Слеза ребенка

Развертывание ситуаций, подобных случившемуся в Челябинске, давно проходит по одному и тому же сценарию. Общественная реакция негодования совмещается с открытым признанием того, что "так всегда было и, наверное, будет", стремление устранить преступление всегда обращается на его непосредственные результаты, руководствуясь принципами уголовного права: пока ничего не случится, делать мы ничего не будем.

В данном случае все как всегда, и именно эта ритуальность вызывает чувство некоего краха. Все действия, которые как будто имитируют "здоровую реакцию на зверства", в действительности напоминают попытку еще и еще раз нажать на одну и ту же кнопку, которая давно ни с чем не связана.

К этому ритуалу "здоровой реакции", в частности, относится желание возместить общественную провинность, тяготы жертвы как можно быстрее. Правосудие должно вершиться мгновенно, поскольку, как представляется, его главный принцип - lex talioni (зуб за зуб). Именно поэтому при любой катастрофе того или иного масштаба сразу же встает вопрос о "скорости реакции" официальных чинов. Власть должна быть предельно быстрой не потому, что она такой сверхбыстрой реакцией что-то на самом деле мгновенно решит, а потому что она оказывается инстанцией исполнения этого lex talioni, неисчерпаемым ресурсом "возвращения зубов". В действительности подобное представление о законности логически завершается в той самой "дедовщине", о которой так много говорят: именно в рукопашном бою зуб возвращается в обмен на другой зуб с предельной скоростью. Власть в таких условиях - лишь симптоматическое расширение правил этого боя "для слабых".

Другим ритуальным моментом, наряду с императивом скорости, является стремление исключить из социального организма собственную катастрофу при помощи изгнания того, кто за нее "отвечает". Даже если согласиться с тем, что за все у нас отвечают министры и лично президент, интересно заметить, что от них в подобных случаях требуют не столько ответа и ответственности, сколько отречения от таковой. Единственный способ для власти ответить и что-то сделать - это уйти в небытие частной жизни. То есть, иными словами, власть априорно виновна, только не всегда это удается доказать с такой очевидностью, как в эксклюзивных случаях терактов, зверств и катастроф. Как только доказательство налицо, от власти требуется только совершить акт публичного самоустранения. Общество живет по принципу "не пойман - не вор", а если пойман, то уж изволь повиниться по полной программе.

Трудно сказать, что является истоком такой ситуации: традиции по определению злой и "кромешной" российской власти или же некие атавистические черты граждан, которые относятся к власти как в вождю, которого при недороде следует посадить на кол. Причем желательно это делать в регулярном порядке, даже если недорода нет (найти его в той или иной форме можно почти всегда).

Третий, и, быть может, наиболее современный пункт этого защитительного ритуала - обсуждение публичности политика и гипертрофированное указание на необходимость "изменения системы в целом". С одной стороны, публичные жесты политика, служащие предлогом для его желаемого устранения, истолковываются как некие магические пассы, которые, будь они более правильными, могли бы все в одночасье исправить. Просто наши политики "не так себя ведут". Но поскольку они ведут себя неправильно всегда и априори, "нужно менять всю систему". Грандиозность последней задачи является здесь, однако, не приглашением о ней хотя бы подумать, а скорее обозначает завершение ритуала: мы уже поняли, что менять нужно "все", однако, поскольку это невозможно, ничего меняться не будет. Мы ждем тотальных перемен.

Весь этот ритуал скрывает несколько идеологических структур, которые затемняют всю ситуацию в целом, не позволяя даже приблизиться к постановке вопросов.
Ритуал "отторжения зла" требует, чтобы случившееся каждый раз представлялось в качестве следствия неких внешних причин, на место которых обычно заступает власть того или иного уровня. Иначе говоря, идеологически вопрос всегда ставится в форме "кто виноват?". Эта форма, связанная с довольно укрепившимися структурами ответственности (кто отвечает за отсутствие света в доме, кто отвечает за кошку, которая залезла на дерево и не дает этому дому спать?), в настоящее время явно не работает. Дело не в "круговой поруке", которую пытается порвать военная прокуратура, а в том, что, даже разорвав ее в клочья, сложно что-то решить.

Поскольку таковая ответственность всегда внешняя, она всегда возникает в ситуации провала, она всегда post factum. И она же рождает обманчивое впечатление, будто дело всего лишь в том, что кто-то чего-то допустил или не доглядел. Например, она создает видимость, будто в случаях дедовщины ответственные офицеры потакают разбушевавшимся "дедам" или даже провоцируют их, то есть она скрывает тот факт, что "деды" - не какие-то внешние захватчики армии или инопланетяне, а те же самые солдаты, правильно играющие в армейские игры (поэтому "дед", который никого не бьет, вызывает настоящее недоумение и ненависть). Иными словами, спорадически возникающая "внешняя и чрезвычайная ответственность" вообще не позволяет понять, что делается в армии, почему некоторые структуры и формы поведения оказываются чрезвычайно устойчивыми.

В том, что касается "дедовщины", все это проявляется особенно ярко, поскольку последнее событие поставило само понятие "дедовщины" на грань выживания. Собственно, кроме передачи ответственности "по кругу", никакого организационного и исследовательского механизма здесь уже нет. Однако "дедовщина" и ранее представлялась чем-то "апофатическим" - ведь определялась она отрицательно, как "неуставные отношения". То есть это был такой неформальный остаток, которого вроде бы быть не должно, однако иногда он очень нужен.

Теперь же реакция на уровне описания идет вразнос - неуставные отношения перестают быть отношениями, когда один из участников отношения отправляется в могилу или инвалидную коляску. Это то ли прежняя дедовщина (что-то подозрительное, но неизбежное и потенциально полезное), то ли преступление против прав человека и личности, которое нужно разбирать в Страсбурге. Конечно, последний вариант предполагает, что это просто случай зверств, проявленный на универсальной поверхности отношений человека к человеку, однако в таком случае сам вопрос армии, то есть "места преступления", выносится за скобки.

Если насилие в армии является просто насилием, оно не имеет какой-то специфики (тогда, видимо, не нужна и военная прокуратура). Однако такое простое и как будто деидеологизированное решение имеет свои подводные камни.

Проблема в том, что "неформальность" неуставных отношений (их фиксирование как того, что не фиксируется) до сих пор не позволяла воздействовать на них иначе, чем в приказном порядке, то есть, условно говоря, в порядке устава. Представление об универсальности жертвы и о том, что никакой слезой ребенка не может быть окуплено благосостояние государства, скрывает тот факт, что армия остается институцией, предельно гетерогенной по отношению к тем формам и правилам современного общества, которые большинством его членов ощущаются в качестве чего-то само собой разумеющегося. Иерархия, исключенность из "гражданской жизни", собственные законы, земли, собственная, хотя и не автономная экономика - все это делает армию осколком древнего института, который в современном обществе зачастую воспринимается как кость в горле. Особенно в тех условиях, когда его функциональность остается под вопросом.

Распространение на армию гражданских логик и способов решений возможно, как это ни смешно, только при предельном растворении армии в обществе, когда армия не существует в качестве организма в организме, а распылена в виде отдельных обязанностей каждого гражданина (который при случае может достать автомат из шкафа), хотя понятно, что такие решения чрезвычайно локальны.

Проблема "дедовщины" и управления ею упирается не в экзистенциальные утверждения о ее наличии или отсутствии. Не является насилие в армии и чисто российским или советским изобретением (достаточно вспомнить, например, такую классику, как "Цельнометаллическая оболочка" С.Кубрика). Скорее, вопрос именно в сохранении - полном или неполном - архаики самой армии, ее непроницаемой исторической и социальной границы. Можно выдвинуть предположение, что рационализация и "сциентификация" армии достаточно долгое время распространялись лишь на "армию в действии", а именно на теорию войн и военных операций. Военная наука - это особая наука, которая занимается тем, как армия должна выполнять свою работу, воевать. Однако ее развитие (воплотившееся в структуре "генштаба"), по-видимому, соседствует с тем, что социальное существование армии продолжает оставаться делом не военных ученых, а гражданских "специалистов-гуманитариев", которым заведомо отказано в праве на сколько-нибудь адекватное описание и действенное решение. Армия как институт - слепое пятно армии в действии.

Несомненно, в то же время, что огромная часть "армейских проблем" не относится к ведомству собственной "военной доктрины", поэтому, сохраняя армию как само собой разумеющееся и далее не анализируемое образование, можно лишь усугубить подобные проблемы. В конечном счете одним из моментов, позволяющих подойти к вопросам, аналогичным "дедовщине", должно было бы стать погружение, инъекция в "военную науку" собственно "гражданских" наук, в первую очередь управленческого и социологического ряда. Другое дело, что такое погружение не может пройти без трений и не может не разрушить впечатления самоочевидности актуального строения армии и ее функционирования.

       
Print version Распечатать