Что такое политика памяти? На первый взгляд кажется, что это – вопрос об отношении к прошлому. Но на самом деле – это еще и вопрос об отношении к будущему. И, между прочим, не только в простой его постановке: «Без прошлого нет будущего. Нельзя идти в будущее, не сделав выводов из прошлого». Но и в более сложной формулировке: это вопрос о том, чтобы помнить о будущем.

О том, что жизнь не заканчивается сегодня и продолжится завтра.

О том, что завтра придется платить за сегодня.

О том, что завтра тебе придется что-то оставлять тем, кто придет послезавтра.

О том, что будущее не появляется само по себе, а создаешь его ты, причем сегодня.

О том, что, создавая его сегодня, нужно думать, каким ты его хочешь увидеть завтра.

Таким образом, в отношении будущего политика памяти включает в себя не только память об ответственности перед завтра, но и память о том, какие существуют варианты будущего. И существование такой памяти прежде всего зависит от того, в какой плоскости сосредотачиваются общественные дискуссии – на том, как оценивать прошлое, или на том, как и что создавать в будущем.

Похоже, что со времен 1970-х годов, когда социально-политическая мысль создала многоцветие букетов футурологических концепций, ситуация в интеллектуальной сфере изменилась настолько, что вопрос будущего, как чего-то прогнозируемого, оказался устранен из фокуса внимания. Западная мысль пока остановилась на вялой дискуссии о том, закончилась история или нет. А вот альтернативные сегодняшнему положению дел видения реальности, ориентированные на будущее, практически отсутствуют.

Те же прогнозы, которые существуют, представляют собой либо некие среднесрочные катастрофические предсказания, либо ремейки давнего прошлого, связанные с возвращением Средневековья. Любопытно, что ремейки эти создаются не в качестве предупреждения о надвигающейся угрозе, но как рекомендуемое и даже желаемое мироустройство.

В России в этом отношении вопрос о будущем еще во второй половине 1980-х был подменен спорами о прошедшем. Сегодня же любая попытка найти и предложить варианты управляемого развития на основании масштабных проектных подходов вызывает подозрение. Тех же, кто предлагает нечто подобное, обвиняют в желании возродить тоталитаризм.

Стремление интеллектуального класса любыми путями не допустить создания масштабных проектов будущего тесно сплетается с желанием элит исключить из даже гипотетического пространства любой намек на необходимость напряжения и мобилизации. Собственно, нелепое представление о «невидимой руке рынка» - мечта о том, что элите не придется ничего делать: все совершится само собой, без вмешательства самой этой элиты, за которой останется лишь право наслаждаться преимуществами привилегированного положения. Будущее при таком раскладе представляется нужно лишь для того, чтобы сохранить в нем настоящее. Как таковое «сегодня» не требует альтернативы, а потому будущее предполагается ненужным и, более того, вредным.

Отсюда происходит и презрительное отношение к тому, что называется «утопиями», которые трактуются не как «то, чего нет, но что может быть», но как «то, чего нет и быть не может».

Собственно, атаки на российское прошлое есть не что иное, как атаки на то, что когда-то имело волевое созидание новой реальности. Суть этих атак – продемонстрировать, что все устремления вперед ни к чему хорошему не приводили; навязать представление о том, что главный урок отечественной истории – не стремиться к лучшему, а довольствоваться имеющемся. Поэтому можно сказать, что в одном сегменте интеллектуального класса России утвердился базовый алгоритм бесчеловечной теории Карла Поппера. А, как мы помним, ее главной интенцией было доказать, что к лучшему стремиться не нужно, потому что, стремясь к нему, мы вовлекаемся в действие, которое ограничивает нашу свободу. Раб, восстающий против своего рабства, становится зависимым от предводителя восставших. А потому лучше ограничиться своей похлебкой и цепью, оставшись «свободным» таким вот образом.

То, что общественные дискуссии посвящаются прошлому, позволяет закрыть вопрос о создании будущего как продукта разумной и напряженной деятельности человека. И дело вовсе не в том, чтобы не думать о прошлом, а в том, чтобы, думая о нем, не забывать о будущем.

При всем том необходимо помнить, что постановка вопроса о том, «какое будущее мы хотим создать», невозможна без ответа на вопрос, «а мы – это кто». Таким образом, мы не можем думать о будущем, пока не решим вопрос о самоидентификации, о нашей истории.

И когда мы думаем о нашей исторической самоидентификации, мы задаемся вопросом: «мы те и продолжатели тех, кто всегда мечтал о будущем и стремился к созданию новых форм своей жизни» или же «мы те, кто всегда чуждался этих новых форм и противостоял им»?

А, задавшись этим вопросом, приходится отвечать и на другой. В чем основание нашей самоидентификации: в колоколах на колокольнях, или в пушках победоносной петровской армии, выплавленных из этих колоколов? В чем основание нашей национальной гордости: в восстановлении ушедших в небытие церквей или в создании космических станций?

Если в одно время сносят церкви, но отправляют в полет космические корабли, а в другое – строят на местах тех же церквей самоделы и даже восстанавливают остатки этих церквей, но при этом топят свою космическую станцию и превращают в аттракцион свой самый совершенный космический корабль, какое из этих времен стоит его продления в будущем?

Политика памяти прошлого безмерно важна для того, чтобы понять, кем мы были и кто мы есть сейчас. Но политика памяти будущего важна еще более. Во-первых, чтобы ответить, какими мы хотим быть и какими мы станем. А во-вторых, чтобы осмыслить, в какие исторические периоды мы были созидателями, демиургами будущего, а в какие – от своего будущего отрекались.