Популярная философия

Перцев А.В. Незнакомый Ницше: психолог, остроумец и знаток женщин. – СПб.: Владимир Даль, 2014. – 543 с. – (серия: «Мировая Ницшеана»).

Это вольная книга – которая легко могла бы быть в два раза больше или, напротив, меньше. Поскольку определяющее ее начало – разговор, свободная беседа, имеющая несколько основных тем, от которых отталкиваются и к которым вновь и вновь возвращаются – иногда путем довольно неожиданного поворота темы. Подобном тому, как в вольной беседе мы перескакиваем с одного сюжета к другому и для иллюстрации своей мысли можем выбирать примеры весьма разнородные, так и Перцев то цитирует последних немецких биографов Ницше, то «Трех мушкетеров» Дюма – причем в одном ряду с «Максимами» и «Мемуарами» Ларошфуко и «Характерами» Лабрюйера, чтобы в промежутке поговорить о «теории познании и этике» Канта применительно к «тоталитарному государству» и «образовательным стандартам третьего поколения». В этой демонстративной разносортице образов и примеров, принципиальной ахронистичности обсуждения – перемежающейся с достаточно подробными биографическими отступлениями и рассуждениями о переводе конкретных оборотов, используемых Ницше – принципиальная установка автора, не собирающегося писать очередное ученое исследование философии Ницше, а ставящего две задачи – одну прямо, повторяя ее несколько раз, другую менее декларативно, но от этого не менее настоятельно:

- во-первых, рассмотрение философии Ницше как той «философии», которая была нужна Ницше – и зачем она ему понадобилась;

- во-вторых, выведение философии за пределы ее академического анклава.

К обсуждению первой задачи мы вернемся чуть ниже, но прежде нужно проговорить вторую, поскольку ею определяется и способ написания данного текста, и его границы. – Перцев проговаривает то, в чем он видит угрозу: это ситуация, когда философия утрачивает право на публичное внимание, оказываясь «разговором между своими», а, следовательно, утрачивая интерес для находящихся «вовне», она рискует оказаться в ситуации, когда вслед за утратой интереса последует и логичный вывод о ее ненужности. Отсюда, из такого довольно расхожего рассуждения, Перцев и строит обоснование потребности в текстах, подобных его собственному – как одной из форм актуализации философского знания, наряду с «публичной философией» и т.п.: философия нужна в том числе и потому – и в таком своем качестве может быть интересна широкой публике – что является «способом решения своих проблем», «способом жить»: своего рода индивидуальной психотерапией, которую следует практиковать наедине с самим собой.

Иное дело, что приняв подобный ракурс, следует принять и его следствия – поскольку «философия как психотерапия» конфликтует с тем видением философии, которое сложилось в новое время. Как не устает напоминать сам Перцев, философия есть в первую очередь сомнение – начать философствовать значит начать сомневаться, а «способ жить», «философия как технология» предполагает способность решить задачу. Характерно, что эллинистические философские школы, наиболее близкие к подобному, «психотерапевтическому» пониманию своего назначения, одновременно оказывались склонны не только к догматическому замыканию, но и к существенному ограничению теоретических размышлений – самым ярким примером чего является эпикуреизм, сторонники которого полагали, что необходимо задумываться лишь над такими вопросами, которые необходимы для проживания жизни – и удовлетворяться доктринами, дающими приемлемые ответы, функция которых – «снять беспокойство» по поводу устройства мира, природы реальности и т.п. – поиск правдоподобного, а не истинного, поскольку независимо от того, какой ответ, например, будет верен о строении небес – он не повлияет на то, как нам надлежит жить. Аналогичный технологизм срабатывает и в тексте Перцева – при всей своей внутренней вольности, подобно беседам эллинистических мудрецов, имеющим жесткую схему, иронически накладываемую на биографию Ницше, членимую на три периода: (1) неподлинности, (2) пограничного состояния и (3) подлинности – равно как повторяющиеся по тексту вопросы, аналогичные навязчивым повторам Эпиктета: «что здесь было подлинного?», «что в этот период жизни Ницше было неподлинным» и т.п. – за чем скрывается ухмылка, аналогичная комментатору Сартра, отметившего – и, умело выбрав цитату, обратившего текст дневника в пародию на «экзистенциализм» популярного толка – «сегодня я был два раза неподлинен».

Философия как «инструмент» или даже как набор «технологий» жизни получает в широком распространении – а именно о нем, по крайней мере декларативно, заботиться Перцев – очень жесткие ограничения: это, собственно, та «популярная философия», что под этим именем была распространена в Германии во второй половине XVIII века, куда перекочевала из Франции – набор рассуждений о жизни, типовых приемов осмысления себя и способов проговаривания своих ситуаций. В этом смысле, отметим попутно, ей нет места в современности – уже потому, что это место успешно занято «популярной психологией», а уровнем повыше – на месте прежних «наставников в мудрости» находятся психотерапевты. Недолговечная попытка философов потеснить священников в XVIII – XIX веках отвоевала им тогда статус «главного» факультета и наставников «образованного общества», но духовников потеснить практически не получилось – освободившееся пространство после некоторого замешательства заняли психоаналитики и последовавшие за ними другие школы психотерапии.

Ирония, с которой Перцев вводит «мотивы» для читателя, добавляется тем, что само существование Ницше оказывается – на первый взгляд – способом «достижения себя» через «написание текстов», «проговаривание» и анализ, которому можно подвергнуть себя и свою ситуацию, теперь уже представленной в виде текстов – но эта процедура оказывается бесконечной: текст, создаваемый Ницше, чтобы жить и жить «подлинно», превращается в единственную жизнь Ницше – он становится тем, кто пишет тексты, учит других и научает себя жить – но сомнение и переосмысление не имеют предела: фактическая остановка, некая законченность, которая нам дана (да и то в значительной степени преувеличенным образом – за счет ампутации тех или иных текстов, в которых исследователи готовы увидеть «следы подступающего безумия») благодаря физическому ограничителю – болезни, в которой Ницше умолкает для философии – оставляя несколько фраз для эпилога биографии. Философия нужна Ницше чтобы жить истинным образом – жить самому, своей, а не заемной жизнью – а Перцев, вновь и вновь не столько называя, сколько демонстрируя ницшевское понимание (в котором он совпадает со всеми иными философами, достойными этого имени) философии как личного дела, создает увлекательный современный «Протрептик» - вовлекая в философствование через «свое дело», единственное, через что возможно туда войти, чтобы дальше, в нужде и нехватке, переоткрыть философские вопросы. Тем самым подтачивая «популярную философию»/«популярную психологию» – поскольку сама возможность их существования предполагает некую антропологию «финальности»: «перестать беспокоиться и начать жить», «перестать задавать ненужные вопросы и заняться делом» - под чем подразумевается некое «практическое дело», тогда как в разворачиваемой ницшеанской перспективе (где сам Ницше – достаточно условен, что Перцев продемонстрировал, двумя годами ранее развернув аналогичное повествование на «материале» молодого Ясперса) читатель вовлекается в предприятие, не имеющее финала – и готовое поставить ироничным утверждением под вопрос то, что ранее представлялось несомненными точками опоры.

       
Print version Распечатать