Субъективная история одной дисциплины. Часть V

6. Новое одичание

Клод Леви-Стросс, дай ему Бог здоровья, сказал когда-то, что XXI столетие будет веком гуманитарных наук, а в противном случае - его не будет.

Пообжившись уже после двойки и двух нулей, приходишь к выводу, что великий антрополог был не вполне прав. Во всяком случае, если речь идет о русском культурном ареале.

Две важнейшие составляющие развития науки, обеспечивающие ее воспроизводство и развитие - это система образования и система научного книгоиздательства (периодики тож). Обе, если говорить о русском литературоведении, сейчас находятся не в лучшем состоянии.

Начнем с образования и, как и в прошлых выпусках, обратимся к советскому status quo. Что касается школьного образования, оно было в СССР доперестроечных лет довольно аморфным и странным. С одной стороны, идеологизация школьного предмета "русская литература" всегда присутствовала, особенно это заметно было в выпускном классе, когда дело доходило до литературы советской. С другой стороны, школьные программы по литературе были достаточно обширны, у учителей была возможность их корректировки, и главное - существовал некий общественный консенсус (пускай довольно фиктивный и отражавший не личные предпочтения, а навязанные извне культурные нормы) вокруг необходимости изучения истории литературы.

Грубо говоря, гипотетическая продавщица тетя Валя из города Кириши Ленинградской области могла сама не быть сторонницей активного чтения, но когда ее вызывали в школу и рассказывали, что сын ее Василий не прочитал "Преступления и наказания" и потому ему грозит "двойка" в четверти, тетя Валя не говорила классной руководительнице что-нибудь вроде: "Да на фига нам этот Достоевский сдался?", а шла домой и давала Ваське раза, чтоб не волынил, а читал дурную книжку.

Строго говоря, с этого момента, видимо, следует начать: сокращение программы есть не причина, а следствие падения статуса гуманитарных наук, которое без преувеличения можно назвать "новым одичанием". Сочинения Фоменко и Носовского, украсившие неожиданно полки книжных магазинов, свидетельство того, что этот процесс затрагивает всю гуманитарную неприкладную сферу, а не сводится к "концу литературоцентризма", о котором так радостно рапортовали нам прогрессивные критики девяностых годов.

Понятно, что Россия - страна большая и инерционная, традиции здесь сильны, так что по-прежнему сохраняются школы с сильными преподавателями литературы и с гуманитарными классами. В Эстонии дело обстоит гораздо хуже, поскольку общая тенденция к дегуманитаризации накладывается на отсутствие традиции "сильных" русских школ (есть сильные педагоги, но традиция требует внешней поддержки и специального статуса). К тому же постепенный перевод русских школ на эстонский язык обучения и перестройка программы постепенно вытесняют русскую литературу на обочину.

К многочисленным страшным историям об уровне начитанности современных абитуриентов, я могу добавить еще десяток своих, но не стану. Не стану, поскольку речь, строго говоря, не о начитанности, а о сдвиге культурной парадигмы, при котором литература - как бы она ни была близка мне лично - оказывается пострадавшей не в большей степени, чем, например, кинематограф.

Но школа и культурные парадигмы - это дело не нашего ума. В конце концов, преподавателю ВУЗа приходится неминуемо иметь дело с теми студентами, которые приходят, и роптать на их уровень - дело недостойное и смешное. Посмотрим, как обстоит дело с ВУЗовским образованием и студенческой наукой?

7. Pro domo sua.

Мне посчастливилось учиться на лучшей кафедре русской литературы в СССР. Лучшей она была в силу очень разных причин: имя Лотмана и его присутствие (а он читал лекции до последнего года жизни) начиная уже с конца 60-х годов стали магнитом, притягивающим в Тарту студентов из разных концов страны: от Крыма до Петербурга и от западной Украины до Сибири. Ну и москвичей, разумеется.

Что касается москвичей, то здесь существовала даже неофициальная, но отчетливая цепочка, связывающая московскую 67-ю школу с нашей кафедрой: многие выпускники Л.И. Соболева попадали в Тарту (хотя далеко не все тартуские москвичи были выпускниками Соболева).

В результате на одном курсе оказывались студенты с очень разным культурным багажом, да и просто с разным жизненным опытом. Я поступил в Тарту в 1980 сразу после школы, мне едва исполнилось 17. Со мной на курсе учились люди старше меня на семь лет: разница в этом возрасте огромная.

Эта "разница потенциалов" (подпитываемая, разумеется, личным примером учителей) была исключительно продуктивна в научном отношении. При достаточно формальной деятельности Студенческого научного общества в мое время, научная жизнь, сосредоточенная в семинарах преподавателей кафедры, была весьма активной. Семинаров было много, любопытствующие могут посмотреть на составленный Г.М. Пономаревой список дипломных работ, защищенных в Тарту в 1949-1998 гг. Вот таблица, которая демонстрирует постепенное уменьшение количества литературоведческих тартуских дипломных работ на отрезке с 1980 по 1991 (в скобках называю имена лишь некоторых выпускников, впоследствии активно проявивших себя в науке):

1980 - 24 (О. Костанди, Г. Пономарева)
1981 - 11 (С. Доценко, В. Руднев)
1982 - 20 (А. Данилевский, Р. Круус)
1983 - 21 (Р. Григорьев, Е. Мельникова-Григорьева)
1984 - 27 (Л. Зайонц, В. Митрошкин)
1985 - 17 (И. Булкина, М. Гришакова)
1986 - 20 (Л. Пильд, Е. Погосян)
1987 - 17 (Е. Грачева, В. Парсамов)
1988 - 10
1989 - 14 (Г. Обатнин, Е. Пермяков)
1990 - 12 (Г. Амелин, Е. Берштейн, В. Беспрозванный, А. Блюмбаум, В. Гехтман, Т. Кузовкина, Н. Яковлева)
1991 - 14 (Е. Горный, И. Пильщиков, П. Торопыгин, И. Шевеленко)

Ситуация радикально изменилось после естественного прекращения притока абитуриентов извне Эстонии (это произошло еще при Горбачеве). Не то чтобы "эстонские" выпускники были слабее приезжих - исчезло то напряжение, о котором мы говорили выше.

Важнее другое: маргинализация гуманитарного знания не могла не сказаться на среднем уровне абитуриентов. Если вы посмотрите на какой-нибудь список, где будут представлены крупные русские писатели XIX века, вам в глаза бросится "лакуна" - среди людей 1840-50-х гг. рождения литераторов будет мало. И понятно, почему: все в адвокаты или в естественники пошли. На худой конец - в публицисты. Примерно такая же "дыра" наблюдается в русском литературоведении для родившихся в 1970-80-е гг. Впрочем, это касается не только Тарту.

Разумеется, существенным фактором дестабилизации системы образования явились реформы. Если говорить о нашем университете, то реформы протекают тут практически на протяжении всех двадцати лет моей работы. Пожалуй, стабильных годов, когда одна программа не сменялась бы другой, было меньше, чем нестабильных (во всяком случае, в моем субъективном восприятии дело обстоит именно так). Не стану утомлять немногочисленных читателей, дошедших до этого места, подробностями, подведу лишь общий итог: возможности для чтения систематического курса по истории литературы довольно значительно сократились, хотя количество часов, отведенных на теоретические предметы, сократилось не так значительно, но и здесь приходится учитывать новый уровень школьного образования и "облегчать" курсы. Результатом явилось и снижение продуктивности нашей работы (речь не о продуктивности сотрудников кафедры, но о научной активности выпускников).

Можно, конечно, пытаться списать это на изменившуюся социокультурную ситуацию. Но ведь и выпускники 1991 года не в райский сад из университета выходили.

О том, как дело обстояло в метрополии, я знаю гораздо меньше, но попробую об этом поговорить в следующий раз.

       
Print version Распечатать