Утопия и власть

От редакции: "Русский журнал" публикует стенограмму заседания "Редакторского клуба", состоявшегося 14 июня 2007 г. и посвященного обсуждению программного выступления заместителя главы администрации Президента РФ В.Ю.Суркова "Русская политическая культура. Взгляд из утопии".

Участники: А.Чадаев, А.Казаков, Л.Поляков, В.Холмогорова, А.Громов, Н.Гараджа, П.Данилин, Т.Шевяков, П.Святенков, А.Андреев, А.Ашкеров.

Чадаев Алекей: Друзья, мы собрались, чтобы обсудить выступление Владислава Суркова под названием "Русская политическая культура. Взгляд из утопии", которое состоялось, как вы знаете, 8 июня в здании президиума Академии наук. Большинство из здесь присутствующих были непосредственными свидетелями этого события. Полагаю, нам будет небезынтересно поделиться друг с другом своими впечатлениями. Первым, на правах ведущего, я предоставляю слово Александру Казакову.

Инставрация идеологии

Казаков Александр: Мне кажется, что в кои-то веки у нас в стране на серьезном интеллектуальном уровне, наконец-то, спустя много лет, начинают формироваться внятные, понятные и отличающиеся друг от друга идеологические позиции. С одной стороны, формируется вполне внятный правый месседж, и формирует его весьма интенсивно В.Сурков, а с другой - давно формируется, но теперь от противного его место становится понятным, либеральный месседж, который формулируется в Высшей школе экономики под чутким руководством господина Ясина. Позиция Ясина и его окружения становится понятнее после ознакомления с позицией Суркова.

На мой взгляд, происходит некоторое выстраивание смыслов чуть выше практической политики, и именно в этом контексте я воспринимаю последнее выступление Суркова. И здесь мне хочется произнести одно волшебное слово, именно с точки зрения идеологии, в отличие от практической политики. Это слово - реставрация. Я знаю, что оно перегружено в том числе лишними смыслами, поэтому я предлагаю сразу его перевести, потому что если реставрация - это восстановление старого, сразу встает вопрос, восстановимо ли старое? У нас ведь много всего "старого". Есть - советское "старое", есть дореволюционное "старое", есть февральское "старое"... И здесь я бы предпочел термин не "реставрация", а "инставрация", предложенный Петром Струве. Т.е. речь идет не о восстановлении старого, а о возрождении старого в процессе строительства нового. И цитаты у Суркова из наших философов более чем не случайны в этом контексте, тем более цитаты подобраны весьма характерные. Кроме того, в словах Суркова можно услышать следующий мотив: два раза в одну реку войти нельзя...

Данилин Павел: Александр, можно уточнить? Ты говоришь об инставрации. Инставрации чего именно? Ты употребил очень много раз слово "власть". Ты имеешь в виду именно инставрацию власти или нет?

Казаков А.: Нет. Я же с самого начала сказал, что речь идет об идеологии. То есть я считаю, что выступление Суркова, цитаты и упоминаемые им имена - это очень важные индикаторы. Они свидетельствуют о попытке восстановить прерванную традицию русской политической мысли с использованием всего того, что было наработано в XX веке по обе стороны "Железного занавеса". В данном случае речь идет об инставрации идеологии, а не структур или институтов власти.

На мой взгляд, ничего принципиально нового за сто лет в России придумано не было. В зачаточном и актуальном виде русские идеологии были продемонстрированы сто лет назад, и в этом смысле, на мой взгляд, идет восстановление прерванной традиции. То есть в 1918-м году большим и тяжелым молотком развитие этих идеологий было остановлено. И сейчас осуществляется попытка сформулировать идеологию, восстанавливая прерванную традицию, идущую от тех самых столетних стародавних времен.

Холмогорова Вера: Можно уточняющий вопрос? Со стороны либералов вы назвали Ясина. Соответственно, видимо, к этому либеральному лагерю относится и вся так называемая либеральная "тусовка" и "несогласные", но о каких "идеологиях" идет речь? Может быть, вы имеете в виду и леворадикальные идеологии?

Казаков А.: Я специально сделал уточнение, что речь идет о либерализме, а не о левом, правом и прочестороннем радикализме.

Поляков Леонид: Совершенно верно. Ясин - это СПС. Организация, которая довольно четко отмежевалась от всех этих "несогласных". В этом смысле Ясин чистый либерал, который в экстремизм не верит. Александр, мне кажется, точно позиционировал его.

Казаков А.: Я бы хотел еще добавить. Когда я слушал Суркова, пропускал мимо ушей все то, что имело отношение к повестке дня актуальной политики. Потому что мне гораздо интереснее, и на мой взгляд, гораздо полезнее для страны и интеллектуального сообщества тот идеологический посыл, который дает нам Сурков.

Данилин П.: Как бы ты его сформулировал?

Казаков А.: Я считаю, что из трех сценариев, которые у нас были сто лет назад: сценарий победителей, сценарий проигравших и нереализованный, речь идет о последнем. Это либерально-консервативный сценарий, означавший сильную власть, персональную свободу и предельно свободную экономику, но при условии сохранения государственной площадки, которая скрепляет весь этот корпус.

Централизация, идеализм, персонификация

Чадаев А.: Спасибо. Теперь позвольте предоставить слово Леониду Полякову.

Поляков Леонид: Если кто помнит, одним из крупнейших интеллектуальных событий в истории Москвы, имевшем грандиозные последствия не в смысле демонстраций на улицах и банкетов потом, было чтение лекций о богочеловеческом Владимиром Соловьевым в Московском университете. Достоевский описывал такие ощущения: 23-летний мальчик рассказывал о миссии человечества, рассказывал всему миру, что на самом деле значит христианство, в чем заключаются наши задачи. Вы понимаете к чему я клоню... Аналогия, конечно, рискованная, потому что тот же Владимир Сергеевич четко по поводу национальной идеи сказал: читайте Библию, и вы увидите - там про нации ничего не сказано. Следовательно, идея нации в самоотречении. И с тех пор продолжается спор наших соловьевцев, в кавычках - западников, и самых запредельных патриотов насчет того, что Соловьев - это первый пророк российского самоотречения, самоуничижения и так далее.

Чадаев А.: И глобализма.

Поляков Л.: В конечном счете - да, проект-то глобальный. То есть это партитура, которую В.Сурков, как мне кажется, разыгрывает совершенно четко, не ссылаясь на Соловьева. Но он ссылался на соловьевцев. Они же все были соловьевцы, вся та группа философов, о которой он говорит, потому что идея цельности - это основной тезис диссертации того же молодого Соловьева: цельное знание и, стало быть, цельная жизнь, стало быть, человечество в целом. Все эти идеи оформлены в русском слове "всеединство". Эта тема была потом радикально развернута Сурковым в противоположную сторону, потому что он интерпретировал ее как задание для русской нации: "Бог повелел быть нам русскими, россиянами". Кстати, "русское, россияне" - это другая игра. Ее надо отдельно обсуждать. Но в целом идея понятна: речь идет о соловьевском глобальном размахе в масштабах России. Происходит вписывание этого соловьевского задания именно в русскую судьбу, про которую было здорово сказано, что культура - это то, что по все стороны судьбы. В связи с этим мне видится, что произошло совершенно неожиданное. Произошла связь обычного разговора о том, что мы все знаем, как люди разумные и начитанные, а именно, русской политической культуры в том или ином ее варианте с несуществующим будущем. Оказалось, что на русскую политическую культуру можно посмотреть из этого несуществующего, национализированного будущего, то есть из будущего, которое мы сегодня определяем как наше. Мне кажется, Сурков здесь сработал очень тонко.

Он работал на той площадке, на которой никто вообще даже еще не ходил в принципе, там даже еще нет разметки. В этом смысле он первопроходец. Это соловьевская методологическая стратегия: если мы сегодня не верим в то, что будущее наше, оно не будет нашим, и тогда мы будем наказаны крушением России - вот о чем Александр говорил, и о чем Глеб Павловский тоже неустанно напоминает. Мы имели в прошлом веке опыт двух катастрофических крушений.

Меня удивляет, что В.Сурков, чиновник такого уровня и загрузки, ведь помощник Президента, способен так мыслить. Но для себя я нашел этому объяснение. Вы знаете, друзья мои, у меня такое впечатление, что здесь именно пресс работает. Понимаете, мы с вами свободные люди, не выписывается мысль - ну и черт с ней. А у него же нет этого варианта, понимаете, у него просто пресс, мощный пресс, реальный пресс, то есть из него это просто давится. Я свое удивление объясняю таким образом: человек потому выдает абсолютно невозможные для такого простого, ненагруженного мышления открытия и мыслит в таких неожиданных ракурсах, что само давление ситуации, нагрузка задач, реальная ответственность за страну, а не на нашем уровне - за свою семью, за своего ребенка, продуцирует такого типа решения. Понимаете?

Чадаев А.: Вы говорите о предельной рамке?

Поляков Л.: Да. Это первое наблюдение. Я не знаю, с чем его сравнить. У меня есть просто культуртрегерское сравнение с Аверинцевым. Понимаете, когда Сергей Сергеевич приходил и читал свой текст три часа, мы все улетали прочь от мерзкого повседневного совка. Здесь же все наоборот: то, что говорилось, было раскалывание реальности, то есть ее четкое препарирование, анализ, объяснение того, что, скажем, эта некая мифическая русская политическая культура, представленная сначала в виде проекта год назад, как вывеска, оказалась вполне живой, прощупываемой реальностью, выраженной в трех очень простых тезисах: централизация, идеализм, персонификация. Было, например, запущено потрясающее утверждение, которое классической политической наукой будет тут же дисквалифицировано: у нас личность есть институт, это первое правило. Ведь с точки зрения классической теории процесс демократизации состоит в расслоении, отказе от персонификации и переходе к тому, что воспринимается чисто как институт: не важно, какой президент, важно, что президентство. И вот, помощник президента обращает наше внимание на то, что в отечественной культуре заложена обратная тенденция. Если вы хотите строить то национализированное или национальное будущее, вы не можете не уважать централизованную власть в России.

Возникшая в предыдущем выступлении тема инставрации достойна продления не только на мысль, но и на архетипику политического действия. Можно было бы порассуждать о структуре парламентской монархии с Николаем II, царем и главой государства, а не главой власти. Кстати, на этом моменте Сурков особо акцентировал внимание, он сказал: президент у нас не глава власти, а глава государства. Т.е. он развел эти позиции.

Чадаев А.: При этом понятно, что в случае Путина он одновременно и глава власти.

Поляков Л.: Я бы поспорил. Я готов отстаивать свою позицию, даже если Владислав Юрьевич обронил эти слова случайно. Путин - глава государства, но не глава власти.

Чадаев А.: А кто тогда глава власти?

Поляков Л.: Это другой вопрос. Власть анонимна.

Чадаев А.: Есть известный глава власти, который во всем виноват - Зурабов.

Поляков Л.: Заметьте, ведь Путин работает исключительно в правовом пространстве. Все полномочия президента описаны в Конституции. Если вы возьмете описание функций президента то увидите, что он действительно не является главой исполнительной власти. Он не является главой законодательной власти и тем более главой судебной власти, и, вместе с тем, функции, которые у него есть, предполагают контроль над всеми тремя ветвями власти. На логическом языке это проблема из области теории множеств: сам каталог библиотеки входит в число книг библиотеки или нет? Путин - это такой "каталог библиотеки", в нем все власти представлены в свернутом виде - но сам он входит в состав библиотеки? Не входит, в этом-то и главное: глава государства - не глава власти, он и важнее, и старше. И это позволяет Путину в любой ситуации как бы отслаиваться от власти. Т.е. Путин неуязвим, Сурков это открыл и доказал...

То есть именно централизм, максимальная централизация, но в интересах целостности, не авторитарный западный вариант, когда человек собирает у себя власть ради того, чтобы всех остальных размазать по стенке, но централизация ради целостности, сбор нации, сбор России.

И отсюда, конечно, совершается естественный прыжок. То есть я бы сказал так: как же я-то, дурак, не додумался раньше, что из этого абсолютно следует утопическая ретроспектива, не перспектива, а ретроспектива, то есть взгляд назад из того будущего, которое мы постулировали как обязательное наше. Потому что, повторяю, мышление о сегодняшнем дне в отсутствие волевого утверждения того, что мы будем завтра и будем именно мы, тут же все обрезает, то есть меняет тона, краски, вообще все исчезает. Это классика 90-х, то есть обрезанный горизонт - некий серый занавес, на котором тени, то Березовский вылезает, то Чубайс, то еще какие-то персонажи ходят, а национального будущего нет, оно отъедается буквально наглядно - Хасавюрт тут же организуется, который готов продолжиться бесконечно? Но занавес сорван, поскольку действительно найдена точка взгляда из утвержденного нами будущего!

И последнее. Сурков соблюл одну очень важную процедуру: откровение не должно произноситься на площади. В качестве слушателей он подобрал людей, которые были приблизительно в той же модальности. И они этого наверное сами немножко ждали.

Казаков А.: И в итоге аудитория замолчала.

Поляков Л.: Правильно. А что скажешь, Саша? Когда тебе человек открывает глаза и говорит: посмотри на мир совершенно иначе. Ведь, повторяю, потом приходит изумление, но ведь это же очевидно. Ведь только так мы сегодня можем мыслить о России, все остальные варианты мы испытали. В чем проблема наших милых националистов и патриотичных консерваторов: все они оттуда мешок с наследством тянут в сегодня, гарантируя или обещая, что если мы этот мешок притянем, то пойдем дальше. Ничего подобного. Сурков об этом сказал: "русский идеализм в неохлажденном виде смертелен". Это факт, наша карма, наша судьба. Но эта жестокая констатация не означает, что все кончено. Ричард III был горбун и урод, но стал королем и женился на красавице.

Данилин П.: Это был один из главных пунктов дискуссии.

Поляков Л.: Вот-вот. А, кстати, первую реакцию Липскерова помните? "Такое ощущение, что нас насильно поимели" - писатель, абсолютно схватил суть.

Чадаев А.: И дальше он начал рассуждать о том, как себя чувствуют "поиметые".

Поляков Л.: То есть, самое главное - никакого самолюбования не было, это очень ценно, абсолютно рефлексивная критическая позиция. Данность и данность, хотите - радуйтесь, хотите - нет, но вы попробуйте выжить, попробуйте сделаться там сами собой.

Конец политэкономии, начало идеологии

Чадаев А.: Позвольте мне как ведущему предоставить слово самому себе. Ибо, как говорится, не могу молчать. Дело в том, что я уже тогда отрефлексировал, что на самом деле самое интересное в таких мероприятиях - это их фон, а для меня фоном была очень важная параллель, а именно питерский форум. То есть питерский форум, где, в общем, была мало того что дискуссия об идеологии, и который мыслился как своего рода идеологический, но и где собрались тоже некоторым образом выдающиеся идеологи, вроде Френсиса Фукуямы, которого по этому случаю специально выписали. Завтра он на "Эхе Москвы", а вчера я его слушал в Общественной палате, собственно, в течение тоже довольно длинного периода времени, и это само по себе у меня тоже остро резонировало с выступлением Суркова. Фукуяма был блистательно бессодержателен, каким он, в общем, является достаточно давно, планомерно деградируя из философа, косящего под экономического аналитика, в экономического аналитика, косящего под философа. И сейчас он, продолжая держать марку инвестиционного аналитика, тем не менее, говорил примерно о том же, о чем говорил Сурков. Центральная мысль его выступления была такая: главное, что мы поняли за период правления Буша, это то, что невозможно навязывать никакой культуре универсальные модели демократии. По какой причине? По той причине, что основой демократии являются институты. Институты, во-первых, складываются долго и, во-вторых, складываются в каждой культуре по-своему. И в этом смысле попытка нахлобучить модель демократии сверху на существующие институты приводит либо к разрушению институтов и как следствие демонтажу государства или его существенному ослаблению, либо к скатыванию в авторитаризм и к катастрофе модели. Собственно, это был единственный диагноз, который он был в состоянии из себя выдавить, потому что на следующий шаг, на какой бы то ни было, его просто не хватило. И, в общем, было видно, что его выступление - это крик души Америки, которая совершила, с его точки зрения, в своей жизни какую-то очень важную ошибку. Ошибка состояла в том, что они считали по умолчанию, что после катастрофы советского мира их ценностная модель является универсальной и всеми разделяемой и нет ей никакой серьезной содержательной оппозиции, а исходя из этого постулата и пытаясь его практически реализовать, они пришли просто к тому, что сейчас им приходится решать совершенно другую задачу - это восстановление престижа и культурного реноме Америки. Фукуяма видит основную задачу и основную миссию следующего президента, тут он делает ставку на Хилари Клинтон, в возрождении Америки именно как образа сияющего города на холме, а не как сверхдержавы, которая чем-то там рулит; то есть Америка как образец - вот его программа и требование к ситуации. Но понятно, что, соответственно, миру он в этой связи ничего не предлагает и всем, кого они приручили, - тоже. И я в этой связи, конечно, понимаю, что на самом деле никаких шансов у проамериканских сил нет.

Я говорю о том, что всех тех, кто сегодня пытается ориентироваться на Америку, она будет, скорее всего, бросать на произвол судьбы. В том смысле, что их победа не будет их собственной задачей. Не в том смысле, что им обрежут финансирование или не будут их поддерживать, нет, просто они будут предоставлены самим себе. Получится - молодцы, ребята, не получится... Мы знаем, что у самих не получится.

Как и Сурков, заметьте, Фукуяма говорит о том, что рассказы про то, что глобализация размывает государства, что глобализация приводит к уменьшению роли государств, что образуются новые субъекты - все это туфта. Размываются границы, унифицируются коммуникации. Но далеко не факт, что из этого следует, будто уменьшается государство и роль государства. Скорее всего, в этом более динамичном мире государство, оставшись без границ, становится наоборот более значимым субъектом. И в этой связи действительно центральная задача современности - это укрепление государства и институтов государства, с точки зрения Фукуямы, в условиях открытости.

Данилин П.: Может, Фукуяма уже негласный помощник и советник Хилари?

Чадаев А.: Фукуяма - это советник и помощник государства Соединенные Штаты. В данном случае эта фигура гораздо более масштабная, поймите. И использовать его в качестве текущего аналитика и консультанта - нерациональная капитализация. И еще интересный факт, который я узнал от Фукуямы, - это то, что, оказывается, Хантингтон был его научруком в Гарварде.

У нас, кстати, сегодня наступает эпоха учреждения новых школ. Это тоже ясно, но это тоже некое частное следствие из всего того, что происходило на наших глазах. Почему я вообще адресовался к питерскому форуму? По одной причине: мне кажется, происходит все-таки слом некоей мейнстримной парадигмы, диктуемый во многом обстоятельствами. Все-таки даже до последнего времени, даже до последних лет главными проблемами, которые у нас были, это были проблемы экономики, в ментальности, в сознании начальства, в сознании людей. То есть у нас все-таки задачи экономического порядка и задачи всего этого были основными и воспринимались как основные. Именно поэтому Грефы-Кудрины несмотря ни на что считались, собственно, идеологическим мотором правительства, именно поэтому на них в основном была направлена критика, на их идеологию, на их язык описания процессов была направлена критика всех конкурирующих групп. В общем, в некотором смысле они были хозяевами дискурса.

Вопрос 90-х был только в том, что вот есть они, а есть всякие там левые, то есть экономисты работают мотором, Грефы-Кудрины, остальные работают тормозами разной степени жесткости, мягкой, жесткой и прочего, и есть ли экономистам вообще альтернатива? Понятно, что были разные конкурирующие, мягко и жестко оппонирующие школы, вот есть "Эксперт", например, в котором, понятное дело, кейнсианцы и с этой колокольни громят монетаристов не первый год. А вот есть вообще либертарианцы, городские сумасшедшие, для которых, понятное дело, эти если чем и виноваты, то как раз прямо противоположным.

С моей точки зрения, эти два события, взятые рядом, показывают, что проблемы дальнейшего развития страны, в том числе проблемы дальнейшего развития экономики решать методами экономической политики далее невозможно.

Кстати, на питерском форуме, который был в фокусе всего, на котором, что называется, были все и который был действительно как раз площадью в том самом смысле, на нем, тем не менее, даже от Гайдара и Фукуямы, что говорить о серых и убогих Грефах и Кудриных, не прозвучало абсолютно ничего, кроме того, что звучало в последние много-много лет.

Смысл всего этого в том, что этот этап развития страны, начавшийся дискуссиями о программе "500 дней" и правительства Рыжкова, этот этап питерский форум закончил. Он предъявил нам, что мы Португалию догнали - ура! Путин может действительно с гордостью рассказывать на "восьмерке" о том, что вот, мы девятая экономика мира, третий золотовалютный запас, мы первые в мире по добыче нефти с газом и все такое прочее. Туда спокойно приезжают товарищи инвесторы в необходимом количестве и приносят столько денег, сколько надо, или еще больше. И более того, рассказывают в телевизор, что, ну, вот это наши политики погорячились насчет России и ее авторитарных тенденций.

Смысл состоит в том, что, по большому счету, этот исторический этап и те исторические задачи, которые решала эта группа, и эта идеология, и этот язык, они просто закончились.

И в дальнейшем те проблемы, перед которыми мы встаем, это проблемы, в общем, не экономического характера. Другое дело, что они могут оказать фатальное влияние, и в первую очередь на экономику тоже. То есть тот спектр угроз, который перед нами стоит, это спектр угроз для всего и для экономики тоже, но это спектр угроз, вообще исходящий не из экономической зоны. Даже, например, международное внешнеполитическое положение России действительно хуже, чем ее инвестиционные рейтинги, на данный момент. В 90-е годы мы были в ровно обратной ситуации, заметьте. Все нам пеняли, что наш международный вес и влияние существенно значимее, чем реальный вклад в участие в...

Поляков Л.: Сурков же об этом и говорит: им нужна такая демократия, чтобы им было хорошо, а нам нужна демократия, чтобы нам было хорошо.

Чадаев А.: Это как раз, с моей точки зрения, не бог весть какая гениальная мысль.

Поляков Л.: Конечно. Все гениальное просто.

Чадаев А.: Я-то считаю, что для многих это просто вопрос формата. То есть если Россия, например, находится в том формате, в котором отношения с ней естественны и беспроблемны, то это приемлемо, и наоборот. То есть все вопросы к нам - это вопросы, в этом смысле, по поводу формата.

Громов А.: Что ты имеешь в виду? Сурков говорил о способе интеграции Запада через позиционирование России как вечного монстра?

Чадаев А.: Нет, это только один из аспектов. Я напомню о другом: как те же американцы в конце 80-х - начале 90-х годов боролись против распада СССР.

Громов А.: Ну это само собой - ядерная держава, они же не знали, что она мирная, они боялись.

Чадаев А.: Иными словами, ошибочно исходить из того, что их стратегией является наше ослабление и уничтожение, в любом случае и в любом смысле. Мне кажется, это опасная логика. Именно в силу того, что она ошибочная. Можно представить себе ситуацию, в которой наоборот задача и логика состоят в том, чтобы играть на усиление России. Почему? Вот здесь следующий мой тезис. Дело в том, что любой рост - это не только новые успехи и приобретения, но и новые неизвестные до начала роста проблемы. И причем в список этих проблем входят и такие, которые могут оказаться фатальными для организма. Те проблемы, которые мы имеем - это проблемы, являющиеся прямым следствием нашего роста, и количество таких проблем, впрямую вытекающих из нашего роста, и проблем, критически угрожающих нашему существованию, растет. И в этом смысле ускорение роста, убыстрение, увеличение и так далее, скорее всего, может углубить эти проблемы, грубо говоря, увеличить уровень рисков.

Данилин П.: Экономический рост - это основная наша проблема?

Чадаев А.: В первую очередь, конечно же, экономический рост. Потому что, во-первых, экономический рост никогда не бывает равномерным. Любая система перераспределения благ - добровольная, принудительная, рыночная, свободная, какая угодно - имеет пределы мощности. Как только эти пределы, изменяемые в количестве благ, превышаются, система начинает искрить. Тут все точно так же, как с энергетикой: проводящие сети рассчитаны на определенную мощность, как только уровень мощности превышается, все начинает искрить. В нашем случае нагрузка на социальные сети, на сети коммуникаций, на политическую систему, на систему правовую, на систему собственности и отношений собственности, на политический язык, на самые разные инфраструктуры и институты государства, связанные с ростом, увеличивается невероятно.

В бедном обществе гораздо легче устраивать всеобщее равенство, чем в богатом, даже тоталитарными методами. В том обществе, где схема перераспределения благ является мягкой, то есть рыночной, это гораздо сложнее. Ведь у нас же проблема роста неравенства между богатыми и бедными связана не с тем, что бедные становятся беднее, а с тем, что богатые становятся богаче. Но дело в том, что и бедность, и богатство в этом смысле относительны, поскольку относителен список представлений о том, почему человек считает себя бедным или богатым. Этот список контекстно зависим. Отсюда, снижение с каждым годом качества общественной коммуникации в нашем обществе, и это заметно невооруженным глазом. Социальные сети деградируют, это тоже заметно невооруженным глазом. Люди, которые раньше могли свободно общаться друг с другом, утрачивают такую возможность, просто потому, что они утрачивают место для этого общения, и это тоже объективная, данная нам в ощущениях реальность. И причины этого естественные: например, если раньше все смотрели три кнопки телевизора, то сейчас смотрят тридцать. Произошел распад централизованной, очень мощной и очень важной системы коммуникации. Социальные сети, которые есть и которые функционируют, которые остались нам в наследство от предыдущих эпох, перестают выдерживать сегодняшнюю нагрузку. И это уже не только проблема экономики.

Пресловутое рейдерство, о котором так много пишет опять-таки журнал "Эксперт", имело самое широкое место в 90-е годы: в конце концов, кто такой Михаил Борисович Ходорковский, как не гиперуспешный рейдер, если уж на то пошло? Однако сегодня это явление воспринимается как социально-политическая, а не только экономическая проблема. Из этого следует радикальное изменение повестки для следующего режима. Причем задача уровня "А", задача в границах выживания, состоит в кардинальной модернизации и просто строительстве новых сетей, новых систем общественных коммуникаций и общественной связанности.

Самым важным средством коммуникаций является политический язык. Поэтому-то Сурков и пошел по пути строительства политического языка посредством простой фабричной штамповки и производства понятий, которые вбрасываются в среду и насильно делаются предметом обсуждения. Другое дело, что, как и все у нас, это обсуждение провоцируется совершенно не институциональными средствами.

И последний тезис. Люди, слушающие лекцию, считывают эмоции и настроение. Это я знаю по студентам. Выходят после лекции и говорят: "Ой, как интересно!". Спрашиваешь их: "А о чем, собственно, была лекция?". Отвечают: "Я уже не помню, но было здорово, интересно". В этом смысле, конечно, энергетика мероприятия в Академии наук была, конечно, невротическая. Но при этом - креативная, выражаясь опять же языком той среды. Разумеется, это не значит, что не важно содержание. Проблема заключается в том, что здесь содержанием является не коммуникация, а носитель коммуникации. И качество содержания - это не качество коммуникации, а качество носителя коммуникации.

Поляков Л.: Сильное утверждение! Что это значит?

Чадаев А.: Контент - это не сама коммуникация, а носитель коммуникации. То есть, качество контента - это не качество коммуникации, а качество носителя коммуникации. Сама же коммуникация происходит на эмоциональном, на вербальном уровне.

Данилин П.: Я правильно понял сказанное, относительно деградации официальных сетей, что у нас при наступлении стабильности продолжается атомизация?

Чадаев А.: Мне кажется, это редукция моей логики. Процесс атомизации очень инерционный. В этом смысле, он, конечно же, продолжаются. Наряду с ним естественным образом идет некая склейка, некое закваска новых социальных сетей. Но дело в том, что тот уровень атомизации, который есть сегодня, был терпим для того уровня экономического благосостояния и того уровня экономического роста, который мы имели в 90-е годы. Сегодня же, разрыв между масштабами и динамикой экономики, с одной стороны, и масштабами, качеством и эффективностью социальных сетей, с другой, нарастает и становится угрожающе опасными.

Поляков Л.: Алексей, у Суркова был тезис о том, что русский коллективизм - грандиозный миф. Т.е. сегодняшние проблемы вытекают не из того, что рухнула советская парадигма коллективности. Это проблема культуры.

Чадаев А.: Дело в том, что как латентный, недобитый либерал, я продолжаю считать, что социальное творчество и задачи социального творчества не предполагает перековать всех индивидуалистов в коллективистов. Задача социального творчества заключается в том, чтобы научиться собрать всех индивидуалистов в одну кучу и заставить бежать в одном направлении таким образом, чтобы каждый индивидуалист думал, что он такой один.

Ненасильственная модернизация

Чадаев А.: Я предоставляю слово Алексею Андрееву, представляющему Московский государственный университет.

Алексей Андреев: Спасибо. Я присутствовал на том замечательном мероприятии, которое мы сегодня обсуждаем. Как естественнику, мне не свойственна отвлеченность гуманитариев. Мы, если так можно выразиться, люди конкретные. Для меня, самое важное из услышанного - тезис Владислава Юрьевича Суркова о ненасильственной модернизации. Вряд ли можно не замечать всю сложность социального процесса и всю тонкость равновесия между политической культурой, социальной культурой и экономической культурой, если хотите. Из нашей недавней истории мы хорошо знаем, чем может оборачиваться неравновесие этих трех составляющих. В этом отношении, все то что говорил Алексей Чадаев - справедливо. Но хотелось бы развить эту тему дальше.

Наша экономическая культура более-менее пришла в соответствие с тем, что мы называем мировыми стандартами. Между тем, политическая и социальная культура явно запаздывает. Если на Западе экономическая культура обуславливала и социальную, и политическую, то у нас в России по преимуществу власть сама определяла развитие социальной и экономической культуры. Ставка делалась на мобилизационные проекты, большие скачки и т.д. Поэтому постановка вопроса о ненасильственной модернизации - это, конечно, грандиозная задача, именно с точки зрения культуры.

Очень сложно в рамках наличной парадигмы нашего экономического существования, в рамках тех же трехлетних планов, осуществить коренную перестройку социальной системы, устремится к утопии, о которой говорил Владислав Юрьевич. Ведь изменения в культуре не поддаются экономическим законам и их невозможно просчитать экономически и обосновать в Министерстве экономического развития. Та же пресловутая государственная молодежная политика у нас находится где-то на задворках сознания. И в силу этого ежегодное кол-во средств, выделяемых на эту сферу, равно примерно 8-10 рублям на одного молодого человека в стране. Нам нужно учить людей творить, учить общество воспринимать творчество, как один из важнейших элементов его будущего, потому что без этого общество просто погибнет. У нас ведь невозможно объяснить крупному бизнесмену, что необходимо вкладывать средства в инновации. Потому что и так все работает. Между тем, США действительно вернулось к парадигме светлого города на холме. Европа приняла Лиссабонскую декларацию, в которой говорится о построении общества знания.

Говоря о наших сегодняшних проблемах, Владислав Юрьевич обрисовал ту бездну, перед которой мы сейчас стоим. Мы очень плохо думаем о будущем, не вкладываемся в социальную индустрию, в формирование новых социальных систем. А реализация утопии - это умение сделать огромный вклад в построение социальных сетей. Разумеется, не только и не столько финансовый, сколько культурный.

Идеология как откровение

Чадаев А.: В порядке жесткого нарушения регламента и волюнтаризма я предоставляю слово Андрею Ашкерову. Просто потому, что очень хочется услышать его впечатление.

Ашкеров Андрей: Я хочу немножко снизить пафос обсуждения. Начну с антропологического или, если угодно, культурологического наблюдения. Когда Владислав Юрьевич находится в некой шкатулке, где он невидим и воплощает таинственную власть, он, конечно, выглядит намного эффектнее. Потому что любое спускаемое им послание, а я на некоторые из них откликался, являются таинственным текстом, почти эзотерическим, почти откровением. Но когда он прибегает к форме доклада - дистанция исчезает, теряется сакральный статус его слов, все становится очень будничным и повседневным. Это, в общем-то, некая проблема, потому что речь, действительно, идет о впечатлении. Почему, собственно, Сурков выбрал форму доклада? При том, что его выступление происходило на некоем эзотерическом собрании, в особом кругу, на особой территории. Это большой вопрос, т.к. речь идет о современных социальных технологиях.

Я солидарен с Чадаевым, который очень точно сказал, что не просто "медиа из месседжа, но и месседж из медиа". Доклад как некая дискурсивная форма, как некая форма институциализации дискурса, не является такой социальной технологией, которая может воскресить традиционную роль идеолога, сочиняющего некие священные тексты, доступные для многочисленных интерпретаций. Содержательный посыл выступления Суркова, связанный с тем, что мы развиваемся, что существует некая инновационность, и социальная, и технологическая, идет вразрез с той формой, которая была им избрана.

Что касается непосредственно содержания доклада, то я бы не хотел ни в коей мере здесь отрывать от него форму. Да это мне и не удастся, даже если бы я очень захотел. Если честно, меня мало что поразило в этом докладе. Поразили, по сути дела, две вещи: это, конечно, то риторическое единодушие, с которым все было воспринято. Например, замечательный академик Тишков собирался написать статью, даже несколько статей, эссе и так далее. Но этот момент не заслуживает дальнейшего обсуждения. Второй момент более важный: та форма идеологического сознания, которую предложил Сурков, принципиально эклектична. Это идеология, которая строится по принципу бриколлажа: вот мы таскаемся то там, то здесь, вот мы находим то это, то то, вот мы у кого-то перехватываем лозунги, потаенные мысли, угадываем желания, и из этого винегрета составляем идеологию. Отчасти, это, может быть, и правильно, но я бы хотел указать вот на что: нам была предложена идеология, которая принципиально чужда тому, чтобы быть мобилизационной.

Мобилизационная идеология, к которой мы привыкли в советские времена, - была постоянно зациклена на самой себе, аутореферентна себе и постоянно боролась за собственную чистоту. Все социальные чистки, которые происходили в советском обществе, это, конечно, чистки самой идеологии, это очищение сознания для того, чтобы не только чистая теория представала перед нами (собственно, на чистую теорию марксисты не делали ставку, они делали ставку на чистую идеологию, со всеми многочисленными политическими кампаниями по ее очищению, в том числе от неправильных носителей, потому что в том числе "медиа из месседжа, и месседж из медиа").

Сурков предлагает принципиально другое решение. Это принципиально другая модальность идеологического сознания, когда идеологическое сознание нечто аккумулирует, нечто обобщает, нечто в себя впитывает. Отсюда все эти тезисы о том, что мобилизация должна осуществляться в форме настройки, наладки. Это тезисы, которые он почерпнул у британских консерваторов, в частности, у Берка. В его выступлении было очень много эклектичных моментов, которым, в общем, можно умиляться: "Как же это он все учитывает, как же он все позиции может охватить". Но я бы не торопился это делать, потому что в некоторых моментах он, конечно, доходил до явного цинизма, когда травестировал, скажем, левую идеологию и заявил о том, что у нас есть бюрократия, которая сидит на трубе. Была травестирована идеология, связанная с критическим сознанием, возник образ маленького человека, который смотрит на промышленный пейзаж, и ему вообще не нужна никакая идеология. Но традиционная риторика была, конечно, связанна с "Россией, которую мы потеряли". Все эти отсылки к Ильину, к Бердяеву, конечно, оттуда. Т.е. нам был представлен, так сказать, компот.

Как мне кажется, основной месседж, связанный с этой системой средств коммуникации, - подмена стратегии тактикой. В чем, собственно, хорошо утвердилась современная отечественная бюрократия и Сурков как ее идеологический вождь. Т.е. в подмене стратегических решений, стратегических целей, стратегических задач какими-то тактическими вещами и в попытке выдать собственно тактику за стратегию. Что, собственно, в зоне тактики находится? Некая внутренняя борьба, некое внутреннее самодовольство, потому что, собственно говоря, борьба остается сейчас только внутренняя, а бюрократия играет роль коллективного суверена, который ни перед кем, по сути дела, не отвечает. Поэтому любые тактические ходы, любое шуршание под коврами становится феноменом вселенской важности.

Я хотел бы напомнить очень хорошее и важное определение идеологии, которое дал в свое время Бурдье. Он говорил о том, что идеология определяет проблематику политической мысли как таковой, идеология конституирует для нас, что может быть вообще помыслено в политике. И вот с этой точки зрения, конечно, Сурков абсолютно несостоятелен, потому что горизонт того, что может быть помыслено в политике, он не может никоим образом охватить, и его нельзя охватить методом такого вялого бриколлажа и методом вялого перехвата идеологических трендов. Поэтому я бы говорил не о психологической неуверенности, а об онтологической неуверенности Суркова как идеолога. Плюс эти его знаменитые три тезиса, которые, мне кажутся антиномиями.

Первый тезис о том, что политическая культура России - это культура общности. Здесь Сурков воспроизвел Ильина. Ильин, в общем, очень слабый философ, и вообще я не понимаю, откуда взялось это упоение им. Не нужно заканчивать философский факультет, чтобы понимать, что любое обобщение требует разделения. А как раз этот момент и не был указан. Когда мы фиксируем некую общность, мы всегда от кого-то отделяемся, мы всегда что-то сепарируем, мы всегда кого-то называем чужими, врагами, другими и так далее. У нас эта способность по ряду многочисленных причин, о которых я говорить не буду, была абсолютно утрачена во времена перестройки. Возникла безбрежная всеядность, ложный универсализм, безбрежная всечеловечность, абсолютно иллюзорная. Она была утверждена, и это действительно проблема, идеологическая и политическая: мы не знаем других. Ведь дело же не в том, что идеолог должен нам назвать другого, показать на ту гадину, которую нужно раздавить, а дело в том, чтобы мы проблематизировали для себя другого, проблематизировали до такой степени, чтобы он действительно некоторыми своими гранями показывался как чужой, как враг. И это очень важно в механизме самоидентификации, без этого никакой механизм самоидентификации не работает. Это даже в большей степени политическая задача, чем идеологическая. И, конечно, совершенно дурацкими отсылками к Ильину эту задачу не только не решишь, но и не поставишь.

Второй тезис - персонификация власти. Это, я бы сказал, дань ретростилю, довольно наивному. Вот мы такие, мы все персонифицируем. Это либералы в 90-е годы пытались говорить о демократии, у них плохо получилось, за это мы дорого заплатили. Давайте согласимся, что мы все персонифицируем, что мы любим доброго царя, мы видим в любой системе институтов доброго царя и воспринимаем как нечто человеческое любую систему институтов, и так далее. Безусловно, никакая персонификация власти невозможна без определенных институциональных ансамблей, которые делают эту персонификацию возможной. Это Сурковым тоже не учитывается.

Реплика: Сурков же об этом и говорил, разве нет?

Ашкеров А.: Но я так это понял и выражаю свою позицию. Ну и, наконец, - идеализация, которая, конечно, оборачивается идеализацией без идеалов. "Что, собственно, представляет собой идеологическая работа, отданная на откуп бюрократической корпорации, ставшая практическим "самосознанием" бюрократии ? Да просто имитируются или "симулируются" любые политико-идеологические тренды". Вот, нам не нравятся настоящие левые, которые как раз и связаны с органикой некоей социальной ткани, мы их, так сказать, ампутируем, имплантируем вместо этой социальной ткани другую. Создадим, условно говоря, вместо КПРФ "Справедливую Россию" или "Родину" и так далее. В такой логике создания, как здесь любят говорить, фейк-структур и протекает процесс, который называется на государственно-бюрократическом уровне процессом социальной технологизации жизни. Конечно, упражняться в этом можно очень долго. Нет никаких препятствий для того, чтобы прекратить эти упражнения, сделать их невозможными. Прав замечательный Глеб Олегович горя о том, что эта власть себя чувствует учредительной и может бесконечно пролонгировать этот статус, порождая все большее - дополняю я уже Павловского - количество этих фейк-структур. На этом можно прожить очень долго. Но не очень-то уютно жить среди всех этих ложных сущностей. Не знаю, может быть, кто-то встроился в этот процесс, всякие мити ольшанские. Может быть, они имеют свои два рубля с этого, но мне как-то не очень хочется играть в эти игры.

И если говорить в общем, то мы по некоей действительно негодной традиции воспринимаем все, что говорит власть, как откровение. Сурков, безусловно, на этом играет. Отчасти то, что он хоть как-то сумел на этом сыграть, говорит в его пользу. Может быть, это и хорошо, что он воскресил роль идеолога. Но уж очень архаичное получается исполнение этой роли, на мой взгляд. И смею уверить, далеко не все, что произносит власть, является мистическим откровением, и не все, что создается властью, связано именно с символической властью, то есть с властью над умами, над сердцами, с властью, основанной на умении превращать слово в действие. Факт того, что некий дискурс, некий текст порождается властью как таковой, не делает его автоматически инструментом и способом реализации символической власти. И об этом необходимо очень серьезно задуматься. Но Сурков эту проблему не обозначил.

Гараджа Никита: У меня вопрос к Андрею. Я-то, напротив, увидел в выступлении Суркова признание в духе постмодернистской критики больших нарративов того, что мобилизационные идеологии сейчас не работают. Т.е. он пытается двигаться путем обозначения границ и пределов русской политической культуры. Собственно, этому, на мой взгляд, и была посвящена лекция. Андрей же в данном случае бьет по тому, что было обозначено как проблема.

Ашкеров А.: Никита, тут надо очень четко понимать одну вещь. Я не хочу возвращения к старым советским технологиям и не считаю их единственно возможными. Я констатирую другое: овладеть технологиями символической власти идеологи такого рода, как Сурков, берущие начало в бюрократии, принадлежащие ей плоть от плоти, не смогут. Их институциональная принадлежность к бюрократии является тем рамочным условием, которое не позволит им освоить действительно современные технологии. Мы можем, к примеру, на уровне риторики обсуждать проблему нанотехнологий, тогда как, собственно, ничего в этом не понимаем. Также мы можем замечательно говорить о политических нанотехнологиях, и само обсуждение нанотехнологий в индустрии уже является политической нанотехнологией в каком-то смысле. Но что, собственно, это меняет? Т.е. говорить о чем-то - не значит реализовывать это как технологию. Поэтому ничего, кроме попытки воспроизводства архаичной роли идеолога, я в докладе Суркова не увидел.

Гараджа Н.: В этой логике, по-видимому, Сурков должен был прочитать лекцию и сделать харакири. Тогда бы за признанием невозможности идеологии последовало бы вполне адекватное действие.

Чадаев А.: Это было бы точно архаизмом в версии Андрея. Просто Андрей прогрессист, причем не рефлексирующий. Нельзя использовать такой критерий, как архаизм, в качестве оценочного суждения. Это в XXI веке смело.

Ашкеров А.: Господа, я хочу, пользуясь случаем, подарить Никите, раз у него столько вопросов возникло, свою новую книжку "Путиниада".

Запретить философию

Чадаев А.: Давайте предоставим слово Павлу Данилину.

Данилин П.: У меня была сначала совсем коротенькая реплика, но потом, после выступления уважаемого Андрея Ашкерова, я понял, что придется говорить долго. После выступлений многих коллег на редклубе я думаю о том, какие ветви нашего образования я бы обязательно запретил. Запрету каждый раз я подвергаю философию, даже независимо от того, выступает ли Ашкеров, Данилов или Гараджа. Я очень рад, что закончил исторический факультет, и мне очень жалко, что не имею социологического образования. Почему - объясню. Когда я читал лекцию В.Суркова (я ее не слушал, и поэтому у меня нет личностного впечатления, как у Ашкерова), то ловил себя на мысли, что где-то нечто подобное я уже слышал. И наконец, когда я дошел до пункта о том, что невозможно представить себе мир будущего без России, я наконец-то понял, о чем мне это говорит. Не так давно я видел опрос, по которому опрашивали граждан России - по-моему, это был ФОМ. Задавался вопрос: если начинается ядерная война, на Россию летят ракеты и вы уже знаете, что Россия обречена, - готовы ли вы сами не нажать кнопку, чтобы уничтожить в ответ агрессора или весь мир? Если не ошибаюсь, 54% либо 74% ответили, что нет, они не готовы, что мир без России не нужен. Это очень хорошо, что 74% граждан России готовы в ответ уничтожить мир, потому что мир без России не нужен. Но все-таки остались люди, которые колебались, откровенные гуманисты. Я уверен, что, если бы этот опрос проводился в 91-м, количество откровенных идиотов было бы процентов на сорок больше. К чему я клоню? К тому, что, по большому счету, Сурков действительно не дал никаких откровений. Он просто на понятном тем людям, которые там собрались, языке или на том языке, который он считал, что эти люди поймут, рассказал им то, чего хочет народ, по большому счету. Как бы это ни пафосно звучало, но идеология, которая формируется сейчас, - это идеология большинства.

Чадаев А.: Сошлюсь тут же на Андрея Ашкерова. Поскольку у нас, как известно, пафос Суркова определяется через формулу "рождение нации и из духа администрации", то, видимо, это и есть тот самый народ, существующий в сурковском бюрократическом эгрегоре, который и был предъявлен Сурковым своим прихлебателям, исполнителям и сочувствующим.

Данилин П.: Сурков говорил на том языке, который не поймет тот самый народ, о котором мы говорим. И именно поэтому он вызвал не говорящие головы, а вызвал тех людей, которые более или менее могут порождать смыслы и доносить их до того самого народа на понятном ему языке.Теперь касательно вопроса об архаике. Он достаточно интересен. Наш коллега Ашкеров возмущался относительно персонификации власти. Давайте посмотрим на власть 90-х годов. Вспомним Дедушку. Дедушка - это у нас кто? Это держатель общака, хранитель традиций, старейшина, гарант Конституции. Министр пропаганды номер один - Борис Абрамович Березовский, министр пропаганды номер два - Владимир Гусинский, министр промышленности - Ходорковский с Потаниным. То есть все было абсолютно персонифицировано. Поэтому вся власть, абсолютно вся власть - персонифицирована. Мне кажется, каждый может найти в этой лекции то, что ему либо близко, либо интересно. Сурков, безусловно, не может дать цельную идеологию, от него никто этого не ждет - Сурков все-таки чиновник. У нас, как он опять же несколько раз повторял, никакая государственная идеология невозможна в принципе, по Конституции. Но базовые понятия, нормальные человеческие, а не криминальные понятия, по которым должно жить общество, в этой лекции были предложены.

Реплика: Например?

Данилин П.: Идея о том, что не нужно тащить за собой мешок из прошлого, мешок идеалов, которые никто не будет воспринимать.

Лучше бы выступление Суркова не публиковали...

Чадаев А.: Спасибо, Павел. Я предоставляю слово Тимофею Шевякову.

Шевяков Тимофей: Момент первый, касающийся самой, собственно, формы лекции. Лекция Суркова прошла в закрытом формате, и единственная информация о ней появилась, насколько я знаю, только на Полит.ru.

Громов А.: Ну почему? Вера Холмогорова написала статью для сайта "Эксперта", Леонид Поляков - для "Русского журнала".

Шевяков Т.: Суть в том, что в любом случае нигде еще не появилось полного текста самой лекции. Когда я сюда пришел, очень надеялся, что лекция появится, и появится не в кастрированном варианте, а в том варианте, в котором мне удалось ее прочесть. А сейчас, после того, как я это все выслушал, я понял, что как раз лучший вариант, если эта лекция не будет опубликована. И никто, за исключением узкого круга лиц, ее не увидит. Дело в том, что сама форма этой лекции - достаточно традиционная для русского сознания с его ориентацией на сакрализацию интимности. То, что Сурков говорил для узкого круга людей, возводит содержание его лекции в некий абсолют. Именно поэтому коллеге Ашкерову не хотелось бы, чтобы эти слова, в определенной степени священные, были подвергнуты публичному вниманию.Второй момент. Акцентируя внимание на централизации власти, идеализации целей политической борьбы и персонификации политических институтов, Сурков не открыл Америки. По сути дела, он просто конкретизировал, вербализировал то, что у нас существует достаточно давно, - он конкретизировал три основных параметра русской политической жизни, которые существуют испокон веку.

Путинский режим выполнил свои задачи

Чадаев А.: Давайте послушаем теперь Андрея Громова.

Громов А.: Итак, я не был на докладе, я его читал. Письменный текст мне очень понравился. По идеологии я определил бы этот текст как либерально-консервативный. И мне были интересны в этой лекции моменты, касающиеся именно тактики, а не стратегии или псевдостратегии. Мне кажется, тактика сейчас важнее.

Чадаев А.: Мы живем в год тактики.

Громов А.: Да, мы живем в год тактических ходов и находимся между двух эпох. Будущее, которое рисуется нам, те проблемы, которые стоят перед следующим режимом, достаточно конкретны, они вполне уже сейчас угаданы. И нынешняя власть или те, кто думают во власти, так или иначе должны готовить почву для их разрешения. Мне этот доклад не показался параллельным этим задачам. Хочу привести пример. Одна из причин февральской революции заключалась в том, что система власти оказалась совершенно неспособна к запуску мобилизационных механизмов обеспечения фронта. Обнаружилось множество проблем, к решению которых общество и государство были не готовы. Слишком многое оказалось неожиданным. Вертикаль власти не работала на фронт, она не могла обеспечить участие в войне. Сейчас мы стоим перед схожими во многом проблемами. При возникновении любой значимой проблемы может возникнуть фатальный сбой государственной машины. Поэтому я согласен с Алексеем Чадаевым, который говорил о том, что апелляция Суркова к русской политической культуре связана с необходимостью реконструкции и создания прочных социальных связей, соответствующих уровню проблем, стоящих перед нами. Причем наличные социальные связи действительно не выдерживают напряжения экономического роста. Более того, они не выдерживают напряжения интеллектуального, творческого роста. И еще одна радикальная мысль. После доклада Суркова мне резко перестала нравиться суверенная демократия как концепция. Более всего не нравится слово "суверенная". Что такое "суверенная"? Это значит, что мы сами все здесь решаем, придумываем наши институции. То есть в концепции суверенной демократии заложены некоторые тормозные моменты. Мы должны быть более свободны и открыты, в том числе и для западничества. Мне кажется, что будущей идеологии нужна большая свобода для маневра, в том числе и для заимствований опыта западной демократии.И мой третий, и последний, тезис. Доклад Суркова еще раз убедил меня в том, что путинский режим исчерпал себя, выполнил все свои задачи.

Чадаев А.: Понятно, третий тезис Громова: нам нужна другая Россия.

Громов А.: Да, нам нужна другая Россия.

Базис и надстройка

Чадаев А.: Я предоставляю слово Гарадже Никите.

Гараджа Н.: Я, как философ и, в конце концов, как Гараджа, выражаю свое восхищение блистательным выступлением Андрея Ашкерова. Однако вынужден все же солидаризироваться с Алексеем Чадаевым и Андреем Громовым. Мне ясно, что в своем выступлении Сурков сумел поставить проблему, связанную с необходимостью овладения навыками коллективной жизни. Причем не в русле набивших оскомину рассуждений о гражданском обществе и т.д. Разумеется, речь не идет о том, что этими навыками мы не обладаем. Может быть, в нашей политической культуре проблема гражданского самосознания не самая существенная. Другое дело, что наличные механизмы социальной организации у нас предельно упрощены. Достаточно упомянуть идеалистические представления рубежа 80-90-х годов о том, каким образом в государстве должно происходить перераспределение власти: все дружно проголосовали и получили хорошую власть. С другой стороны, именно высокий уровень гражданского самосознания позволил нам в 90-е годы сохранить государство. Даже можно говорить об интересном феномене. Государство исчезло, а гражданское общество осталось и на себе вытащило социальные институты. Но, конечно, речь идет о самых элементарных формах социальной организации, где-то даже криминальных, не требующих государственного участия по определению. В ситуации кризиса они работали и были востребованы, социум не распался. Сейчас же мы действительно, говоря на марксистском языке, упираемся в проблему столкновения базиса и надстройки. Собственно, Чадаев и замахнулся в своем выступлении на надстройку.И что касается критического пафоса Андрея Ашкерова. Разумеется, вызывает раздражение интерпретация лекции Суркова в духе профессора Полякова, умиляющегося по поводу и без повода, обнаруживающего вселенские откровения. Умиляться тут действительно нечему. Ведь речь идет не о положительном содержании, а о постановке проблем. Именно с этой точки зрения, как мне кажется, и должно оцениваться выступление Суркова. Другое дело, что пафос Андрея не работает в силу специфики сегодняшней повестки. Реакция же Полякова на лекцию Суркова говорит о том, что у нас включаются действительно архаичные механизмы трансляции смыслов. И здесь есть проблема: с такими интерпретаторами организовывать и подчинять коллективную жизнь не удастся.

Данилин П.: Но мы будем работать. Почему так сразу? Мы же не приговор себе подписываем.

Гараджа Н.: Не в этом дело. Сурков сделал пас. Мяч на нашей стороне. А мы отвечаем умилением в духе профессора Полякова. Однако это не повод, чтобы, как Ашкеров, уходить в "отказ".

Чадаев А.: У меня есть гораздо большая претензия к Ашкерову. Это касается его логики: мол, ты, товарищ, сначала погоны с себя сорви, а потом уже рассуждай с нами о философии. А до тех пор, пока ты в погонах, мы тебя и слухать не будем, потому как ты из бюрократов и, следовательно, ни к чему содержательному не способен.

Гараджа Н.: Да, у нас нет права так говорить. Мы же, прости господи, не диссиденты.

Ашкеров А.: Не надо так огрублять. Вы, как профессиональные идеологи, все-таки огрубляете.

Данилин П.: Удивительно. Послушал Никиту Гараджу и подумал: может быть, все же оставить философию?

Первый после Сталина

Чадаев А.: Пришло время высказаться Павлу Святенкову.

Святенков Павел: К сожалению, я не слышал и не читал выступления Суркова. О его содержании знаю по тезисам Левкина, опубликованным на Полит.ру. И, соответственно, у меня есть два впечатления. Одно впечатление эмоциональное - все-таки такой хороший Владислав Сурков. Это первый наш высокопоставленный чиновник после Сталина, который всерьез пытается заниматься идеологией и философией. Говорю об этом без малейшей иронии. Потому что все-таки я еще помню похороны Брежнева и помню деятелей той эпохи. Мне запомнился XXVI съезд КПСС, шел отчетный доклад Брежнева, я его слушал, слушал, слушал, устал, заснул, проспал часа полтора, проснулся, а он все выступает. И я был шокирован, поэтому и запомнил этот эпизод.

Казаков А.: На том съезде Брежнев говорил 3,5 часа.

Святенков П.: Итак, мой первый тезис на самом деле очень простой. Мне выступление Суркова показалось очередной попыткой сформировать некое объяснение для самой России и для всего мира, некой спецификой России. Тем самым мы маркируем свой государственный строй как специфический, присущий только нам, и тем самым с помощью идеологии отбиваемся от внешних нападок. То есть мы получаем инструмент реакции на претензии универсальных идеологий. Но, к сожалению, эта попытка пока не выглядит удачной. Поскольку сформулировать специфическое на данном этапе не удается. Сегодня, когда Россия готова к тому, чтобы встать с колен, у нее появились какие-то претензии по отношению к внешнему миру. Но мы до сих пор не можем сформулировать, что же мы такое. Существует некая раздвоенность. Мы говорим о том, что мы государство, принадлежащее к западному миру, к западной культуре, которое строит демократию, следует в фарватере Запада. С другой стороны, мы претендуем на специфику, пытаемся обосновать отличие нашего внутреннего государственного строя от аналогичного государственного строя в той же Европе. И концепция суверенной демократии была придумана с целью объяснить, почему наш государственный строй именно такой. И, к сожалению, что-то в ней не работает. Может быть, не работает сама концепция суверенитета, она очень неясная.

Чадаев А.: У меня есть версия. Она состоит в том, что русская культура противится попытке себя описать. Поскольку это рассматривается как редукция. Причем редукция в данном случае запрещена.

Святенков П.: Кроме того, у меня есть ощущение, что Сурков похож на человека, перезанимавшегося философией. В его докладе есть печать некоего переутомления. Похоже, что человек подряд прочитал какие-то большие, толстые философские книги. Может быть, Никита и Андрей Ашкеров, как преподаватели, могут оценить выступление Суркова с более профессиональной точки зрения, но мое впечатление касается определенной зацикленности автора на прочитанном материале.

Чадаев А.: Ну что же, друзья, на этом я торжественно закрываю наше благородное собрание, всем огромное спасибо. Отдельное спасибо Андрею Ашкерову.

       
Print version Распечатать