Формы гражданского общества

Политика и общественные отношения в России

«Уровень доверия упал у нас ниже

плинтуса. Никто никому не верит…»

Российский чиновник

Большинство попыток западных исследователей концептуализировать общественные отношения в посткоммунистических странах проходят под рубрикой «гражданское общество». В их интерпретациях гражданское общество должно представлять (преимущественно, если не исключительно) сферу добровольных объединений, задачей которых является латание бреши между государством и гражданами. В этой концепции «гражданского общества» вовлечение граждан в жизнь общественных объединений ценно постольку, поскольку развивает навыки взаимодействия, необходимые для реализации общих устремлений. При этом, как утверждается, участие в добровольных объединениях производит общий «социальный капитал», заключающийся в высоком уровне межличностного доверия и терпимости, который является смазкой для механизма социальной кооперации и вносит поэтому вклад в участие граждан в демократическое управление.

Вероятно, переняв свои принципы у оппонентов коммунистических режимов, гордо начертавших на своих знаменах фразу «гражданское общество», многие из тех, кто заинтересован в изучении – и, возможно, даже в помощи в строительстве – демократии во вновь освобожденных странах, полагались на эту концепцию гражданского общества при отслеживании движения отдельных государств к демократическому будущему. Результаты этих попыток разочаровывают. С одной стороны, так понимаемое гражданское общество навряд ли существует в посткоммунистических странах, в которых уровень участия граждан в добровольных объединениях является одним из самых низких на планете. Россия также вполне вписывается в данную модель, а это означает, что изучение гражданского общества в этой стране является исследованием чего-то, что – за редкими исключениями – обнаружить невозможно; но при этом одновременно игнорируются существующие в ней в настоящее время социальные отношения. С другой стороны, приложение указанной концепции гражданского общества к посткоммунистическим странам произвело такую категориальную путаницу, что одна исследовательница данного предмета завершила свой пространный обзор современных работ следующей рекомендацией: данная версия «гражданского общества» настолько бесполезна, что должна быть полностью исключена из повестки дня исследований посткоммунистических стран.

Что же пошло не так? Имеется достаточно оснований для того, чтобы признать, что общепринятая концепция «гражданского общества», популяризованная, прежде всего, Робертом Патнэмом, принципиально некорректна сама по себе. Я, однако, не буду воспроизводить в данной статье всю ту критику, которая была направлена против нее. Напротив, принимая ее так, как она есть, я буду использовать понятие Пьера Бурдье о формах капитала для того, чтобы разработать противоположную модель социальных отношений, которая, как мне кажется, является более подходящей для стран, возникших на месте бывшего коммунистического блока и особенно для России. Для удобства, а также для того, чтобы избежать неуместного нормативного измерения, которым сопровождается употребение этого термина, я буду называть общепринятую концепцию «Гражданским обществом I», противопоставляя ее тому, что может быть более многообещающей формулировкой, – «Гражданскому обществу II».

Формы капитала: формы гражданского общества

Основная идея общепринятой концепции гражданского общества заключается в том, что через участие в гражданских объединениях индивиды вырабатывают формы всеобщего доверия. Это доверие рассматривается как «социальный капитал», определенный объем которого в том или ином конкретном случае коррелирует со способностью общества осуществлять кооперацию и коллективные действия – ключевые детерминанты демократии. Эта формула может оказаться полезной при эмпирических изысканиях, позволяя исследователям без труда достигать своих целей: например, оценивать степень участия людей в гражданских объединениях и устанавливать уровень доверия их членов при помощи социологических опросов. Однако эта формула открыта для критики на концептуальном уровне: она лишена точности.

Как представляется, в общепринятой литературе по гражданскому обществу и социальному капиталу, сам термин «капитал» используется чисто метафорически, безотносительно понятий власти и частного присвоения чужого труда, которые долгое время сопровождали употребление этого термина в научных дискуссиях. Речь здесь идет не об удельных запасах социального капитала, находящихся в распоряжении индивидов, которые используют их при общественном взаимодействии, но об общей кладовой социального капитала, из которой индивиды могут его свободно черпать. Такая концепция отклоняется от смысла и теоретической ценности имени «капитал». Согласно этой точке зрения, волюнтаристская кооперация замещает проблематику власти, ее производства, осуществления и воспроизведения. Более того, в сердцевине «капитала» – как давным-давно заметил Карл Маркс, находится не какая-то вещь, а общественные отношения. Соответственно, понимание «социального капитала» как измеряемой индивидуальной характеристики, увязываемой со склонностью доверять другим, незнакомым людям, для нас не слишком полезно. Большую пользу принесет, скорее, рассмотрение «капитала» в аспектах общественного взаимодействия и обмена. Именно здесь «социальный капитал» присутствует в полном своем смысле, исчезая и обращаясь в нечто иное, особенно в другие формы капитала.

Две модели гражданского общества

Гражданское общество I

Гражданское общество II

Доминирующая организационная форма

Гражданские объединения

Неформальные связи

Доминирующая форма капитала

Экономический капитал

Культурный или (инкорпорированный) социальный капитал

Связи между акторами

Слабые

Сильные

Направленность коллективных действий

Определенная

Рассеянная

Социальный капитал

Обобщенный, не инкорпорированный

Обособленный, инкорпорированный

Государство

Сильное (превалирование закона)

Слабое (личное присвоение государственных должностей)

Эта концепция ценна тем, что она позволяет увидеть – на относительно высоком уровне абстракции – различие между общественными отношениями, предполагаемыми западными моделями гражданского общества («Гражданское общество I»), в которых доминирует экономический капитал, и общественными отношениями в России, где главную роль играет культурный и социальный капитал. При таком историческом подходе к понятию гражданского общества можно выделить идеальные типы, представляющие две совершенно противоположные общественные логики, соответствующие определенным соединениям капиталов. Как видно из таблицы, «Гражданское общество I» (западная модель) характеризуется «слабыми» социальными связями между членами общественных объединений, чьи коллективные действия направлены на достижение определенных целей. Продуктом общественного взаимодействия будет здесь обобщенный социальный капитал, который, в свою очередь, потребует безличного сильного государства, действующего в соответствии с законом. В противоположной модели, «Гражданском обществе I» (Российская модель), будут наблюдаться «сильные» связи, отвечающие эмоциональному вовлечению сторон во взаимодействие, притом что их задачи многообразны, или «рассеяны». Социальный капитал, приобретенный в результате взаимодействия, будет обособленным или инкорпорированным. Он не столько смазывает механизм социальной кооперации, сколько поддерживает существование рассеянных социальных связей взаимной помощи, для которой общие социальные цели являются в лучшем случае совершенно безразличными. Эта схема, в свою очередь, будет основываться на наличии слабого государства, которое неспособно навязать безличный закон и по отношению к которому данная модель является как причиной, так и следствием. С одной стороны, отсутствие власти закона способствует усилению социального взаимодействия, основанного на высоком уровне узкого межличностного доверия, которое воспринимается сторонними наблюдателями как коррупция. Самим же участникам такие формы взаимодействия обычно кажутся жизненно необходимыми для достижения общих целей. По причине эмоциональной насыщенности, которой, как правило, сопровождаются подобные отношения, последние зачастую прямо способствуют формированию идентичности, внося вклад в постоянное воспроизводство «нас». С другой стороны, при таковом окружении маргинализуется сама власть закона. Даже в случаях, когда, например, суд действительно выполняет свою функцию независимого арбитра, обращение в него может оцениваться как форма предательства, как обращение к «ним», которое, соответственно, устраняет возможность решения конфликта «нами». Обращение к государству за разрешением спора может, таким образом, выглядеть как аморальная попытка «уничтожить» некоего человека.

Некоторые исследователи, изучавшие переходные процессы в посткоммунистической Восточной Европе, успешно использовали «формы капитала» Бурдье для объяснения отдельных аспектов этих процессов, которые иначе не мог-ли быть объяснены. Следуя за ними, я буду использовать эти «формы капитала» для объяснения превалирования модели, ассоциирующейся с «Гражданским обществом II», в случае России. Общепринятая концепция гражданского общества, «Гражданское общество I», основана на доминирующей роли экономического капитала. Поскольку он не инкорпорирован, то общества, структурированные преимущественно этой формой капитала, признают образование абстрактных категорий (граждане) и безличных процедур (власть закона), которые скрывают реальные различия, имеющиеся между индивидами, в доступе к экономическому, культурному и социальному капиталам, а также в обладании ими. Индивиды как таковые взаимодействуют друг с другом в публичной сфере в качестве равных, в качестве граждан. Это равенство являет собой базовое условие для объединения в добровольные группы. И хотя различия в капитале, вне всякого сомнения, оказывают значительное влияние как на внутреннюю жизнь, так и на внешние возможности этих объединений, они не входят непосредственно в их устройство, которое остается «добровольным», т. е. предполагает как безличные процедуры, так и формальное равенство членов.

Эта модель меняется на противоположную там, где доминирует культурный или (инкорпорированный) социальный капитал. В этих случаях инкорпорированный капитал, распределенный неравномерно, непосредственно включен в устройство групп. Если брать географические ассоциации, то это отнюдь не плоская равнина. Индивиды сталкиваются друг с другом как исходно неравные в своем обладании этими инкорпорированными формами капитала, что определяет структурные отношения внутри объединений так же как неравные. Человек не вступает в добровольные объединения, образованные равными, но скорее участвует в закрытой сети неформального обмена, структурированной различными степенями социального капитала у ее членов, часто порождающей практику клиентелы, или в объединениях, чья структура состоит из иерархий, определяемых инкорпорированностью культурного капитала их членов. В первом случае социальное доверие ограничивается кругами взаимопомощи и патронажа; во втором оно обращено на тех, кто – особенно на расстоянии – кажется «лучше нас».

Это рассуждение о гражданском обществе четко очерчивает вопросы, касающиеся политической организации. Если политические партии и лоббистские объединения являются формами организации, конгруэнтными социальным отношениям, общим для «Гражданского общества I», то формам, обнаруживающимся в «Гражданском обществе II», соответствует совершенно иная модель отношений. Они образуют здесь сетевые структуры, основанные на сильных связях и обособленном социальном капитале. Они организуют коллективные действия, направленность которых носит рассеянный характер, который соответствует разнообразным нуждам их членов, занимающих различное положение в обществе. Если эти сети – благодаря тому что, по меньшей мере, некоторые их члены занимают посты в правительственной иерархии – имеют доступ к государственной власти, то они могут рассматриваться как «властные сети», способные разрушать формальные общественные и государственные институты. Таким образом, исполнительные органы, политические партии и лоббистские объединения, действующие в рамках общественных отношений, характеризующих «Гражданское общество II», являют собой слабые институты, в которые входят одна или несколько властных сетей, которые придают им импульсы, направления и цели. Как возникли эти сети, и как они структурированы?

Как представляется, главную роль в возникновении властных сетей и в том, что они стали доминирующей формой политических объединений в России, сыграли два фактора. Первый фактор можно возвести к вытеснению прав собственности административным правом при старом (социалистическом) порядке. В той степени, в которой контроль над административной должностью позволял индивидам и группировкам контролировать, более или менее свободно от формального регламента, материальные и общественные ресурсы, инкорпорированный капитал (культурный или социальный) привносил в институты несомненно личностный элемент. Второй фактор – модели коллективной ответственности – и, как реакция на них, неформальные, подпольные модели коллективной самозащиты – навязанные в царское время и нередко внедрявшиеся под другими названиями в советский период. Таким образом, ритуализированные формы социальной организации, характеризовавшие советский строй, часто распространялись на частную сферу, где они эволюционировали в дружеские сети, предполагавшие близкие отношения, которые удерживали индивидов в кругу людей, хорошо им знакомых. Эти сети советской эпохи заложили основу для сетей поздне- и постсоветского периодов, которые, расширяясь благодаря патронажу своих членов до контролирования государственных и негосударственных должностей, развились в конце концов в широкие властные сети.

Как уже было замечено на примерах многих посткоммунистических стран, властные сети формируются как средства обмена, соединяющие членов, обладающих государственными должностями, с их партнерами, занимающими важные позиции в экономике. Соответственно, эти связи позволяли властным сетям – коллективно и в процессе конкуренции друг с другом – организовывать работу как государства, так и экономики. Доступ к необходимым ресурсам является здесь критическим моментом, и он, в свою очередь, обусловливается либо подкупом сторонних лиц (государственных чиновников или представителей организованной преступности), либо, когда государственные чиновники уже входят в сеть, прочными связями с партнерами сети. Даже когда обмен выходит за пределы национальной экономики, как, например, в случае иностранных инвестиций, эти сетевые структуры остаются определяющими.

Эпиграф в начале статьи, как кажется, выражает полуправду. Рассматриваемый через призму «Гражданского общества I», он может вполне описать межличностные отношения в посткоммунистической России. Однако если принять во внимание модель «Гражданского общества II», то ситуация выглядит совсем иначе. Доверие между теми, кто работает в его неформальных структурах (представленные здесь как властные сети, неважно, кланы ли это или «команды»), судя по всему, весьма велико. Полуправда в эпиграфе, таким образом, относится к «другим». Там, где доминируют сильные связи, доверие к «другим» обратно пропорционально доверию, существующему внутри группы. Социальные отношения в современной России отнюдь не пустое пространство лишь потому, что они не отвечают социальным отношениям «Гражданского общества I», равно как они и не являются отклонением от того, как (иногда) должно быть.

Источник: Michael Urban. Forms of Civil Society: Politics and Social Relations in Russia. International Political Anthropology. 2008. Vol. 1.

       
Print version Распечатать