Особенностью современного российского политического и экономического "проектирования", то есть создания более или менее встроенных в систему властных коммуникаций документов, является не столько их фиктивность или фантастичность (хотя лучше бы мы имели дело с political fiction), сколько обсессивность. Нам очень нужно, чтобы появилась некоторая внешняя необходимость, диктующая, что нужно сделать в политике, а что - в экономике. И известная " Программа 2020", подготовленная МЭРТом, и, например, записка " Демократия: развитие российской модели" (Центр политических технологий по заказу Института современного развития) - это в значительной мере документы, говорящие от лица некоторой необходимости, пытающиеся занять "объективную" позицию (подкрепляемую тем или иным аппаратом экспертизы), из которой как будто бы выводятся решения. Кажется, что только такая остраненная, предложенная извне и "увиденная" экспертным сообществом необходимость может вменить российской политике какую-то связность, артикулированность, тогда как в противном случае она должна распасться до элементарных приватных интеракций, которые исключают любую возможность прочтения.

Разумеется, обсессия поиска необходимости, с одной стороны, выдает реальную подвешенность политического: все как будто настолько "хорошо", что не ясно, что нужно. Россия находится в состоянии некой перманентной "бездарной победы". Но, с другой стороны, сама форма обсессии демонстрирует собственно "экспертный" (в широком смысле) интерес: апелляция к объективной необходимости не только подчеркивает роль эксперта как единственного агента, который "знает, как нужно", но и предполагает, что выполнение программ, построенных на этом экспертном знании, в конечном счете сделает политическую реальность эксперто-размерной, не оставив экспертов без работы и подтвердив их место в социальном мире. Самое забавное, что в число таких программ попадают "программы демократизации", опуская вопрос возможного экспертного лоббирования и принципиального расхождения между дискурсом "демократии" как политического (и конституционного) решения и университетским дискурсом экспертократии.

Если взять в качестве примера второй из вышеупомянутых текстов, нельзя сказать, что в нем нечто "неправильно" или "неверно". И это само по себе вызывает сомнение, поскольку вся стратегия "экспертных предложений", даже если они касаются политического строя, предполагает создание таких массивов "знания", которые принципиально неверифицируемы и, главное, недискутабельны. Экспертные предложения по определению non-deliberative, поскольку возможное несогласие между экспертами требует для решения внешней инстанции, но никак не обсуждения с возможностью применения собственного разума. Эксперт, говорящий от лица необходимости, сам отчужден в этом говорении. Этот момент удачно встраивается в своеобразную а-дискурсивную схему российской политики, которая предполагает жесткое психоаналитическое разведение между субъектом высказывания и субъектом высказанного: прописанное в тексте, даже от лица некоторых "мы" или "я", заведомо не совпадает с реальной (политической и этической) позицией того, кто этот текст производит. В том же смысле власть демократии давно всего лишь власть "демократов", то есть сертифицированных агентов ее представления. Современная российская экспертиза в сфере политического лишь ретуширует это удобное различие, и то, что было для психоанализа проблемой (производящей в субъекте психотическое состояние, ибо он никогда не узнавал в собственной речи самого себя), для эксперта становится стилем жизни. Можно сказать, что эксперт - это тот, кто инструментализирует это различие, осваивается с тем, что он говорит от лица некоторого даже не субъекта, а объекта обсессии, которую нужно передать другим. Эксперт - состоявшийся психотик, но это нисколько ему не мешает.

Какую же обсессию транслируют "экспертные круги" (как официально-министерские, так и более независимые, слагаемые многочисленными think tank-ами и "политическими центрами")? Первичная обсессия здесь - это обсессия "благом", которое не предполагает никакого политического решения и публичного консенсуса. Особенностью постпутинского периода стало то, что мы просто вынуждены жить хорошо и, соответственно, вынуждены жить еще лучше, все лучше и лучше. Это благо, которое мы не выбирали, и поэтому для работы с ним нужна позиция экспертизы, которая объяснит нам, что же это благо от нас требует в дальнейшем.

Дискурсивная проработка такой схемы совмещает разные пункты, как традиционные, так и не совсем. В общем, эта "обсессия благом" помещается в рамку некой принятой по умолчанию прогрессистской теории, предполагающей, например, что есть непосредственная связь между различными периодами развития (пост)индустриального общества и тем, что происходит (если происходит) в России сейчас. Обсессивное благо не позволяет думать, что в России ничего не происходит, а если мы и придем к такому выводу, его нужно срочно устранить - для этого, собственно, и пишутся программы и политические доклады. Напротив, оно - через экспертов - указывает нам на то, что есть некая независимая, объективная логика "лучшей жизни", которая в первом приближении оказывается закономерностями экономического и технического развития. Отсюда и "модернизация" как наиболее традиционный способ описания отношения к этим внешним закономерностям. Модернизировать нужно то, что само не хочет быть современным и даже не знает об этом. Естественный лозунг любой модернизации - модернизируйся или умри (хотя умирать так и так придется, но об этом как-то забывается). Однако современные эксперты - не технократы, они не готовы отдать задачу приведения себя в соответствии с "модернизацией" Сахаровым или докторам Стрэйнджлавам.

Задача экспертов сейчас - показать, что из одной необходимости выводится другая. Из необходимости "хорошей жизни" выводится необходимость "политической" демократизации. Никакого другого политического дискурса, то есть способа связывания политических и прогностических высказываний, здесь быть не может, поскольку исходная рамка задана обсессивным деполитизированным благом. Связывание здесь, артикуляция - это лишь некая калькуляция в логике блага, только подтверждающая его независимый, абсолютно автономный от всего политического характер (в этом смысле российское политическое благо успешно занимает место "реального суверена").

"Политика", по версии экспертов, должна выступить в качестве некой прибавки или прививки к само собой разумеющимся логикам модернизации. Отсюда все особенности российской вечной демократизации: с одной стороны, демократия сама рассматривается как utility, с другой - она должна быть "сделана" так, чтобы не нарушить уже существующий utility maximizing. Поскольку программы и экспертные мнения сами функционируют в недемократическом и непубличном поле и конкурируют за интерес власти, они парадоксальным образом должны власти предложить то, что может ограничить власть и в конечном счете внести некоторые поправки в "натуральные" представления о хорошей жизни как бесконечном увеличении ВВП. Иначе говоря , чтобы жить хорошо, власть должна понять, что она должна жить хуже, то есть ограниченнее, скромнее, и даже, возможно, изменить себе (себя). Понять ей это, естественно, сложно. Чаемая "либерализация сверху" попадает в ловушку не столько потому, что никакие "верхи" никогда не захотят терять то, что они имеют, сколько потому, что сам способ "просвещения" верхов апеллирует не к политическому решению или возможности раскрытия политики там, где верхи этого не ждут, а к экономической и "биополитической" необходимости, которую только эти верхи и могут аккумулировать и репрезентировать. В результате эксперты конкурируют между собой за то, кто удачнее, то есть более кружным путем, убедит власть в том, что она должна быть более "институциональной", более "правовой", более "публичной" и т.п. Однако сама удачливость подобного убеждения прямо пропорциональна возможности закамуфлировать разрыв между политической логикой и логикой "выживания" и "преуспевания".

Игра приобретает откровенно схоластические моменты, поскольку принцип реализации знания определен тем, насколько это знание будет непрозрачным для его реципиента (власти). В конечном счете в экспертном дискурсе политические и экономические вопросы связываются магическим образом: эксперт должен доказать, что такая связка есть, но прояснить власти способ ее реализации он не в состоянии, утверждая лишь, что, если не выполнить некоторый ритуал, охота будет неудачной и хорошая жизнь быстро испортится. Политика - это черная кошка российской жизни, которую надо отпугивать или приручать (первое - это собственно модель действия власти, а второе - модель экспертократии). В горизонте отчужденного блага как абстрактной utility конституционные и политические "механизмы" становятся неким миметическим ритуалом, который в качестве своего подтверждения может отослать лишь к опыту "Запада", который продолжает предъявлять России некоторые требования. Единственным способом инсценировки демократии здесь оказывается "техническая демократия" - она представляется неким черным ящиком фокусника, который вроде бы как-то работает, но как именно, понять невозможно, да и не нужно - главное, чтобы работал.

Естественно, любая программа "либерализации сверху" (апеллирующая и к тому, что в России "все делается сверху") не только попадает в сложные коллизии схоластической речи, в которой ее производители конкурируют не за счет "предлагаемых идей", истины или "новаций", а за счет умения скрыто склонить власть к тому, чего она на фундаментальном уровне не хочет (независимо от того, какая это власть), но и архаизирует политическое пространство, которое является в своей основе недемократическим именно потому, что предполагает фигуру суверена, который только "внимает", оставаясь вне политики. Место власти в России всегда заполнено и даже переполнено, в отличие от современных "демократий", где место власти фундаментально пусто. "Истинность" или "ложность" экспертных программ не имеет большого значения, поскольку любые такие программы рассогласованы на более глубоком уровне, который, однако, хорошо ощущается всеми участниками процесса: на уровне политического высказывания - ведь они обращаются к власти так, как будто бы она есть уже и без их дискурса, и власть об этом знает - и, что самое главное, она знает, что эксперты это знают (ну и т.д.).

Конечно, это не вина экспертов или их попыток вытянуть себя за волосы из болота или представить дело так, словно бы институциональные механизмы демократии могли быть развиты по линии распространения их речи через власть. Тогда власть стала бы некоторой "куклой" экспертократии, а последняя - искусным политическим чревовещателем. Ничего иного, по сути, не остается. Однако общая констелляция обмена потенциально политическими высказываниями приводит и к содержательным проблемам. Например, большая часть этого экспертного дискурса пользуется наспех собранными из разных источников концептами, их сборка имеет совершенно некритическую природу. Российская социология и политология мыслят мир на манер "теремка", в котором могут собраться самые разные категории и даже дружить друг с другом. Несуществующий средний класс строго отличается от бюрократии, и тут же может быть найдено подтверждение тому, что этот "средний класс" во многом состоит из нее. Четкие границы и распри быстро опознаются в качестве старых инцестуальных связей, структурные закономерности рушатся - всего лишь из надежды быть понятным всем, в том числе и власти, в сознании эксперта неотличимой от обывателя.

Перспективы развития экспертного дискурса здесь очевидны: в условиях отсутствия того институционального и правового оформления, в котором он сам был бы демократически ограничен, этот дискурс, с одной стороны, вынужден проецировать в будущее "конечные условия", которые на самом деле должны уже быть даны, а с другой стороны - работать на сохранение "частичного" status quo. Все экспертные решения характеризуются не только апелляцией к внешней необходимости (так что все политические агенты удобно оказываются "ни при чем"), но и стремлением найти некие идеальные компромиссные решения, баланс несовместимого.

Эксперт должен научить тому, как и вишню съесть, и косточкой не подавиться, но возникает вопрос: а умеет ли он сам это делать? В негативном варианте развития таких стратегий, которые имплицитно закладываются в само "экспертное" высказывание, возможна лишь частичная "реализация" программ, поскольку именно эта частичность сохраняет позицию эксперта в том виде, в каком она есть сейчас. В позитивном варианте логика программы приобретает автономию, и мы получаем что-то вроде "второй перестройки", однако в любом случае вряд ли это возможно в самой системе коммуникаций экспертизы и власти.

Так или иначе, демократия остается либо пустым (и приватизированным) означающим, либо ритуализированной техникой, эффективность которой под вопросом. В документах экспертов особенно ярко это проявляется тем, что всевозможные социальные категории, "описывающие реальность" и включающие всех подряд без всякого анализа (загадочный "бизнес", "бюрократов", "средний класс", "высокообразованных"), систематически, с одной стороны, пропускают "труд", а с другой - не могут представить "народ" в качестве нефиктивной политической категории.