О животных китайского императора

Наверное, лучше всего ситуацию постмодерна живописует Борхес в следующей замечательной классификации животных из "некой китайской энциклопедии".

"Животные подразделяются на: а) принадлежащих императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в нашу классификацию, и) буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, н) только что разбивших кувшин, о) издали кажущихся мухами".

Этот причудливый перечень, пожалуй, самый убедительный символ той системы смыслов, в которую мы из смертельной скуки модерна (социализма) начали входить в середине 80-х годов прошлого века. Своего апогея она достигла в 90-х годах, а в момент памятного всем дефолта августа 98-го все смыслы модерна (вместе с покупательной и любыми прочими способностями отдельного индивида) достигли точки нуля, обесценившись (считая с начала перестройки) ровно в сто раз.

Прошлый наш разговор был посвящен главным образом постмодернистской революции 1991 года. Сейчас мы обратимся к началу этого "великого похода", нашего исторического (постисторического?) вхождения в мир постмодерна - к эре Горбачева.

Последними модернистами в череде русских правителей стали флагман "застоя" Брежнев и "человек без свойств" Черненко, единственная функция которого была, по-видимому, чисто метафизическая - дополнить число?

С воцарением Михаила Горбачева Россия вступила в новую эру. По своему воспитанию Горбачев был, конечно, типичным модернистом, отличительной же чертой его перманентного постмодернизма был самозабвенный нарциссизм - закономерный итог духовной эволюции модерна. Фундаментальный лозунг модерна "Все для человека, все во имя человека" неизбежно, следуя прямолинейной логике модерна, должен был привести к точке, в которой он должен был сойти на нет и осуществиться. Такой "точкой сборки" и стало очередное поколение советских модернистов, окончательно опустошенных: деды жили ради светлого будущего, отцы - ради детей, в детях этот вектор опочил и в пределе реальной нищеты явил беспредельность вожделений - конечный апофеоз модерна, пришедшийся на тот самый виртуальный миг коммунизма, обещанного Хрущевым к 1980 году.

Это был переломный год - советские танки в Афганистане, полуживой и полубожественный базилевс на троне, еще внушающий сакральный трепет, но уже высмеиваемый в тысячах анекдотов, и романтичный олимпийский Мишка, венчающий грандиозный спектакль модерна.

Спектакль, осуществлявшийся, как всегда, в двух неизбежных русских "безднах рядом". Солженицын как-то заметил, что сталинский СССР жил в двух фазах: бравурные марши днем и черные воронки ночью. (В том же примерно дуализме сознания существовал и "Третий Рим" игумена всея Руси Грозного с опричной монастырской братией во главе со звонарем-параклесиархом Малютой Скуратовым.) Двумя мощными оргическими конвульсиями - Олимпиадой и Афганистаном - кончалась и эра социализма...

Возносясь над Лужниками, олимпийский Мишка махал строителям коммунизма своей надувной лапой, и громадная, составленная из человеческих пазлов слеза катилась по трибуне стадиона. Это был исторический миг. Словно сам державный дух социализма покидал эту местность. И сердца всех советских людей болезненно сжимались от вдруг обнаруженной ими пустоты и неясной тревоги на месте вялой, но привычно-счастливой былой мечты?

"Возвращаясь в свой сказочный лес", последняя мечта социализма отлетала в цветные постмодернистские небеса. И совсем скоро на месте роскошного многотрубного оперного брежневского декаданса образовалось трудноопределимое мерцающее фосфоресцирующее облачко, мечта новая и уже совершенно постмодернистская - что-то от Карлсона и Виннни-Пуха, что-то от Бременских музыкантов и Алладина, что-то от олимпийского Мишки и архангела Михаила. Все они воплотились в образе еще одного кремлевского мечтателя, возвестившего сакраментальное: "Процесс пошел?".

Лед тронулся. Процесс пошел?

Россия - особая страна. Судьбу и дух ее, как нигде, воплощает личность правителя. А постмодерн (как, впрочем, и модерн) - это, не будем забывать, прежде всего, состояние сознания.

Природу "нового мышления", предложенного Горбачевым в качестве базиса эпохи больших перемен, замечательно передают имена двух умственных идолов, внесенных им в храм модерна и занявших место почетного караула у его могилы: "перестройка" и "гласность".

Отметим абсолютно постмодернистскую семантику этих слов. "Перестройка" (по-английски звучит еще лучше - дебилдинг) - это всего лишь процесс, труд, начала и концы которого сокрыты в каком-то первичном сыром тумане. "Гласность" - это лишь возможность произнесения слов, вовсе не указывающая на их смысл. Собственно, и само "новое мышление" - не более чем мышление, безо всякого намека на его конкретные результаты и цели. И еще раз вспомним постулаты постмодерна, приходящие на смену модернистским: "процесс" вместо "объекта" и "смысла", задача "разобрать/разрушить/противопоставить" вместо модернистской "создать/обобщить/синтезировать"? Таким образом, горбачевское "процесс пошел" и стало громогласным объявлением эры постмодерна, архангельской трубой, возвестившей начало новой эры.

Процесс действительно пошел, но куда, зачем, ради чего? Что, наконец, за процесс? На эти вопросы истощенное гигантским надрывом модерна сознание ответить уже не могло, предпочитая спрятаться в спасительный постмодернистский инфантилизм раскачивающейся люльки, одновременно убаюкивающей и дарящей иллюзию бытия.

Покой и застой страшат неизбежно приходящими в такие моменты мыслями о смерти и смертельной же скукой. Смыслы движения давно утрачены. Единственный опыт жизни, известный из романтического мифа, которым пронизано все пространство модерна, - революция. Но ни сил, ни условий для подлинной модернистской (социальной, научной, культурной) революции уже нет. Революция позднего модерна - это кино (важнейшее из искусств модерна) и песни (рок-музыка). Туда, в мир ТВ-иллюзий и еще живых, но страшно далеких от народа рокеров, и плывет мягкая перманентная "революция продолжается" конца 80-х под струящиеся водопады лишенных всякого логоса поливов Горбачева, пассы Кашпировского и заряженную воду Чумака? Туда под мерцание убаюкивающей сознание и раскрепощающей мечту реальности в состоянии полураспада и плывет ум советского человека - строителя коммунизма - в свою новую, постмодернистскую фазу?

Где-то с начала 1987-го (когда был показан фильм Абдуладзе "Покаяние", когда наступил золотой век книгоиздания и появилась настоящая литература) и до конца 1989-го (год падения Берлинской стены и смерти академика Сахарова (14 декабря)) мы переживали момент как бы опустошения, тишины, когда старые образы умерли, а новые еще не сформировались, когда еще можно было нащупать какие-то универсальные основы, еще была возможность метанойи, очищающего переворота, просветления сознания?

Но? Это уже время Чумака и Кашпировского, время нарастания бесчисленных образов, напору которых уже не могут противостоять слабые перегородки сознания. Время катастрофического расползания смыслов. Вскоре процесс принял лавинообразный характер, потоки образов хлынули отовсюду, заливая трюмы русского "Титаника". А критическая масса необеспеченных смыслом слов в ноосфере разрешилась "духовным Чернобылем" 90-х?

Но еще раньше, предвозвестием и символом этих событий стал Чернобыль реальный. Обо всем этом у меня как-то сложился стишок, несколько строк из которого, по-моему, очень наглядно рисуют ситуацию:

Рожденные, чтоб сказку сделать былью,

мы выбросили небо за порог,

а следом землю. Подведя итог,

что видим мы? - Заросшее ковылью

пустое поле и - Энергоблок?

И снова там волхвы и Рождество,

и новый мир во чреве новой сказки?

И новым солнцем всходит Черноб ыль

(как бы придав распад ее огласке).

И все (и дело ближется к развязке)

зловещая окутывает пыль?

Полынная звезда Чернобыля, явившая солнце нового чудного мира, и стала его первым днем рождения?

Пришествие Сталкера. О гласности - в полный голос

Суммарная радиация изотопов, выброшенных чернобыльским взрывом, составила 50 миллионов кюри, что в 30-40 раз больше, чем при взрыве бомбы, сброшенной на Хиросиму. Ученые до сих пор спорят о том, был ли этот взрыв ядерным или тепловым (и больше склоняются к первому).

Так или иначе, вырвавшийся тихой чернобыльской ночью 26 апреля 1986 года в 1 час 23 мин. 49 сек. из 4-го энергоблока чернобыльской АЭС столб дыма и пламени, распространяющий колоссальную радиоактивность на высоту более километра, стал ничуть не менее величественным символом эпохи, чем гибель Помпеи, "Титаника" или Хиросимы?

"Уже километров за 8-10 до станции было видно над ней малиновое зарево? огромное малиновое в полнеба зарево... Из жерла реактора постоянно истекал белый в несколько сот метров высотой столб продуктов горения, видимо графита, а внутри реакторного пространства было видно отдельными крупными пятнами мощное малиновое свечение", - такое описание увиденного оставил академик Валерий Легасов?

Чернобыль - этот первенец перестройки и гласности - стал символом мира, входящего в новое измерение катастрофы. Жившая до сих пор лишь в двух эмпирических координатах советская империя в эти дни была настигнута чем-то третьим - грозным и непредвиденным, как само Откровение. Неслучайно стихи о звезде Полынь из Откровения Иоанна Богослова стали сразу обильно цитироваться в связи с Чернобылем.

Этот апокалиптический, обволакивающий ядовитым облаком полземли "дым, как из печи", и жалкие попытки замять то, от чего весь мир уже гудит, как растревоженный улей, и почти сюрреалистический первомайский парад в зараженных городах становились первыми ласточками нового мира и одновременно символом полной духовной несостоятельности обоих идолов "нового мышления" - перестройки и гласности.

Известно, что в ночь катастрофы двое молодых специалистов проводили на АЭС (техногенном храме модерна) типичное перестроечное культовое действо - осуществляли эксперимент. И потому системы аварийной защиты были отключены, а их кнопки, чтобы не выскакивали, просто заклеены скотчем.

А состояние с "гласностью" лучше всего иллюстрирует шапка "Правды" от 26 апреля 2006 года: "О гласности - в полный голос". Первомайская газета в накрытом радиоактивным облаком Киеве вышла под заголовком "Над страной весенний ветер веет". На снимке - Крещатик, заполненный ликующей толпой с плакатами "Решения XXVII съезда КПСС - в жизнь". В это же самое время в 130 км отсюда тысячи солдат-ликвидаторов лопатами сгребают завалы вокруг реактора и сбрасывают разбросанный взрывом радиоактивный мусор обратно в печь.

И еще один характерный штрих "гласности". Сам факт катастрофы Горбачев пытался скрывать три дня. Только 30 апреля в "Правде" появилось маленькое (42 строчки в правом нижнем углу второй полосы) сообщение, в котором говорилось, что произошла авария, при которой погибли два человека (из тех первых тысяч солдат-ликвидаторов до сегодняшнего дня не доживет и половины, а официальная цифра погибших - более пяти тысяч человек). Тем временем радиоактивное пятно, легко преодолев государственные границы СССР, добралось до Северной и Центральной Европы, а затем достигло берегов Японии и США?

Чернобыль стал, таким образом, первой мировой глобальной техногенной катастрофой и первым (наряду с изобретением интернета и падением Берлинской стены) явлением глобализма - мира, лишенного границ, ясного смысла и какой бы то ни было однозначности, мира китайской энциклопедии.

Кстати, достойное место в ее животной классификации заняла бы и та чудовищная саранча, "выходящая из дыма" "кладезя бездны" и помрачающая "солнце и воздух", завершающая стих Апокалипсиса о звезде Полыни: "По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие; и волосы у ней - как волосы женщин, а зубы у ней были как у львов. На ней были брони железные, а шум от крыльев ее - как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну? (Откр. 9,7).

Древние толкователи понимали под этой зловещей саранчей полчища лукавых духов, вышедших обольщать жителей земли. Сейчас бы эти слова, слова, слова, помрачившие дух и сознание (библейские солнце и воздух) и ставшие первыми ласточками глобализации, мы назвали бы проще - "информационная революция"?

Так, через пробоину четвертого энергоблока АЭС (верховного храма техногенного мира, его энергетического сердца) не только смертоносная радиация расползалась по земному шару, но мир духовный вступал в мир материальный, властно возвращая свои права и осуществляя недавние предсказания последнего поэта модерна: "Того гляди, что из озерных дыр, / да и вообще - через любую лужу / С юда полезет посторонний мир. / Иль этот уползет наружу"?

Если в мире модерна глобальная катастрофа (ядерная война) - дело рук сверхдержав, то в мире постмодерна ее, в принципе, может развязать каждый. Вот о чем пророчествовал Чернобыль, становясь неким историческим мгновением равновесия между человеческим сознанием и погруженным в катастрофу миром.

Отныне человек через всю свою техногенную мощь становился равнозначен всей целокупности мира, обнаруживая при этом и свою последнюю беспомощность, когда единая ошибка или злой умысел оказывались чреваты глобальной катастрофой. С этого мгновения, достигнув пределов обитаемой Вселенной (чернобыльское облако дважды обогнуло мир), человеческое сознание начало возвращение в свое, подобное Большому взрыву, начало - к первому плоду Древа познания.

Чернобыль стал возгласом самого Времени: История кончилась - началась Катастрофа. Человек вдруг осознал себя вне каких бы то ни было привычных смыслов - империй, политических союзов, тоталитарных идеологий, государств, наций, культур. Совлеченный истории, семьи, дома, он оказался один на один с миром, погруженным в катастрофу, - словно Сталкер напротив Зоны?

Таким предстал этот новый мир в первый миг своего рождения.

Уже совсем скоро другой, духовный Чернобыль разнесет вдребезги сознание "нового человека - строителя коммунизма", а из глубин его сердца повалят такие смертоносные клубы продуктов распада, что и сам Чернобыль покажется детским садом. Но это будет чуть позже. А через две недели после катастрофы, 9 мая, смельчаки-ликвидаторы вскарабкаются на разрушенный 4-й реактор и поднимут над ним красное знамя. Мрачный сюрреализм этого акта прозвучит не столько рифмой к рейхстагу, сколько похоронным маршем советской империи...

Однако символ Чернобыля будет неполным, если мы забудем, что суббота 26 апреля 1986 года оказалась еще и Лазаревой - последним днем Великого поста, днем перед Вербным воскресеньем.

Великий пост советчины кончался. Впереди была "Страстная" 90-х. И предварялась она этим, брошенным в летаргический сон советского человека, божественным гласом Чернобыля: "Лазарь! Иди вон"?

Последний аккорд модерна

Рассуждая о постмодернистском искусстве, Умберто Эко как-то заметил, что в развитии модернизма наступает момент, когда ему дальше идти некуда, поскольку "разрушая, отменяя образ, он доходит до абстракции, до чистого холста, до дырки в холсте". В этом смысле "постмодернизм - это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить: иронично, без наивности.

У нас в России, где две бездны завсегда рядом, а жизнь и искусство - одно, лавинообразный процесс крушения модерна, громогласно возвещенный Чернобылем, завершился сюрреалистической оргией 90-х. И целое десятилетие по всем канонам постмодернизма эпоха Ельцина стремительно, "иронично и без наивности" (все - на самом деле!) "переосмысливала" советское прошлое, вновь проходя, одну за другой, все стадии модерна, от героической ленинской (Ельцин на бэтээре), через сталинскую (расстрел парламента - 17-й съезд), профанный хрущевский (друг Коль и друг Буш), с переходом (с 1996-го) в декадентско-анекдотический брежневский?

Горбачев и Ельцин - это Февраль и Октябрь постмодернистской русской революции. Если Горбачев - ее вербальный уровень, то Ельцин - проекция на план брутальной нетрезвой русской воли. Если Горбачев - классический русский интеллигент-мечтатель, то Ельцин - это тяжелая форма рабоче-крестьянского абстинентного бреда, истинно "народная" фаза революции?

Горбачев - субъект, Ельцин, скорее, объект постмодерна. Горбачев - более жрец (хотя и довольно комичный), Ельцин - клоун, хотя и склонен видеть себя жрецом. Горбачев сохраняет еще некие магические вербальные связи, которыми его сознание оперирует с реальностью (во всяком случае, до определенного момента он сознает величину зазора между произносимыми им фразами и реальным состоянием дел). Ельцин не сознает уже ничего. Он ввержен в постмодернистский хаос, который всем здесь и управляет. А известная интеллектуальная недостаточность делает его даже до некоторой степени неуязвимым. До тех пор пока им владеет иллюзия, что он что-то контролирует (в реальности он вряд ли контролирует даже состояние собственных карманов - вспомним анекдоты о "работе с документами" последней фазы), реальность еще держится просто по привычке. Но на самом деле слишком мощные сила хаоса разбужены, титаны вырвались на свободу, и сам царь, и все здешние обитатели лишь мячики, которыми эти, величиной с небоскреб, духовные сущности играют в свой астральный футбол на огромном русском поле экспериментов.

И надувающие перед телекамерами щеки реформаторы, и "малиновые пиджаки", и явившиеся вдруг откуда ни возьмись миллионеры, и бесчисленные Лени Голубковы, соблазненные каждый своей золотой рыбкой, - все они, на самом деле, находятся примерно в равном перед этими духовными реалиями положении. Все они - жертвы золотой рыбки постмодерна, разница лишь в градусе пассионарности, в дерзновенности вожделений каждого.

И, повторюсь, главный герой этого времени - не Горбачев и не Ельцин, не либералы, и не бандиты (все они - те же завороженные и испуганные игрушки хаоса), и даже не зловредные американцы параноидальных "теорий заговора" (которые понимают в это время не больше нашего и просто следуют своим привычным модернистским эгоистическим канонам). Главный герой - вот этот разбуженный хаос разбушевавшегося сознания, лишенного своих условных привычных оснований и вышедшего из-под всякого контроля.

Все это десятилетие лишь заключительные всплески скрябинской "Поэмы огня", открывавшей когда-то эпоху революционного модерна в России. И три апофеоза того времени (август 1991-го, расстрел парламента и дефолт, когда все смыслы модерна упали ниже ватерлинии) тремя последними мощными аккордами заключают эту очередную великую русскую симфонию.

Зверинец китайского императора. Эра эксгумации

В начале 70-х, когда молодежный бунт в Европе сошел на нет, а идеи новизны в искусстве и политике казались исчерпаны, леворадикальные настроения начали сменять идеи "нового консерватизма". "Вместо желания рая немедленно стало нарастать ощущение того, что будущее было вчера. Наступила эра эксгумации", - пишет исследователь, имя которого я запамятовал. Именно тогда и появилось то, что было названо " неоконсервативным постмодернизмом", отразившим "самоутверждение "новых правых" на почве консервации культурных традиций прошлого путем их эклектического сочетания". "Так, - пишет тот же исследователь, - концепция постмодернизма как зрелого модернизма, осуществила в 70-е годы свою самокритику, основанную на идее "современности прошлого".

То же самое происходило и у нас, в наших, конечно, масштабах, с нашими национальными особенностями и с самым наглядным воплощением лозунга постмодернизма: "Искусство - в жизнь!".

Эксгумация "либералов" и "консерваторов" в эту эру (о которой я уже писал, касаясь споров западников и славянофилов) представляла собой нечто подобное воскрешению эпоса Троянской войны в формате "Войны мышей и лягушек".

Конечно, никакого отношения к традиции все эти "новые консерваторы" не имели. (Российское общество уже середины - конца 19-го века было предельно модернизовано. А "традиция" окончательно закостенела и умерла за несколько десятилетий до октября 1917?го. Кровавое воскресенье 9 января 1905 года стало той гранью, за которой никакая "традиция" стала уже невозможна, а революция - неизбежна.) И все нынешние "традиции" - от коммунистов Зюганова до классических, с топорами, черносотенцев "Общества имени Иосифа Волоцкого" - это никакой не "консерватизм", а лишь типичные проявления модернистского сознания в условиях постмодерна.

Естественно, несмотря на стремительное пришествие постмодерна, поколебленное им сознание большой "консервативной" массы во многом осталось прежним, модернистским. Оно и стало полем игры так называемых новых консерваторов, большинство из которых - типичные модернисты, хотя попадаются среди них и роскошные постмодернистские персонажи.

Например, лидер евразийства и истовый постмодернист Александр Дугин, начинавший еще с Карлом Марксом русского постмодерна Сергеем Курехиным (блестящие оккультные оргии "Поп-механики" которого остаются немеркнущим "Капиталом" русского посмодерна); или идейный модернист Проханов, обладающий художественным сознанием стихийного постмодерниста; или играющий в модерн политический постмодернист Лимонов в образе Троцкого; или существующий в типично постмодернистской парадигме короля и шута Жириновский - модернист с безошибочным чутьем, нашедший свою нишу в мире постмодерна; или такой своеобычный, хотя и меньшего масштаба экземпляр, как древлеправославный историк Карпец, типичнейший модернист, но создающий вполне постмодернистские артефакты одновременно в духе наивного искусства и "цветущей сложности" (возможно, произведения именно таких, часто не сознающих себя, художников-лузеров, а вовсе не романы Сорокина останутся классикой постмодерна).

Коварных ловушек постмодерна не избежала даже Церковь - самый, казалось бы, консервативный человеческий институт. И под победные реляции церковных "консерваторов" о победе над "модернизмом в Церкви" в 90-е годы внутри церковной ограды расцвел самый роскошный и многоцветный постмодернизм: хоругви с ликом поп-певца Талькова, иконы солдата Жени Родионова, народно канонизированного сверхдеятельной мамой, и глобалистские православные выставки-ярмарки с торгующими на них схимонахами - только самые яркие его образцы.

Могло ли быть иначе? Ведь постмодерн (как и модерн) есть лишь проявление глубинных духовных процессов, происходящих в человеке и обществе. И Церковь , как духовное начало общества, оказывается не только не в стороне, но в самом их эпицентре. Более того, ответственность за состояние общества и культуры в целом и лежит главным образом на Церкви как центральном (и интегральном) субъекте истории, главном хранителе и редукторе ее Откровения.

Место встречи и другие?

Тема эта, конечно, очень глубока и требует отдельного раскрытия. Но все же, чтобы, заканчивая этот разговор, вывести его на новые рубежи, рискнем сказать несколько слов.

Дело в том, что ни модерн, ни постмодерн как таковые не чужды Церкви. И в том, что исторический вектор модерна уклонился, кончив хаосом и деструкцией, есть вина и самой Церкви, прежде него уклонившейся от своего абсолютного радикализма.

Ведь Церковь, по своей сути, есть явление столь же абсолютно консервативное (истина всегда та же), сколь и абсолютно радикальное (может ли быть что-то радикальней Откровения или таинственной мистерии Евхаристии, в безднах которой свершается спасение человека и мира?).

И хотя прежде мы указывали на Французскую революцию как начало модерна, в абсолютных измерениях (которыми модерн и оперирует), мы говорим, скорее, о его актуализации. Ведь сами идеи модерна были явлены задолго до Нового времени. В этом смысле началом модерна нельзя назвать даже эпоху Возрождения, целиком созревшую в глубинах Средневековья (гений Данте, давший толчок Возрождению, стал и величайшим архитектором средневекового космоса).

Все наши неопределенности разрешатся, если мы вспомним, что сам термин модерн впервые появляется у первых христианских авторов, которые так и называют себя moderni (новыми людьми), чтобы отличить себя от древних (antigui). Это и справедливо. Ибо абсолютной актуализацией модерна (и абсолютной революцией сознания) и стало пришествие Христа.

Увязнув в консерватизме и плоском, безвдохновенном догматизме, став до конца "государственной религией" и "общественным институтом" (цезарепапизм на Востоке и папоцезаризм на Западе), Церковь во многом предала свой антропологический радикализм, низвела человека до уровня "общественного животного", а ее абсолютное, универсальное Откровение оказалось заковано в тяжкие оковы государства и идеологии. Взрыв модерна (Данте, Возрождение, Шекспир) стал реакцией на это закостнение, попыткой возвращения человеку его подлинных космических, богочеловеческих измерений.

По сути, все это трагическое, центробежное развитие модерна стало лишь историческим эхом катастрофы, эпицентром которой был великий раскол Церкви 11-12-го веков.

На созерцательном, интровертном, старающемся сохранить вертикальные измерения бытия Востоке катастрофа приобрела другие формы. Развращенная (при всех духовных богословских прорывах) Византия просто рухнула под грузом своих неподъемных грехов, а в лелеющей вселенские эсхатологические интуиции России Средневековье завершилось двумя (одна в другой) русскими безднами: личностью "антихриста Третьего Рима" Иоанна Грозного и всечеловеческим откровением рублевской "Троицы".

Русское Возрождение и Ренессанс, начатые Петром, так же грандиозно, всечеловечески и целиком были явлены и разрешены в личности Пушкина. Но заложенную в них всей логикой истории разрушительную динамику не смог остановить даже гений Пушкина, и Россия рухнула в большевизм, из которого мы и выходим сегодня через все тяжелейшие потрясения последних пятнадцати лет.

И все же не будем забывать - возвестивший зарю нового мира Чернобыль случился в день воскресения Лазаря. Так, навсегда спаянные пониманием своих "двух бездн рядом", мы и входим вратами постмодерна в наш новый, глобальный мир. А заданием нашим в этом возвращающемся к своим абсолютным измерениям мире становится обнаружение этих измерений.

Поэтому-то "переоценке постмодерна" подвергаются сегодня все имеющиеся у мира в наличии ценности. И ни одна из общечеловеческих ценностей не войдет в новый мир, пока не пролезет в игольные уши постмодерна, пока не пройдет эту последнюю проверку на абсолютность и универсальность. Постмодерн съест все. А все, что останется после его большого прожорища, и окажется настоящим.

Потому и тот китайский паноптикум "императорских животных" - квазилиберальных, квазиконсервативных, квазицерковных, квазикультурных и всяких иных причудливых тварей постмодерна, которые вдруг заскакали и запрыгали вокруг нас, - неизбежность, которую не стоит ни недооценивать, ни презирать.

Мы, как новые Адамы нового мира, должны принять их как данность, вглядевшись в каждое из этих чудищ внимательно и строго, и, лишь распознав сущность каждого, дать ему имя. Твари и химеры, не имеющие в себе логоса, при этом должны будут рассыпаться, а мыслящие о себе кое-как занять в новой иерархии ценностей свои достойные и скромные ниши. И ни одной нельзя пренебречь, ни одну оставить без внимания. Ибо всякая здешняя тварь, сколь бы причудлива, неожиданна или, наоборот, узнаваема она ни была, может оказаться и уклончивым демоном, и заблудшей овцой, и забывшимся ангелом.

И еще одно необходимо помнить. Ни нации, ни государства, ни геополитика, ни культуры, ни даже религии не будут более иметь в новом мире былого значения и смысла. Ибо все они - вещи, хотя и весьма достойные, но относительные. Есть, в конце концов, в Божьей Вселенной лишь две абсолютные реальности, укорененные в вечности, - это личность (которую следует понимать не как замкнутую на себя индивидуальность, а, скорее, как способность узнать Другого) и Церковь (которую опять же следует понимать, скорее, не как консервативный общественный институт, а как встречу и связь с Другим). Вот эти две космические реальности и станут, по-видимому, главным предметом рефлексии нового мира.

Ибо человек стал взрослым и вышел из родительского дома национальных культур, обществ, государств, законов, религий. Человека более не удовлетворяют истины, переданные ему тихоречивыми старцами, он ищет своей встречи, он хочет знать сам, он мечтает найти свою и только свою любовь. Свою культуру, свою историю, свою нацию, весь мир и само время человек отныне заключает в самом себе и с этим багажом отправляется в свое большое космическое путешествие в новом Ковчеге - в поисках себя и того Другого, который мог бы стать его вечной связью и жизнью. Эта таинственная Встреча, в ожидании которой застыл скептический и ироничный постмодерн - жрец и шут нового мира, и есть искомая его основа, его единственное событие и его разрешение.