События в России являются окончательным расставанием с идеологией. Под идеологией я буду понимать стиль мышления, характерный для XIX-XX веков. Он состоит в особом способе наделения индивида действительностью: человек действителен не сам по себе, как личность, а как часть какого-то сверхсубъекта истории (народа, империи, пролетариата или свободного рынка). Человек тем больше подлинен, чем больше он оказывается воплощением исторического смысла в качестве представителя Субъекта мировой воли, законов истории и общества или, в меньшем масштабе, частью среды, за которой признается значимость.

Начало заката идеологического стиля мышления приходится на конец 60-х годов. Его прекрасно описали киноведы Марианна Киреева и Евгений Марголит на примере советского кинематографа. В 20-60-е годы основным сюжетом советского кино была утопия, построение идеального мира, и кинематограф «буквально воспринимался как чертеж, который надлежало воплотить в реальность». Идеал режиссеров этого периода – всеобщее братство: «А враг - не буржуй или, вернее, не просто буржуй. Враг - тот, кто видит свою задачу в разъединении этого общего целого. … От 25-го до 66-го речь идет об одном и том же - о всенародной тоске по братству. Пока эта тоска существует, культура жива и народ существует как единое целое». В 70-е и 80-е годы идея братства постепенно исчезает. Чувство общности ограничивается частной жизнью. Общность съеживается до небольшого личностного пространства: «нет другой жизни, зато может быть другой человек. Частная жизнь непременным условием выдвигает существование другого, который вдруг оказывается своим» (Голый нерв реальности // Эксперт. 2007. № 19, 21-27 мая.)

Первой жертвой обмельчания осмысленного социального пространства стало советское государство. Критическое отношение к советским ценностям и возрастающее значение частных отношений ухудшали работу и без того не очень эффективных государственных институтов. Это ухудшение порождало еще большее разочарование и, как следствие, еще большее развитие неформальных экономических и социальных связей. На рубеже 80-90-х годов был поставлен диагноз, верный лишь наполовину. Диктатура партии, отсутствие частной собственности и свободной торговли были не единственной причиной общественного кризиса. Второй причиной было идеологическое вырождение. Теперь оно стало главной, пожалуй, даже единственной.

После крушения СССР появилось некоторое число независимых индивидов, которые самостоятельно создавали свою жизнь, свое дело. Но не они определяли возникающий порядок. Постсоветские социальные и экономические отношения прежде всего складывались на социальном наследии 80-х годов. Единственное, что еще было прочным, на что можно положиться – это семейственность и другие близкие связи, основанные на взаимных частных интересах. Семейственность и дружба – хорошее чувство в частном кругу родных и близких, но когда на нем выстраиваются общественные практики, это приводит к клановости и коррупции. Подавляющее большинство россиян, не входившие ни в какие кланы и группы по интересам, оказались брошенными на произвол судьбы. Путин улучшил социальную ситуацию, однако на путях, которые были не историческим развитием, а историческим регрессом. Этот регресс он теперь защищает в своих предвыборных статьях. Путин хотел бы основать российское государство на возрождении великой идеологии вроде идеологии многонационального советского народа. Но возвращение в прежнюю историческую эпоху невозможно. Эта невозможность также означает, что протест, разрушающий нынешний режим, не является по своему характеру повторением возмущения, которое опрокинуло Советский Союз.

Экономист Михаил Делягин озаглавил свою статью, посвященную митингам, «Сегодня в России родилась политическая нация». Наверное, Михаил Делягин хорошо знает экономику, но он плохо разбирается в политической истории. Характерной чертой политической нации являлся политический суверенитет народа. Его суть выражена в принятой во время Великой французской революции «Декларации прав человека и гражданина»: «Источник верховной власти принадлежит нации. А нация не признает ничьей власти на земле, кроме своей собственной, и не признает ничьего закона, кроме своего, - никаких правителей или других наций». Российский народ стал политической нацией в 1917 году. (Аргументы за то, что ее устройство было несовершенным, малоэффективным и репрессивным, не являются аргументами в пользу того, что ее вовсе не было.) Сейчас происходит смена субъекта политической нации. Во времена СССР им был советский народ, а коммунистическая партия - «концентрированным выражением» его суверенитета и интересов. В последние двадцать лет российская политическая нация деградировала, реальными субъектами российского общества являются преимущественно субъекты кланов и частных неформальных отношений. В наши дни возникает новый субъект нации – им становится политическая личность.

Журналист Александр Минкин в статье «Спасай Россию» усмотрел спасение в возвращении миллионов умных, талантливых, образованных эмигрантов, так как нынешнее население России это по большей части «дурная кровь», которую нужно оздоровить путем вливания. Если Минкин задумывал провокацию, то она удалась. Статья собрала более тысячи комментариев. Правда Минкина просто размазали, причем с разных сторон. Поскольку статья посвящена субъекту изменений, я просмотрел все множество комментариев. Это решение было правильным. Первое наблюдение. Никто не вел идеологических споров. Если двадцать лет назад дискуссии между либералами, коммунистами и державниками еще казались осмысленными, то теперь они практически потеряли остатки значимости. В центре споров находится вопрос о том, смогут ли россияне стать субъектами изменений. Смена повестки показательна больше, чем позиция части комментаторов, отказавшим россиянам в способности выйти из исторического состояния «мерзости запустения»: «у вас ничего не получится» и «чтобы вы ни делали, у вас всегда будет одно и то же». Когда центральным становится вопрос о том, можете ли вы сами быть теми, кто изменит свою жизнь, то это свидетельствует о том, что уже больше невозможно отказываться становиться самостоятельным субъектом.

Среди комментаторов оптимистов было намного больше, чем скептиков. Важно, как они формулировали свою позицию.

«Только в деньгах что ли дело? А если уже невозможно терпеть тотальное бескультурье, агрессию людскую, невежество, варварское отношение к природе, к историческим ценностям, архитектуре... Безысходность такая, что делать, не знаю».

«Никто за нас не решит наши проблемы. Люди должны посмотреть на себя и решить: хочется так дальше жить? И тогда бороться или умереть в существующем дерьме».

«Про "плохо живем" один ответ - значит ты так хочешь и ищи виноватого в зеркале».

«Те, кто уехал, - никогда Россию не спасут. У них ведь всегда будет второй вариант, будет куда отступать. А вот как раз тем, кто остался в стране, у кого в запасе ничего нет, вот им то и менять тут жизнь».

«Надеется можно только на марсиан и эмигрантов. Марсиане - реальнее. Всё, господа, приплыли: все, абсолютно задыхаются от миазмов. Задыхаются и жертвы и их насильники, прокуроры и менты, "крыши" и их "фундаменты". Страна превратилась в большой сортир стоящий далеко от дороги!»

«Очень грустно, статья лишний раз нам демонстрирует, что спасти Россию сможет нечто нереальное... высадка инопланетян - надежда такая же по перспективности».

Мало кто становится политической личностью, пока есть сверхсубъект, который возьмет на себя гарантии и обязательства, предоставляя возможность быть его представителями и агентами. Политическая личность не возникает из свободы выбора. Она рождается из безысходности и неизбежности. Нечто происходит по-настоящему только тогда, когда не может не произойти. То есть не тогда, когда становится нужным и возможным, а когда оказывается, что единственной альтернативой является что-то совсем фантастическое вроде помощи марсиан. На рубеже 80-90-х годов мы сменили коммунистического сверхсубъекта на либерального – «невидимую руку» рынка. Сейчас пропал идеологический автоматизм: создадим правильные институты, и они сами заставят нас вести себя правильно. Теперь у нас нет никакого Другого, на которого мы могли бы положиться. Его исчезновение и есть расставание с идеологическим стилем мышления.

До сих пор россияне были подданными: Московского государства, Российской империи, Советского Союза. Теперь, похоже, эта последовательность прерывается. И совсем не потому, что это зависит от нашего желания. Нет никого, кто мог бы взять на себя гарантии, кто бы предоставил достаточное обеспечение. Он исчез из нашего сознания, стал немыслим.

Журнал «Эксперт» несколько последних номеров посвятил высмеиванию протестного движения. В свое время «Эксперт» высмеивал правительственные программы развития экономики. Одним из принципиальных недостатков каждый раз оказывалось отсутствие указаний на реального субъекта, который должен проводить прописанные реформы. Государства хватает лишь на минимальную социальную поддержку, благоустройство местных территорий, отдельные крупные проекты, на политику «затыкания дыр» и реагирование на чрезвычайные ситуации. Проблема не в отсутствии нужных идей и правильных программ. Главное зло путинского режима: он создал благоприятную среду для минисубъектов коррупции, но подвергает репрессиям условия для появления субъектов национальной политики. Государство уже не способно их создавать внутри своих институтов. Если в стране нет полноценных политических субъектов, то в ней нет и субъектов экономической политики. Или в обратном отношении: полноценные субъекты экономики и культуры могут появляться только как самостоятельные политические и социальные личности. Альтернативой их возникновению является разложение и распад в «микрополитике микросубъектов». Вот тогда мы точно исчезнем как единая нация.

Фактически мы находимся в ситуации безальтернативности: альтернативы нет и тогда, когда другой вариант является настолько кошмарным, что мало кто на него согласится. Какие территории стали наиболее яркими проявлениями клановости? Станица Кущевская, жители которой были подданными банды Цапка, и Чечня, жители которой являются подданными Рамзана Кадырова.

Кстати, положение в Чечне отличается от ситуации в Дагестане, где проходят митинги против произвола властей, о которых мы мало знаем. Их организуют активные мусульмане, призывающие установить жизнь в республике на основе шариата. Шариатское право не является дополнением к клановым обычаям, оно замещает их и иногда противостоит им. Об этом было нужно сказать в связи с лозунгом «Отделить Кавказ от России». У него есть важный смысл: предоставьте различным народам возможность становиться политическими нациями теми путями, которые являются для них естественными.

На самом деле трудно устоять перед соблазном провести параллель между современной ситуацией и кризисом корпоративного единства (вассального, цехового) в конце средневековья. В отношении церкви он состоял в исчезновении уверенности, посредством которой Фома Аквинский обосновывал индульгенции: в церкви так много блага, что его хватит даже на грешников. К XVI веку в церкви оказалось так мало благодати (и поведение пап это подтверждало), что ее не стало хватать даже безгрешным. Следствием деградации стиля мышления, производящего идеологии, стало обесценивание Другого, Сверхсубъекта, которого стало так мало, что он уже не покрывает нашу идентичность и не обеспечивает нашу самость. Пожалуй, вопрос о личной идентичности и субъектности становится центральной темой, какой пятьсот лет назад была тема религиозной индивидуальной благодати и спасения.

Уже неважно, каких идеологических взглядов вы придерживаетесь. Малозначимой стала сама идеологическая предпочтительность. Важно то, что вы представляете сами по себе, каким способом формируется ваша самость. Центральным становится не вопрос о том, сторону какого сверхсубъекта выбрать, а о том, являемся ли мы, как отдельные личности, субъектами, можем ли мы ими быть. Причем не только в политике.

Я не думаю, что значительная часть интеллектуалов, гуманитариев поддерживает протестное движение. По большей части они молчат. Молчание не является тактикой поддержки или противодействия. Скорее оно свойственно настороженности, неприязни, скепсису, отстраненности, выжиданию. Борис Межуев писал пару лет назад про нулевые годы: «насколько же культурно бесплодным представляется теперь это десятилетие. … это поколение "состарилось" так быстро и так быстро достигло стадии системной деградации. В течение двух последних недель я услышал от многих старых авторов, моих личных друзей, а зачем что-то писать, ни в чем уже нет никакого смысла. … Дело не в политической невостребованности: Белинский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьев были востребованы ничуть не в большей степени, кто был отвергнут властью, кто общественным мнением, и это не мешало им бороться до конца. Тут что-то умерло в душе». Молчание - это позиция недоумения и антипатии потерянных, несостоявшихся по отношению к тем, кто пытается обрести себя. Нынешняя немота гуманитариев – это их привычное состояние, следствие ощущения бессмысленности, чувства того, что по большему счету ничего не важно, только по мелкому. Декабрьские демонстрации были возвращением метадискурса. Тогда как наших гуманитариев двадцать лет приучали быть микросубъектами интеллектуальной жизни, для которых достаточным и единственно достижимым является микро-микроанализ, почти что не анализ, почти что ничто.