После глобализма

Не знаю, что сулит нам будущее, но точно знаю, как все будет происходить. В жизни будет все больше разнообразия, перед человечеством будут появляться все новые возможности и выборы. Кто-то захочет питаться генетически модифицированными продуктами, а кто-то останется верным "естественной" пище. Кто-то примет клонирование или улетит в космос, а кто-то захочет держаться древних обычаев. Мегаполисы будут соседствовать с разными "культуроохранными зонами", где, возможно, будут обогреваться дровами и ездить на телегах. Жить будет рискованнее и, значит, веселей. Вопрос в том, останется ли человечество единым или, точнее (поскольку мы не можем даже вообразить себе разделенность человеческого рода и какое-то нечеловеческое человечество), в чем и как будет выражаться это единство, когда прежние нормы жизни перестанут быть единственно возможными?

В странной ситуации оказывается современный и в еще большей степени будущий человек: он, конечно, ищет в жизни определенности и делает свой выбор, но он должен - чаще всего даже против своей воли - принять неопределенность и риск как саму сущность собственного существования. Для него все будет настолько же различно, насколько тождественно и даже тем более тождественно, чем более различно. Такова, между прочим, логика актерской игры, которая диктует, что актер тем успешнее представляет свой персонаж, чем больше осознает свое отличие от него. Тут спрятан весь смысл культуры. Но культура не любит раскрывать свои тайны, и актеры в традиционном обществе - изгои.

Ж.-Л.Нанси замечает: "Мы можем действовать таким образом, что этот мир откроется собственной неопределенности". Такая позиция - признак бессилия? Отнюдь нет. "Где распадаются определенности, там собирается сила, с которой не сравнится никакая определенность".

В радикальной неопределенности ломается золотая ветвь мифологий, упраздняются диалектические синтезы. Противоположности входят друг в друга и друг с другом соседствуют, не создавая ни органической цельности, ни рациональной структуры. Живое сращивается с безжизненным протезом; жизнь, искрящаяся необозримым изобилием, начинает отсвечивать бледным маревом смерти. Сбывается старое пророчество Лао-цзы: кто выходит в жизнь, тот уходит в смерть. На таком фоне уже не удивляешься странностям нынешнего глобального положения, когда объявленный в программе благодушно-либеральный "конец истории" оборачивается бессмысленным и беспощадным "конфликтом цивилизаций". Или вот еще одно странное противоречие: мир все больше американизируется и становится все более... антиамериканским. Америка воплощает предел технократического "опустошения Земли" (Хайдеггер), в котором сходятся несовместимые крайности: чистая актуальность и отстраненность рефлексии. Их спонтанное, недоступное пониманию, всецело прагматическое наложение порождает "американскую мечту", American dream, которая есть, конечно, дрема, сон жизни, в котором американцы (и все мы) думаем, что живем в одном общем мире и, следовательно, живем здравомысленно. Wake up, America! Нет, не проснется (хотя бы из чувства самосохранения) этот гигант, как не даст ответа птица-тройка по имени Русь, несущаяся стремглав и, значит, вслепую в неопределенность всечеловеческой будущности. Не нужно отрекаться от этой слепоты. Она очень может помочь в будущем. Но надо, хотя бы из элементарного самоуважения, найти в себе силы пробудиться и заглянуть в будущее, даже если пробуждение не отменит и не одолеет инерции сна. Чтобы найти эту силу нового человечества, не надо ничего изобретать и доказывать. Достаточно всерьез и доверчиво вглядеться в себя, в самое корневище своего опыта, рассеивающееся легким флером, все тем же маревом неуследимо тонких нюансов и различий и в конце концов тающее в хаосе бесконечного богатства разнообразия жизни, одновременно (но где эта одновременность?) природного и человеческого, нерукотворного и эстетического. Достаточно понять, что под оболочкой идеологий и доктрин, систем и манифестов, профессорского пустословия и обывательского здравомыслия длится, сокрытая от постороннего взора, подлинная жизнь, таится вездесущее и всегда отсутствующее Реальное, и эта реальность, как высшая определенность полной неопределенности и неисчерпаемая возможность невозможного, предваряет и незримо определяет жизнь внешнюю, предметную, общепонятную и потому, в сущности, никому не интересную, никого не объединяющую.

Наши привычные представления нужно перевернуть. На самом деле чистая неопределенность присутствия таит в себе предельную определенность грядущего. Подлинное событие, событийность всего сущего и есть эта взаимная открытость сознания и мира, встреча несоизмеримых величин. Оно - весы, взвешивающие все жизненные миры. Вот почему единичное и неповторимое событие, требующее от человека решимости быть причастным ему, соучаствовать в нем, есть подлинный горизонт политического действия, условие авторитета и власти.

Подлинное событие не имеет идентичности. Его невозможно знать, им нельзя обладать. Оно, как сама природа, скрывает себя, отсвечивает инобытием, бросает на мир призрачный свет, побуждает верить в реальность невероятного. Его опознание требует необыкновенной чувствительности, утонченного чувства соприкосновения - того первичного трепета, первозданного ритма жизни, где еще нечего и некому воспринимать и вспоминать, где все пребывает во всем. Micro -Soft , бесконечно утончающаяся мягкость, - вот девиз современности, открывшей силу неопределенности, вездесущей в своей уступчивости, неизменной в своем бездонном разнообразии.

Жить событием - значит действовать, и притом именем морального идеала эвдемонии, доброй жизни. Современные люди с их технической мощью и страшной взаимной отчужденностью нуждаются в нем более, чем когда бы то ни было. Самое совершенство техники зовет человека к совершенству. Не в смысле, конечно, анахроничного Totale Mobilmachung?a, о котором мечтают сегодняшние эпигоны модерна. Современный человек и так уже полностью отмобилизован. Телевизором. Информационные технологии предъявляют нам механическую модель внутреннего динамизма сознания, на плазменном экране компьютера воочию развертывается первобытный хаос человеческой психики. Вопрос в том, будет ли человек нового миллениума пассивным, спящим созерцателем имитации своей внутренней жизни или найдет в себе силы овладеть истоком своей творческой способности, праобразной глубиной своего бытия.

Великое преимущество "событийной политики" состоит в том, что сама неопределенность события и даже невозможность его нарочитого свершения формируют этическое отношение к миру. Еще отец "реальной политики" Макиавелли хорошо понимал, что правитель должен не только публично блюсти устои нравственности, но и быть искренне преданным им. Макиавелли руководствовался, похоже, соображениями практического свойства. Но в наше время принципиальная неопределенность постистории и ее неявленной, необъективируемой "политики события" побуждает открывать в "макиваллизме" моральный смысл.

Совершенно очевидно, однако, что между моралью и политикой на Западе давно выросла пропасть. Первое свелось к пустой риторике, второе отдано на откуп личной, корпоративной или даже национальной корысти. А все потому, что, как заметил А.Макинтайер, просвещенческая философия с ее верой в сущностное равенство людей отделяет абстрактную "сущность" человека от человека действующего, погруженного в общественную практику, и тем самым выпускает собственно добродетель: конкретное, самодостаточное, морально образцовое действие. Место добродетели, утверждает Макинтайер, заняла "моральная фикция" технической эффективности, целесообразности действия.

Реальное единство политики и этики заложено в этосе, то есть в определенной традиции поступков, заданных общественной средой и в свою очередь дающих этой среде образцы нравственного поведения. Предмет этоса не индивид, а живое взаимодействие личности и общества, в котором сходятся добро и красота, власть и авторитет. Этос не нуждается в трансцендентном принципе, но утверждает иерархию возвышенных и низменных форм жизни. Он есть одновременно условие общественности и ее предел, и он коренится не в эмпирическом сознании, а в упомянутом выше опыте чистой сообщительности с его предчувствованием, предвосхищением мира. Поскольку этос восходит к переживанию реальности, свидетельства о нем всегда иносказательны. Они представлены в дидактических афоризмах, священных загадках, житийных анекдотах - во всех литературных формах, которые сводят смысл к уникальному нюансу, неповторимому случаю и, в сущности, упраздняют себя, совсем как истинная власть в известном определении Ницше.

Подлинное содержание этоса - гениальность народа, присутствие вечного в преходящем. Недостижимое, невозможное, безмерное, бесконечная действенность в ограниченном действии только и создают этическое отношение. Моральное величие человека опознается через его смирение. Поистине, человек велик не тем, что он сделал, а тем, что он еще не совершил.

Постглобальная эпоха снимает сущностное равенство индивидов, которое, надо признать, в наше время со всей очевидностью обнаружило свою внутреннюю противоречивость: современный человек более всего мечтает о собственной исключительности и менее всего готов признать это право за другими. Первичная сообщительность имеет вертикальное измерение, ось возрастания качества; ею удостоверяется различие между просветленностью и помраченностью духа. Вот почему люди едины в ней не по совместному знанию или обладанию, а, напротив, по своему незнанию, невидению, необладанию. В ней нет ничего данного, а только заданное всякой данности, и она учит не субъективным действиям, а недействию как чуткому (на)следованию вечно грядущему Присутствию. Так в утопии идеального этоса у Лао-цзы (который есть, конечно, "незапамятная древность") люди "только знают", что правитель есть, причем акцент здесь нужно ставить на слове знают. Это знание не добывается эмпирическим опытом или умозрением, а вписано в сознание, как смертная память, доступная не уму, но единственно бдящему сердцу. И доступно оно лишь тогда, когда сердце открывается открытости бытия. Это знание извечно забываемого истока опыта связывает людей крепче всяких договоров и обеспечивает порядок надежнее самых строгих законов.

От обессмыслившегося понятия публичной политики мы приходим к понятию метаполитики или, если угодно, интраполитики, каковая принадлежит общественности, основанной на "онтологии множественности", вечнопреемствованности извечно грядущего и потому воплощена в "линии убегания" (Делёз-Гваттари) любой ситуации, в избыточности бытия, самопревращении духа, который превосходит себя в самом себе. Субъект метаполитического действия - это "я, похоронившее свое я", "не-я в каждом я" (формулы просветленности духа в даосизме), вездесущее и ничейное, единое "корневое сердце" как сообщительность всех актов сознания. Оттого же политика здесь неотделима от этической позиции.

Метаполитика не поддается формализации, ее субъекты не имеют внешней идентичности. Еще на рубеже 90-х годов Дж.Агамбен отмечал: "Новизна грядущей политики заключается в том, что она будет не борьбой за овладение государством и контролем над ним, а борьбой между государством и негосударством (человечеством), разобщенностью всевозможных единичностей и государственной организации" (1).

Метаполитика, таким образом, находится в ассиметричной связи с публичной политикой: если государство стоит на разобщенности людей, которую само же и отрицает, то вольная "общность единичностей" утверждает единение людей поверх их разобщенности. Это обстоятельство исключает открытое противостояние политики и метаполитики, но благоприятствует, как принято в восточных обществах, истолкованию политики в категориях гармонии социума с ее эстетикой декорума, ритуального жеста. Политика в таком случае приобретает характер морально обоснованной стратегии, а социум структурируется наподобие двойной спирали, где властный субъект, это "не-я в каждом я", точка абсолютного покоя в мировом круговращении, есть сокрытый фокус противоположных, непрозрачных друг для друга перспектив созерцания. Такая структура хранит тайну не просто технической и ограниченной, а подлинно жизненной и безграничной эффективности. Политическая организация здесь напоминает школу с ее личностно окрашенным этосом и разделением посвященных и непосвященных, внутренней и внешней стороны общественной жизни. Политическая жизнь в современном мире, где личные качества политиков уже решительно заслоняют собой их идеи, медленно, но верно движется в этом направлении.

Такую организацию постглобального мира можно наблюдать в нарождающемся сегодня симбиозе наступательного американизма и уступчивого китайства. Рассеявшиеся по всему миру в своих чайнатаунах китайцы остаются за горизонтом западной политики и непроницаемыми для общественного сознания Запада, в то же время производя бесчисленное множество виртуальных, даже откровенно китчевых образов своего этоса - верных признаков анонимной "общности единичностей". В этом состоянии миров не будет победителя - во всяком случае, известного миру. Мораль сего наблюдения проста: за мир не надо бороться. С миром смиряются.

Примечания:

1. Giorgio Agamben. La communaute qui vient. Paris: Seuil, 1990, p. 88.

       
Print version Распечатать