Жан Бодрийяр: выйти из Матрицы

От редакции: вчера, 6 марта, скончался крупнейший социально-политический философ современности Жан Бодрийяр (1929 - 2007).

Бодрийяр стирает свое собственное имя. Это чуть ли не его работа. Например, он появляется в кадре, но инкогнито - Нео всего лишь читает какую-то книгу, никому не нужную, и даже на ее обложке, где выведено "Simulacra and Simulations", мы не можем разглядеть имени автора. Хотя путем перекрестного допроса кадров можем (увидев, что одна из глав чтива борца с "неподлинным" носит название "О нигилизме") подтвердить наши догадки. Бодрийяр совсем рядом, но он как будто бы уже и не нужен - он сам является составной частью того, о чем он пишет. Но остается только томиком, удобным олицетворением всего домашнего, разумности, с которой можно задержаться утром в постели, несмотря на то, что впереди маячит белый кролик, и две таблетки - от старости и от глупости.

Использование Бодрийяра становится настолько буквальным, что это уже не может считаться "его использованием" - именно поэтому на книге и не остается никакого имени, хотя ее авторство несомненно. Это "тираж". Философское письмо тяготело к тому, чтобы вписать в себя свои собственные пределы, даже в том случае, когда оно сталкивалось с омонимией - прежде всего бытия. Изображение "книги Бодрийяра" в качестве хранилища дискет Нео, которыми он снабжает своих кислотных друзей, - это наиболее явное свидетельство того, что эти книги никогда не предназначались для последовательного препарирования, изучения, водружения на могилу в качестве памятника. Дело не в том, что мы не можем чего-то понять или же слишком склонны к бриколажу, дело в том, что "мир", описываемый у Бодрийяра, никогда не был тем миром, который мог бы позволить роскошь герменевтического понимания, выписывания стройных рядов понятий, категорий и соподчиненных теорий. "Книга Бодрийяра" - это даже не "книга Малларме", тоже достаточно далекая от герменетивтической глубины и тематизма. Подручное использование становится наиболее прямолинейным, вульгарным вызовом романтическому проекту "литературного абсолюта" (от которого не был свободен тот самый "литературный постмодернизм", который и привел к утверждению самой "постсовременности" в качестве устойчивого топика феминно-филологических журналов). Бодрийяр не первым подорвал "галантный стиль в философии", позволяющий бесконечно множить интерпретативные ряды, однако он первым сделал это в наиболее явной форме, так что нельзя было не ожидать ответа "Матрицы" как ответа наиболее прямолинейного и точного по своей форме. Гении понимают друг друга по способу смеха.

Строгость мысли здесь неизбежно сталкивается с предельно адекватной ей произвольностью использования, с неким "поруганием". Бодрийяр не так уж заботился об этом. Он - один из тех, кто смешал означающие "философии" и всех прочих "эпистем", ненавязчиво продемонстрировав, что в посткантовском поиске оснований науки и культуры нельзя не забыть о самой науке и культуре. Но делалось это не для того, чтобы каждый мог найти в Бодрийяре "свое", как в большой пицце, - как даже очевидно не умеющий читать умные книги Нео находит в нем хранилище, storage. Скорее, Бодрийяр всеми силами пытается выполнить "картезианский" подвиг в пределах всего общества, осуществить не марксистскую и даже не социалистическо-утопическую революцию, а именно "классическую", даже "классицистскую". Отсюда эффект "скорости" самой критики - для умного человека и так все понятно, поэтому можно не дописывать правила редукции социальности до их пту-шного варианта. Сама социальная реальность лишается статуса "ткани" именно в тот момент, когда выясняется, что она ткется, причем с большими дырами. Социального "когито" не существует именно потому, что не существует никакого социального бога или субъекта, однако это и не нужно. Теория Бодрийяра - это способ оставить общество позади себя, не составляя никакого контр-корпуса "псевдо-общества". Никакого проекта - ведь Бодрийяр не занимается протезированием (пардон, проектированием) в мире, где протезы как никогда дешевы. Он лишь предполагает, что его "когитальная" инстанция будет выполнена по умолчанию - по распространению того молчания, которое все больше охватывает общество, в котором ни у кого нет ничего общего и в то же время есть слишком много всего своего.

И наряду с напряжением "произвольного" отношения к теории Бодрийяра - произвольным именно в своей точности понимания (как, например, после завершения коммунистического строительства собрания Маркса можно отправить в нужники, останься в последних к тому моменту хоть какая-то надобность), обнаруживается и другое напряжение - между этим "рассасыванием" всего социального, осуществленным даже с некоторой ленцой, - настолько оно выполнено быстро и уверенно, - и его фиксированием в знаках, в многочисленных медиа, которые не представляли для Бодрийяра никакой проблемы. Скорее, они сами стали элементом работы, так что в определенный момент уже нельзя было сказать - с чем мы имеем дело в "использовании Бодрийяра". С каким смыслом "генитива" - если еще как-то различать их смыслы в ситуации, когда "производство" лишилось своих предельных онтологических претензий. Бодрийяр не вписывает пределы своего письма в него самого, не работает на включении или на рефлексии (что одно и то же), и даже ничего не показывает, ведь его текст способен вызвать те кривотолки и то недовольство, которые сами являются элементом описываемой/производимой реальности. Различие "глубины" и "медийной поверхностности" создается только post factum, на деле же оно разыгрывается как элемент большой социальной логики, которая не может быть принята на веру, в качестве самоочевидной, что предполагало бы, что мы всегда остаемся ее "клиентами". Да, у Бодрийяра уже нет различия глубокого и поверхностного, первичного и третичного, правильного и неправильного, в конце концов - произведенного и встреченного в опыте, "эмпирии" и "intellectus archetypus", однако устранение этих различий не обещает нам никакого романтического снятия, никакой работы негативного, никакой работы вообще. Как, впрочем, не предполагает и выявления границ "Большой теории" - вроде того, что случилось у Деррида в его теории письма. Бодрийяр - это Декарт социальности, который довел до предела борьбу с означающим, зная, что ничего другого в мире не существует. По крайней мере сейчас.

После войны в Заливе, "которой не было", была война, которая была. Но что это значит, если не "опровержение" Бодрийяра? Говорят - и это уже почти несомненно, что война в заливе никогда не закончится, и, быть может, это лучшее подтверждение тому, что войны не было. Войны не было не потому, что не было трупов, а потому, что это война за то, чтобы не было трупов, а не за то, чтобы был мир. Война не производит мир, что бы там ни говорили древние. Бодрийяр вовремя сообразил, что война как последнее подобие того, что он ищет в области критики, полностью сдала свои позиции, проиграла, перестав быть критерием чего бы то ни было. Единственное, что осталось, - это не броское и растратное действие, не "горы трупов", а молчание, которое каким-то образом может избежать красноречия. Он ждал молчания, паузы, которая не станет пробелом. Ждал черного пробела. Определить его "опознавательные черты" он не мог, да это и невозможно.

       
Print version Распечатать