Профессора и мещане российской эмиграции

Эмигрант, в принципе, лицо не особо счастливое. По справедливости даже надо убрать из этого слова букву "э" - почти любой мигрант меняет место жительства не от хорошей жизни, независимо от того, по родимым весям влечет его судьба или уносит за пределы отечества. "Я уже в десять лет решила, что в этой дыре мне делать нечего"; "Учился изо всех сил, чтобы получить золотую медаль и уехать в город"; "Иначе, как пройдя через армию, мне оттуда выбраться было нельзя" - насколько эти не раз слышанные фразы отличаются от желания попугая из известного анекдота, жаждавшего перебраться через границу "хоть тушкой, хоть чучелом"?

Если человек так хочет покинуть места, где он вырос, где впервые чувствовал и любил, играл в футбол или прыгал через резиночку, то не оттого ли, что на своей родине (малой или большой) его что-то очень не устраивает? Пусть он даже не в состоянии поначалу сказать, что именно. Пусть он сам не знает, отчего его тянет в странствия, дальние и не очень.

Мигранту сложно. На новом месте у него часто нет никакой поддержки - ни друзей, ни родственников (а в церковь нынешний мигрант ходит редко). Правда, молодежь ощущает эти сложности не столь сильно. Бедность тоже, бывает, поначалу преследует меняющего корни переселенца, но и здесь молодость - лучший союзник голодного. Проблемы начинаются позже - при построении профессиональной карьеры или создании семьи ("А откуда он (она)?"; "Какой-то странный выговор, вы не находите?"; "Жильем не обеспечиваем"; "А что, она не могла найти хорошего московского (питерского) мальчика?"; "Регистрация-то у вас не просрочена?").

Эмигранту еще тяжелее, чем простому мигранту. Он попадает в пространство иного языка, иной культуры, его всегда (даже в самом демократическом и правовом обществе) немного дискриминируют, он всегда (за исключением самых талантливых и самых везучих) стоит на одну социальную ступень ниже, чем аборигены. У себя дома он наверняка занимал бы более престижную нишу, будь его родина устроена хотя бы чуточку справедливее. Он не может не жить двойной жизнью - вспоминая о прошлом и варясь в настоящем. Зачастую ему сложно говорить с собственными детьми - у тех уже немного другой язык и совсем иная ментальность. Ему тем более не о чем разговаривать с местными - какими бы сострадательными, чуткими и понятливыми они бы ни были, он знает о жизни больше их, он видел и пережил слишком много. Он пересек полмира, бежал, спасался, выбирался, принимал решения - ему всегда, сколько он себя помнит, было сложно. У него, как правило, немного грустные глаза, даже если он вполне обеспеченный профессор или лауреат. Он, если честен, прекрасно знает: будь его воля, он никуда бы не уезжал. Или через некоторое время обязательно бы вернулся. Он никогда не оправдывается ни перед кем за свой отъезд. Он знает, что иначе было нельзя.

Советская власть обладала особым талантом наносить своим лояльным подданным самые подлые и низкие оскорбления. Мало было на земле государственных образований, столь эффективно обращавших собственных законопослушных граждан в убежденных и ярых врагов.

Идеологический диктат - вещь, конечно, не особо приятная. Но много омерзительнее повседневная несправедливость, ползучая дискриминация - от нее воистину можно взвыть, сорваться и бежать в землю, где этой несправедливости меньше. Иногда человек сам не понимает, куда его несет. Просто он знает, что с должности младшего инженера ему не сдвинуться, его никогда не повысят, а ведь из него мог бы выйти отменный старший инженер, а может быть, даже завотделом. Зарплата у него всегда будет маленькая, комната тесная, автомобиль отсутствующий, а о путевке в Болгарию лучше и не мечтать. И он совершенно резонно начинает не любить это необыкновенно несправедливое по отношению к нему общество, начинает читать соответствующую литературу, слушать далекое радио и мечтать о переменах. И в один прекрасный день срывается с места, преодолевая все мыслимые и немыслимые препоны.

И вот - наконец! - он становится на новом месте старшим инженером. Или даже остается младшим, но теперь может позволить себе небольшую квартиру, средний автомобиль и экономтур во Флоренцию - и оказывается, что именно это ему было нужно. Он перестает читать (а ведь среди антисоветской литературы, которую он поглощал во время оно, была и хорошая), он смотрит исключительно сериалы и по всем вопросам имеет только одну неизменную точку зрения - как то общество, от которого когда-то убежал. Он становится тем, кем всегда хотел быть, - нормальным мещанином, то есть тем, на ком твердо стоит любое успешное зажиточное общество.

Общество же, покинутое им, тем временем умирает. Еще бы - ведь там отделами руководят людишки, которых и с должностей младших инженеров надо бы гнать колючим веником, ведь искусно писавшие доносы занимают там кабинеты все шире и роскошнее, но при этом оказываются совершенно бесплодными. Общественная польза их равна даже не нулю, а уходит в сплошной минус - ибо они повсюду выискивают талант, дабы его поскорее унизить и уничтожить. А те, на которых они доносили когда-то, работают не за страх, а за совесть. Но пользуется этим общество совсем другое, далекое и благоустроенное. Поэтому оно по-прежнему неостановимо богатеет, растет вширь и ввысь и все больше собою чванится.

Потом случается непредставимое. То первое, старое, выжившее из ума общество гибнет. На его месте возникает нечто новое, молодое, незрелое, выструганное суровым резцом. Ни с чем не сравнимое, как сказал поэт, незнакомое. Мир удивлен, мир не знает, как реагировать на эту новость и на всякий случай поругивает неожиданно изменившегося соседа, часто поделом - за грубость да неотесанность.

Не менее удивлен эмигрант. Но удивление это бывает разное - потому что эмигранты тоже разнятся до необыкновенности. Старинная китайская мудрость гласит: выбиться в люди в столице и не приехать после этого домой - то же самое, что разодеться в цветной халат и гулять по улице ночью. Это про него сказано, про нашего посетителя Флоренции, переключившегося на сериалы. Он безумно обижен, что его когдатошний сосед, страдавший, быть может, меньше, да, впрочем, и не столь инициативный, на которого он последние лет десять-двадцать привык смотреть свысока, вдруг тоже заимел "Форд Фокус" и на свои трудовые доехал до Италии. Зачем же тогда, спрашивается, наш мигрант столько лет мучался? Зачем учил этот трудный язык, зачем терпел, зачем отказывал себе во всем, зачем он так редко видит своих внуков и не может понять, о чем они говорят?

Ему тяжело, не обижайте его, не смейтесь над ним! Вы могли бы быть на его месте - просто обстоятельства сложились иначе. Он так и не узнал, зачем жил, зачем живет, но такая ли уж это большая редкость? Его обидела история, с вами - пока - обошедшаяся не столь сурово. Мы ведь все грешны, нам всем хочется иметь хороший автомобиль, и о том, что "не хлебом единым...", мы вспоминаем не так часто.

Профессор, лауреат, ведущий программист с грустными глазами удивлен совсем не этим. Его часто можно встретить в Москве или Петербурге на театральных или музыкальных премьерах. Он, немного морщась от загазованного воздуха, возит с собою в Россию брыкающихся детей, помогает бывшим коллегам, на которых пока не пролились нефтедоллары (иногда тем самым, что в свое время-то информировали о его мыслях первичную комсомольскую организацию), и держит на плаву российские гуманитарные издательства, скупая жалкие тиражи хороших книг, которые они по-прежнему умудряются публиковать.

Профессор думает, насколько эта Россия похожа на ту, о которой он мечтал в юности, на ту, в которой он мог бы - и хотел бы - жить. Профессор видит, что история преподала его родине урок, и не хочет, чтобы плоды его пропали. Профессор тоже когда-то выбирался из грязной лужи и принимал непростые решения, он к тому же еще много учился и учится до сих пор - он знает, что сегодняшней России тоже надо многому выучиться. Нынешнее российское незнакомое и гордое племя накопило еще совсем мало опыта. Профессор хотел бы, чтобы оно не наломало дров - он прекрасно помнит, что история не прощает общество, возвышающее некомпетентных доносчиков.

Профессоров немного меньше, чем мещан, и они гораздо хуже воспроизводятся. Даже в России. Тем более - в России. Потеря будет ощущаться еще очень долго. Даже в Москве и Петербурге профессорская ниша пока что не заполнена. Хотя мещане уже встречаются. В довольно больших количествах.

       
Print version Распечатать