В луже чистой воды - 1

Волшебный мир "Крематория"

В XIX веке Россия привыкла, что учиться жизни нужно у писателей; чуть позже, в начале ХХ века, к ним добавились поэты. Эта традиция продолжалась до недавнего времени, до 1970-х годов точно. Советская власть своими запретами, гонениями и убийствами только прибавила авторитета настоящим русским писателям и поэтам и помогла появиться новым. А потом, в 1980-е — вдруг все куда-то ухнуло. Явившиеся в 1980-е зачуханные интеллигентные мальчики (они же девочки), пишущие под Бродского или сразу под Бродского и Мандальштама — это все-таки не совсем русская поэзия. Да и писатели, которые умеют «заниматься постмодернизмом», но не в состоянии ничему научить, — не совсем русские писатели. Но все же русская литература сохранилась. Во всяком случае, русская поэзия. Просто она перешла в другое измерение — музыкальное.

В 1970-е годы Майк Науменко (пусть даже не он один, но из двух-трех имен его все равно главное) совершил открытие: он доказал, что на рок-музыку могут быть положены настоящие русские стихи. В 1980-е годы это привело к взрыву. Настоящая русская поэзия ушла в рок-музыку. По прошествии нескольких десятилетий теперь видно, что тогда в русской поэзии состоялся второй «серебряный век». «Крематорий» был вызван к жизни непосредственно голосом Майка, но стал петь о другом.

Превратившись в музыку, русская поэзия поменяла аудиторию. Она захватила почти все молодое поколение, но ушла из литературных салонов. Майк Науменко попрощался с салонами специальной песней («Салоны»), а уж «Крематорий» к ним даже не приближался. Но все же субкультурные барьеры, которыми отгораживалась рок-поэзия, отсекали не только бесполезную публику. Русская поэзия нужна всем, кому нужна русская культура, а рок-музыка не может быть нужна всем. Поэтому многим было просто трудно узнать, по какому адресу переехала русская поэзия. Теперь понемногу положение исправляется.

Русская рок-поэзия входит в русский общекультурный контекст постепенно и неравномерно. Проще войти тем, кто, во-первых, более похож на «внемузыкальных» русских поэтов, а, во-вторых, уже умер, причем, желательно, то и другое сразу; идеальный пример — Башлачев. Чем сильнее противопоставленность рок-поэта культуре вокруг, тем труднее ему быть услышанным по ту сторону субкультурных перегородок, но, скорее всего, тем больше остальная культура в нем нуждается. Случай «Крематория» именно такой. Если профессиональные музыканты за пределами рок-культуры его хоть как-то знают, то в качестве поэтического явления он там почти неизвестен. Непривычному к рок-культуре человеку трудно начать вслушиваться в слова, а, даже и начав вслушиваться, еще труднее понять, о чем все это и зачем это надо.

Дерзаю сказать, что лирический герой «Крематория» русской литературе прежде был неизвестен. В какой-нибудь американской литературе ХХ века аналоги, думаю, есть, но в русской пока не было. Музыка не просто поменяла аудиторию поэзии, но и добавила ей лирических героев. «Крематорий» как раз из тех, кого раньше в поэзии не было.

«Крематорий»

Ты достойна кисти фламандца, я не достоин мазни маляра

Ты родилась и жила под счастливой звездой

Я – аутсайдер, нищий изгой, жил всегда за чертой

В луже чистой воды

Вдали от глобальных идей, врагов и друзей… И ты кричишь, как бездомная «Да здравствует дом!»

Я кричу как безумный «Да здравствует лужа!»

Но в железной двери железный замокИ запрещено глядеть в потолок, и слушать hard rock

Из двух систем бытия, пожалуй, я выберу туВ которой нет тебя…

Кто этот симпатичный и еще относительно молодой человек? Что это за «черта», за которой он живет? Которую же из «систем бытия» он выбрал? Лучше не спешить с ответом, даже если нам кажется, что мы его знаем. Единственный способ познакомиться с этим относительно молодым человеком — послушать, о чем он так громко мыслит.

Когда к «Крематорию» пришла популярность, то, на первый взгляд, было трудно понять, за что. Спеть о том, как мы все бухали и были заняты в сопутствующих малоназидательных мероприятиях? И что? Сколько таких певцов было, есть и будет?

Уже на второй взгляд можно было заметить, что дело не только в том, что происходит в этих песнях, но и то, где: там, где нам теперь «жаль, что она умерла». Это лейтмотив всего «Крематория»: если не sub specie aeternitatis, то уж точно sub specie mortis — под углом смерти. Авторских объяснений самого названия «Крематорий» задним числом появилось много, но о чем не спели, то не считается, а спето только одно объяснение: «дом вечного сна» — то царство, в которое ведут «земные дороги» «все до одной». Все дорожные происшествия, о которых поет «Крематорий», — описаны с точной топографической привязкой к какой-нибудь из этих дорог.

Так что уже со второго взгляда видно, что «Крематорий» — это интеллектуальный проект, посвященный проблемам жизни и смерти. Продолжение французского экзистенциализма в духе Сартра и Камю… Стоп. Что-то не сходится.

Надо разбираться. Надо посмотреть, что такое эта самая смерть, которая приключается с обитателями «Крематория».

«Возлюбленный Богом»

В «Крематории» могли и не знать, что «Хабибулин» переводится «Возлюбленный Богом». (Да, надо оговориться заранее: я понимаю, что очень многие герои песен «Крематория» имели реальные земные прототипы; сразу говорю, что они меня не интересуют совершенно). Но песня все равно получилась именно о том, что это значит – быть возлюбленным богом. Получилась песня о счастье. Даже не об одном счастье, а о двух.

На поверхности — речь о подростковом пубертатном понимании счастья и о его хрупкости: заграничные шмотки (это сверкающий признак счастья в глазах позднесоветских подростков, а сегодня уже надо комментировать), квартира без родителей, пьянки-гулянки и, главное, выдающаяся мощь генитального аппарата.

Генитальный аппарат, особенно мужской, — это вообще один из главных лирических героев «Крематория». Часто он прячется за метафорическими эвфемизмами (вроде каких-нибудь «слонов», переходящих из песни в песню), часто не прячется вовсе. Но от него никуда не деться: один из главных героев душевной жизни подростка пубертатного периода автоматически становится главным героем (не единственным главным, но одним из немногих главных) любого достоверного повествования об этом душевном мире. Каков мир, таковы и герои.

Мир Егора Летова увиден глазами младенца, не достигшего генитальной стадии, погруженного в свои крики, мочу и фекалии. Мир «Крематория» — мир пубертатного подростка, оставшегося один на один с собственными гениталиями. Ему надо решить, кто теперь главный. Все варианты ответов разыгрываются в жизни и фиксируются в песнях.

Младенец и подросток — это не хозяева мира их автора, но это те главные типы личности, которых авторы высылают впереди себя познавать мир. Вокруг них они выстраивают других людей и обстоятельства, с ними вступают в диалог, за них переживают, их альтернативные «истории в сослагательном наклонении» просчитывают.

«Возлюбленный Богом» Хабибулин — естественно и неизбежно — умирает после ничтожного поражения его гениталий.

Папа с мамой вернулись из Европы с чемоданами и рюкзаками,

А сын их лежит на грязном диване с закрытыми глазами.

Пусто в квартире — все унесли его друзья и подруги.

Мама с упреком глядит на сына, а по сыну ползают мухи...

Труп остался, имущество утилизировано, подростковый праздник продолжается, но уже где-то дальше. Но тут и открывается, что это не только о круговороте подростков в природе. Любовь подросткового бога поддерживает праздник непослушания, но не очень-то ценит отдельно взятых подростков. Это, впрочем, не ахти какое откровение. А какое-то откровение в песне все же есть. Хабибулин — это не проходной герой, а настоящий идеал, хотя и страшноватый. Песня была о нем, а не о том, что «подростковое» show must go on. Он по-настоящему интересен. Чем? Ответ «гениталиями» столь же очевиден, сколь и неверен. Гениталии – это благовидный (в подростковой среде) предлог, чтобы воспользоваться шансом рассмотреть их носителя. Потому что носитель и страшноват, и привлекателен. О нем начинают рассказывать как о герое пубертатных подвигов, но в итоге становится ясно, что самое в нем интересное, ради чего был весь рассказ, — то, что он умер. Умер на пике своей генитальной активности.

Конечно, умер в тот же самый момент жизни не только Хабибулин. Есть и женский идеал того же самого типа — Таня, заглавная героиня одной песни из того же «реалистического» ряда, что и «Хабибулин», и она же идеалистический, «опирающийся на облака» образ из другой песни, принадлежащей к «символическому» ряду из тех же 1980-х («Реанимационная машина»).

Тема подросткового праздника как таковая тоже была раскрыта в те же 1980-е. Настоящий праздник — это когда «К нам всем вернется Кондратий»: этот гений подростковых посиделок в черно-розово-белой гамме («в черном кафтане, в розовых джинсах, с белым кайфом в кармане») получил свое имя из русской поговорки «его (их, тебя, нас) хватит Кондрашка», то есть поделится со всеми счастьем Хабибулина.

Вокруг романтических (точнее было бы, наверное, назвать их «символическими») образов смерти на пике генитальной активности в пубертатном периоде вращается весь «Крематорий». Еще одна, после Тани, классическая героиня, но уже совсем в качестве символического образа, — «Маленькая девочка». Эта тема очень часто где-то в бэкграунде, а бывает и на первом плане. Только некоторые примеры: «Убежище» в 1990-е, «Ромео и Джульетта» сейчас (2008, альбом «Амстердам»).

И тут приходится заметить, что второе и более настоящее счастье — это смерть в пубертатном возрасте. За этим видится любовь какого-то более настоящего бога, чем чисто подросткового, хотя, понятно, далековатого от христианского.

Чтобы не было сомнений, специальная песня с недавнего альбома (2008) об альтернативной биографии «маленькой девочки» — что было бы, если бы ее мирно пасущиеся коровы и хрустальные горы не остались с ней навсегда. Теперь, четверть века спустя, выяснилось, что ее зовут «Оля». Она сохранила некоторые манеры с младенческих и пубертатных времен:

Крутит папироску, да и в рот

Засунет, как соску,

Поставит что-то громко

Из русского рока.

Подробный рассказ про ее семейную жизнь заканчивается тем, что

Вместе с русским роком

В состоянии одиноком,

Смоля папироску,

Умирает понемножку

Девочка Оля

От курения и алкоголя.

Поэтому вопрос «есть ли жизнь после пубертата?» не такой уж и праздный. Вот у Оли, например, не очень-то получилось.

Так есть ли жизнь после пубертата?

Общество, даже если оно и далекое от первобытного, отвечает на вопрос «Есть ли жизнь после пубертата?» только через обряды инициации, которые все похожи на смерть и даже в какой-то степени (для кого какой) ею и являются. Но в непервобытном обществе обряды перехода растягиваются на несколько лет, и появляется время подумать: «А точно ли мне туда?».

Это и есть та форма вопроса о смерти, которую ставит «Крематорий», и она отличает его от размышлений французских экзистенциалистов и делает его не очень понятным неподкованной в психоанализе интеллигенции. Но зато делает близким и понятным для подростков прямо на физиологическом уровне. На них песни «Крематория» воздействуют помимо сознания и прямо как электроды в мозг. Это для них пубертат является границей мира видимого и невидимого.

«Крематорий» отдает дань классическому для рок-культуры ответу: раннее и подражательное «Посвящение бывшей подруге» (вспоминается «Когда-то я знал тебя совсем другой» Майка Науменко) тем и интересно, что мало кто из рокеров мог без подобной композиции обойтись. Это понятно, что это не жизнь, но так-то ведь «они», — пусть это даже бывшие «мы», которые все равно стали «они». А что нынешние «мы»? Вопрос настолько важный, что собственный на него ответ «Крематория» стал одной из его визитных карточек: «Безобразная Эльза». Физиологически обусловленный вопрос получает физиологически точный ответ:

Нам по двадцать семь лет, и все, что было

Не смыть ни водкой, ни мылом с наших душ

В более поздних версиях «нам» становилось «за тридцать уже» и даже больше, но правильная цифра тут только первоначальная 27: вскоре после выхода из физиологического подросткового возраста (это около 25 лет, когда завершается формирование лобных долей мозга). Ну и, собственно, сам ответ:

Ведь мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть.

— Что-то у нас «было», как бы к нему ни относиться, но теперь оставшаяся нам жизнь после пубертата — это не жизнь, а недоразумение. Ее, в общем-то, и нет.

Когда тебе давно уж не 27, а ты все живешь, то к теме приходится возвращаться не один раз, и только перепеванием числа лет в старой песне не обойдешься. Так что же там все-таки? — «Сто лет, прожитых зря», начиная от самого рождения, — звучало в 1990-е годы.

А может, там просто все время повторяется одно и то же?

В доме на улице Смольной

Грохот и звон всю ночь до утра,

А наутро из дома

Выносят вон мертвеца.

В кафельном зазеркалье

Моют его в мыльной воде,

Пока он опять, как новый,

Не встанет во всей красе…

Героиня этой песни «склеила ласты» в свои физиологически точные «всего 27».

Тут и не только тут в «Крематории» 1990-х прошло некоторое увлечение самой модной тогда среди пубертатных подростков субкультурой готов с ее ведьмами, дьяволами и тому подобным антуражем (еще одна похожая песня того же времени — «Смерти больше нет»). Между прочим, популярности в подростковой среде это «Крематорию» не добавило, а, скорее, отдалило от аудитории: стали требовать «старых хитов», а новое творчество терпеть просто из большого уважения и любви к автору. Дело не в той или иной субкультуре самой по себе, а в том, что эти субкультурные эксперименты занимают много места в оперативной памяти аудитории, но не содержат никакого существенно нового слова по сравнению с тем, что «Крематорий» пел раньше или одновременно, но не выпендриваясь. «Крематорий» был слишком брутален и трезв, даже когда пьян, чтобы превратиться в аутентичную «готическую» группу. А неаутентичное неинтересно.

Все эти экскурсии по соседним субкультурам превращаются в бегание по кругу, которое, вместо ответа, только отвлекает от уже найденных интуиций. Поэтому возвращаемся к «Безобразной Эльзе» и слушаем сначала, по возможности, в ранних записях (лучше всего, из альбома «Кома», 1988, где она появилась):

Безобразная Эльза, королева флирта,

С банкой чистого спирта я иду к тебе…

Все что было, прошло, значит надо добавить

Еще, чтобы стало светло, хотя бы на миг…

Этот «чистый спирт», противопоставленный водке, которая все равно ничего не смывает, — волшебный эликсир и источник внутреннего света. Поэтому его несут, как фонарь, излучающий чистоту, и принимают внутрь, чтобы осветить внутренний мир, а жрица этого ритуала — безобразная королева именно флирта, такая же необыкновенная для флирта, как бывает необыкновенным спирт, из которого нельзя сделать водку. И в свете этого фонаря выстраиваются правильные отношения с прошлым. Этот же чудесный спирт найдет чуть позже Архип Архипыч космонавт в космосе — когда он улетит, наконец,

В бесконечный мир,

Где даже смерть, как спирт,

Прозрачна и чиста.

А тут на земле я

…давлюсь вином,

Сожалея о том,

Что не стал космонавтом я...

Земное вино, в сравнении с этим космическим спиртом, — грязная водка.

Были серьезные причины оформить эту интуицию о какой-то другой, «прозрачной и чистой» смерти только так, символически. Те же самые причины заставляют нас иногда видеть сны о наших реальных проблемах в столь же причудливых символических формах. Так бывает в тех случаях, когда прямого взгляда на наши проблемы наша психика не выносит. Что же такого страшного в прошлом? Правда ли, что оно и сейчас для нас важно? И какое вообще может быть прошлое у пубертатного подростка?

Продолжение следует...

       
Print version Распечатать