г. Курбский — все тот же второй воевода полка правой руки, помощник Щенятьева. В штурме города этот полк стоял против Елабужских ворот — в самом спокойном месте. Правда, именно через эти ворота татары предприняли последнюю попытку прорыва из города. Полк Щенятьева–Курбского был смят, однако сумел восстановить порядок и принял активное участие в преследовании и добивании убегающих.

Таким образом, говоря о раннем этапе службы князя, мы, с одной стороны, наблюдаем довольно успешную для молодого человека карьеру. Одновременно с этим мы видим безосновательность приписывания князю Андрею покорения Казани: да, он участвовал в походе, но далеко не на первых ролях.

Карьерный рост между тем продолжался — в октябре 1553 г. князь впервые становится первым воеводой — в полку левой руки, затем в сторожевом полку, с которым воевал до 1556 г., подавляя партизанское движение бывшего Казанского ханства. В тот же год Курбский получает боярство. В списке думских бояр он на последнем, десятом, месте. Однако в следующем, 1557 г., он вновь второй воевода полка правой руки при том же Щенятьеве.

Затем начинается Ливонская война. В январском походе 1558 г. Курбский возглавляет сторожевой полк. Весной-летом того же года весьма активно участвует в боевых действиях, но во второй половине года отзывается на тульский рубеж, где служит опять-таки вторым воеводой полка правой руки до 1560 г. И вдруг весной 1560 г. князя Андрея назначают первым воеводой большого полка — руководителем основной ударной группировки в походе на Ливонию. Это была вершина военной карьеры князя — в ту кампанию он выигрывает 30 августа тяжелейшее сражение под Феллином, совершает рейды на Венден и Ригу. Фактически именно Курбский завершает разгром Ливонского ордена.

И тут случилась опала, причины которой нам неизвестны. Уже в конце года Курбского отзывают на южную границу сперва на знакомую должность второго воеводы полка правой руки, затем он служит городовым воеводой в Мценске и Великих Луках, участвует в набегах небольших отрядов на окрестности Витебска (по случаю вступления в войну Литвы и Польши). Видимо, в 1561 – 1562 г. опала с Курбского была снята, он снова получил командную должность и, несмотря на проигранное незначительное сражение под Невелем в 1562 г., был в 1563 г. назначен первым воеводой в Юрьев Ливонский (Дерпт). Иначе говоря, в завоеванной провинции Курбский становится губернатором с широчайшими полномочиями, а также с правом (и обязанностью) ведения дипломатических переговоров с сопредельными государствами — Данией и Ш вецией [6]. Именно из этого города и с этой должности Андрей Курбский бежит в Вольмар 30 апреля 1564 г., бросив беременную жену и сына, но взяв с собой два десятка самых преданных и лихих приближенных. Московский период его жизни завершился.

По мнению Филюшкина, хроника этой неровной, но в целом восходящей карьеры свидетельствует о том, что Курбский был заметным — но не более того — военачальником времен Ливонской войны. Кроме того, ввиду занятости «в войсках», князь Андрей едва ли имел возможность поучаствовать ощутимым образом в решении вопросов гражданской жизни страны. То есть он вряд ли был активным членом той самой мифологической, по мнению автора, Избранной рады. Что мешает согласиться с последним утверждением? Некоторое ощущение подводной части айсберга: как-то не верится, что с человеком, в котором Грозный видел лишь более или менее способного генерала, к тому же перебежавшего к врагу, царь стал бы переписываться так, как он это делал. Обсуждая и свои интимные обстоятельства, и свою кадровую политику, и идеологические основания собственной власти в разные периоды времени. Да и неожиданные пики в карьере князя намекают на то, что тот был у царя на виду если не всегда, то по крайней мере достаточно продолжительные отрезки времени. Очень трудно отказаться от мысли, что Грозный и Курбский были когда-то действительно близки и даже, не побоимся этого слова, в чем-то равны.

Именно эта близость, судя по всему, стала основой особой информированности князя, чье стремительное бегство не оставляет сомнений в более чем обоснованных опасениях Курбского за свою жизнь. Филюшкин объясняет эти опасения угрозой утечки информации о его тайных переговорах с литовскими властями, которые князь начал еще в 1563 г. Мы, однако, вправе задать вопрос: отчего это удачливый военачальник затевает с врагом переговоры о переходе на его сторону именно в тот момент, когда общее положение этого врага донельзя плохо? Потерян Полоцк, между русскими войсками и Вильной — ни одной сильной крепости. Защищать не только Ливонию, но и саму Литву — некому. Что должно произойти в сознании человека, чтобы в этих условиях сделать такой выбор? На наш взгляд, князь Андрей, именно в силу этой, не отраженной в документах близости к царю, смог предугадать в сравнительно вегетарианском 1563 г. ближайшее будущее. Собственно, и в 1563 г., в год смерти митрополита Макария, было много всякого. В частности, кровавый разгром окружения двоюродного брата царя, князя Владимира Старицкого и его матери Ефросиньи. В общем, тот год столь же красочно предвещал опричное семилетие 1565 – 1572, как какой-нибудь 1935 — последующие 1936 – 1938. И мы знаем, что интуиция Курбского не подвела: практически вся военная верхушка России 1550-х — середины 1560-х годов в конце концов сложила голову на плахе. Так что нет причин предполагать, будто Андрею Курбскому была почему-то уготована принципиально иная участь.

Отсюда вырастает густой куст доводов, приводимых всякий раз, когда кто-то дает моральную оценку юрьевскому беглецу. Гарантирует ли перспектива верной гибели без вины право на измену несущему такую гибель царю и такому государству? И можно ли назвать измену Курбского московскому царю изменой русскому народу — приняв во внимание тот факт, что в Литве князь оказался среди русского же православного большинства? И, коли на то пошло, сколь аморально защищать с оружием в руках эту русскую Литву от войск московского царя — убедившись, что живут православные в Литве богаче, духовнее, терпимее и насыщеннее, чем в «адовой твердыне» царя Ивана? И годится ли сам князь Андрей на роль борца за народное счастье — как человек, устраивающий с верными холопами из волынских имений, пожалованных королем Сигизмундом, разорительные рейды по соседским селам или вымогающий деньги у ковельских евреев путем полуторамесячного содержания последних в бочке с пиявками? Как нам судить его четыре с половиной века спустя?

Примечания:

  1. Недавний пример неудачной ЖЗЛ-биографии: вышедший в 2008 г. «Юрий Звенигородский» Константина Ковалева-Случевского. Главным (хотя и далеко не единственным) недостатком работы стало… отсутствие содержания. Автору просто нечего было рассказать о своем герое — о реальных или хотя бы легендарных фактах его жизни. То немногое, что Ковалеву-Случевскому известно, перепевается на страницах книги многократно на разные лады, дополняясь многочисленными, однако не особо достоверными, сведениями о более милых автору персонажах типа Андрея Рублева или преподобного Саввы Сторожевского, к заглавному герою в значительной степени притянутых за уши.
  2. См.: Седов П. В . Закат Московского царства, М., 2006. С. 222.
  3. См.: Зайцев И. В . Астраханское Ханство. М., 2006. С. 57 – 59.
  4. См., например: Нумизматический словарь. Львов, 1976. С. 38, 120.
  5. Сам Грозный в ответном письме, как известно, назвал ту же самую институцию «Собацким собранием» —но данный термин и впрямь у нас не прижился.
  6. Филюшкин здесь полемизирует с распространенной в историографии точкой зрения, состоящей в том, что назначение в Юрьев само по себе было знаком опалы и в скором времени предвещало недоброе.
       
Print version Распечатать