Подражание и наследование

Я уж было зарекся писать о русском национализме, посчитав тему и заезженной, и неблагодарной, и не слишком интересной. Но недавний доклад М.Ремизова "Апология национализма", прочитанный в Институте национальной стратегии, ввел-таки меня в соблазн на него откликнуться. Среди заметно умножившихся нынче людей, желающих говорить от имени русской нации, Ремизов выделяется и эрудицией, и строгостью мышления, и желанием говорить просто, без витийства и грубости, даже не замалчивая слабых мест собственной позиции. Невольно рождается желание не столько возражать докладчику, сколько, так сказать, быть его совопросником века сего. Но тут сразу же возникает затруднение: обсуждать-то почти нечего. Нам говорят о "катастрофе" страны, о "люмпенизации", "кризисе", "дезинтеграции" и т.п. Правда или нет? Не берусь судить, поскольку не знаю, какие факты имеет в виду и какими критериями меряет докладчик.

Далее следует призыв "реализовывать приоритетные интересы русского этноса". Готов согласиться. Но есть еще интересы других этносов, конфессиональных общин, профессиональных корпораций и просто отдельных личностей. Они тоже для кого-то при определенных обстоятельствах могут стать приоритетными. Когда мой старший брат в младенчестве тяжело заболел (дело было в 1948 г.) и моя мать, работавшая инженером в небезызвестной "девятке" на Щукинской, просила дать ей хотя бы день отпуска для ухода за ребенком, начальник отдела кадров ответил: "Пусть ваш ребенок умрет, но задание товарища Сталина вы должны выполнить". До сих пор никто не смог убедить мою мать в том, что кадровик, реализовывавший приоритеты государства и нации, был прав.

Должен ли "этнический национализм" (термин Ремизова) стать государственной идеологией России? Опять-таки не могу ответить, поскольку плохо понимаю, что за таинственная субстанция скрывается за отдельными признаками нации, а обладать национальным достоинством или просвещать народ можно и без национальной идеи. Вообще если споры о нации и этносе что-нибудь и доказали, то только свою бесплодность. Не лучше ли в таком случае обратиться к опыту истории? Тут выясняется (это признает и докладчик), что и государство, и общество в России всегда были безучастны, если не прямо враждебны, к "национальному строительству". На чем же основана уверенность националистов в том, что их программа лучше всех прочих подходит для России? И если до сих пор в русской жизни большого интереса к национализму не наблюдалось, то было бы, наверное, разумно не перекраивать поспешно эту жизнь, а руководствоваться заповедью древних: "не навреди".

Ремизов исходит из старого (вообще-то от Маркса и Энгельса идущего) тезиса о том, что люди в современном обществе полностью разобщены и представляют пассивный, податливый материал для государственной политики. Эта гипотеза тоже нуждается в проверке и к тому же противоречит как мнению самого докладчика о том, что русские являются этносом, так и здравому смыслу: люди, даже превращенные в рабсилу "национального строительства", никогда не бывают бездумными винтиками, они всегда себе на уме. Мобилизовать их иногда можно, но, как показывает история, ненадолго. Однако Ремизову нужно низвести человека до "человеческого материала" для того, чтобы обосновать право националистской партии произвольно лепить из этого дешевого вещества великую русскую нацию. Наши националисты вообще любят рассуждать о "технологии изготовления наций из хаотического этнического и культурного субстрата" (определение национализма у Е.Холмогорова). Идея, как всякий чисто инженерный проект, бескрылая и к тому же не новая. Предлагаю читателю угадать, о каком "изготовлении нации" идет речь, например, в этом мемуарном свидетельстве:

"Мы верили, что являемся членами великой, могучей организации, которая охватывала всех и сообщала чувство достоинства всем от десятилетнего мальчика до взрослого. Мы ощущали себя частью процесса, движения, которое создавало народ из массы".

Догадаться, полагаю, нетрудно. Но я процитировал воспоминания бывшего члена "Гитлерюгенда" не провокации ради, а чтобы указать на принципиальный техницизм националистического проекта, который предопределяет его неизбежную повторяемость, вечное подражание себе, ну и, конечно, его склонность к тоталитаризму. А где история повторяется, там пахнет фарсом. Мне кажется, что серьезного разговора заслуживают как раз причины запрограммированной подражательности националистической доктрины, а вовсе не фарсовые импровизации нынешних националистов на темы народного духа.

Может быть, я слишком упрощаю, но мне кажется, что национализм как доктрина акцентированно модернистская очень наглядно выражает тавтологичность западной метафизики самотождественного субъекта, который есть таков, каким определил себя, и хочет именно того, чего решил хотеть. Этим он отличается от простого обывателя, который просто чего-то хочет (не то конституции, не то севрюжины с хреном, как говаривал Чехов). Движет же им "само-связывающая" (Хайдеггер) и нигилистическая в силу зацикленности на себе "воля к власти". В этнокультурной специфике национализм не нуждается (тут прав Холмогоров), поскольку, стремясь обосновать сам себя, быстро превращает рефлексию о предмете в предмет рефлексии. Национализм рядится в те или иные исторические одежды (вообще-то очень разные) именно потому, что по причине своей тавтологической отвлеченности обречен на историческую наготу и к историческому развитию не способен.

Если "правда" современников Ивана Грозного сливалась с материальной, не поддающейся рефлексии явленностью литургического строя жизни и это обстоятельство взорвало Московское царство изнутри, то современный национализм представляет прямо-таки зеркальную противоположность идеологии Московии: бессодержательная понятность против непонятной содержательности. Но ссылка Ремизова на "изобретение традиции", которая должна оправдать его волюнтаризм, только запутывает дело, поскольку, во-первых, мешает понять, что такое традиция и зачем она нужна, и, во-вторых, создает ложное представление, будто в истории можно выбирать между вымыслом и действительностью. В реальности все обстоит не так просто, но об этом чуть ниже.

В силу своей тавтологичности национализм обречен на тиражирование себя (сущность национализма по Э.Геллнеру), но тиражирует он не какое-то содержание, как думает Ремизов, а всего-навсего собственную тавтологию. Единственным выходом из этой коллизии является самоупразднение, каковое и выступает в виде "подражательного насилия" (Р.Жирар), тоже обреченного усиливаться по мере того, как все туже затягивается петля "само-связывающей" мысли. Здесь и надо искать корни неистребимой тяги националистов к "тотальной мобилизации" вплоть до "самых жестких мер". Однако национализм оказывается перед нелегким выбором: он должен принять первичность либо народного бытия, либо национальной мобилизации. В первом случае он делает логическую ошибку petitio principii, ибо вынужден выводить политику из предполагаемого присутствия "народного духа" и одновременно утверждать полное соответствие этого самого духа государственной политике (см. приключения понятия "народности" в России Николая I). Во втором случае он делает логическую ошибку pars pro toto, ибо подставляет на место "народного единства" субъект политического действия и увековечивает раскол общества на "сознательный" авангард и "несознательные" массы.

Насколько я понимаю, большинство наших политически активных националистов выбирают второй путь, что неудивительно: так по крайней мере легче обосновать собственные "приоритетные интересы". Но здесь их ждут новые трудности, связанные с тем, что мобилизация представляет чрезвычайщину, а национализм по логике вещей должен апеллировать к общепринятому укладу жизни, претендует выражать "нормальные чувства нормального человека" (Холмогоров). В свое время небезызвестный Карл Шмитт смело сделал выбор в пользу политической неизбежности чрезвычайных мер и пришел к экзотическому определению политики как жизни, отрицающей жизнь1. Наши националисты охотно ссылаются на Шмитта, но забывают при этом пояснить, каким образом их любовь к "нормальной жизни" сочетается с мобилизационным порывом вообще и политологией Шмитта в частности.

Лукавые разговоры о нормативности националистической идеи можно было бы если не оправдать, то по крайней мере извинить сегодняшним наступлением на общественные нормы и апологией всяческих аномалий. Увы, призывы к соблюдению нормы заведомо бессодержательны. Мы, конечно, можем пропагандировать норму здоровья, но остается фактом, что ощущать и регистрировать мы можем только нездоровье. Аналогичным образом, национальное чувство, подобно защитной реакции организма, спонтанно вспыхивает в чрезвычайных обстоятельствах, а в спокойное время тихо дремлет, несмотря на всю агитацию радетелей национального самосознания.

Теоретические тупики национализма лишь частный случай отчетливо видной в наше время ограниченности познавательной установки европейского модерна. Известное высказывание бывшего премьера: "Какую партию ни строй, все равно получается КПСС" из той же оперы. Описать же эту установку в двух словах можно так: стремление западного человека достичь полного объективного знания о себе привело к созданию символического заместителя реального "я" в общественном сознании, так что действительность стала "подло подражать вымыслу" (отсюда и разговоры про "некоммуникабельность", а равным образом "изобретение традиции"). Этот заместитель есть образ нарциссического "избытка желания" метафизического субъекта, и он существует, как само желание, под знаком непрерывного самопреодоления, исчезновения подобно, например, заполнившему публичное пространство потоку медиа-образов, этого радужного экрана реальности. В виртуальном медиа-мире все существует по своей небытийности. Национализм выражает эту современную страсть к сублимации, оттого и живуч при всех его логических неувязках.

Понятно, что тавтологичный и оттого неисправимо подражательный характер националистической теории не имеет отношения к действительной преемственности. Чтобы обнаружить эту преемственность, мы должны заглянуть за (или, может быть, в) метафизический экран сублимации, вернуться к недоступным рефлексии истокам восприятия, к первичным импульсам сознательной жизни. Что мы видим там? В буквальном смысле ничего, точнее сказать, ничего предметного и привычного. Но утонченная чувствительность бодрствующего духа позволит нам пережить восхитительное чувство открытия мира заново и познать свою принадлежность к миру в момент его творения. Подлинный опыт преемственности не изобретается, а дается в акте раскрытия сознания первозданной открытости бытия.

То, что мы считаем началом, в действительности никогда не является таковым. Оно имеет свою предысторию и притом богатейшую, уходящую в бездну "шевеления хаоса", которая сокрыта в том промельке бытия, где сонмы символических миров рождаются и исчезают, прежде чем обретут внешнюю форму. В этом мгновении мы живем прежде и после самих себя. Невозможно имитировать этот отсутствующий континуум правды нашей жизни, его можно только воспринять и вверить будущему. Не оттого ли русский народ мечтает не столько о мобилизации, сколько о какой-то "другой", невидимой России, принадлежащей одновременно незапамятному прошлому и невообразимому будущему? Ремизов заканчивает свой доклад предложением задуматься о значении для России ее "большого пространства". Очень дельное предложение, которое приглашает к открытию другого в России. Но начать разговор о "власти пространства над русской душой" можно, лишь покончив с властью доктрин над русским умом и поняв деликатную разницу между идеями и идеологией: идеи имеем мы, а идеология имеет нас.

И вот что поразительно: виртуальный мир информационных технологий сам подсказывает путь к истокам сознания, ибо он, предъявляя свои образы под знаком их устранения, т.е. представляя образы симулятивные, фантомные, указывает символическую глубину нашего опыта, обнажает в идение наших вид ений. Виртуальный мир рождается из рассеивания силы, молниеносного круговращения электрического заряда между нулем и единицей. Он снимает логическую самотождественность, изживает всякую форму, заменяет бытие событием, субъективное действие всеобщим свершением, общение индивидов всепроницающей сообщительностью, а формальное и бесплодное подражание вечно возобновляющимся подобием, укорененным в самом качестве бытия-события, всеобщей "таковости" существования. Так китайский художник писал картину "в духе" древнего живописца, воспроизводившую не сюжет или композиционные приемы предшественника, а само качество работы кисти этого слепка духовного состояния. Живопись воистину оправдывает себя, когда становится писанием жизни. А подлинная преемственность всегда обставляется декорумом культуры и предстает именно на-следованием, хождением по следам сокровенной правды сердца.

Конечно, для того чтобы отбросить костыли само-оправдывающейся, добровольно связывающей себя мысли, нужна известная решимость. Но, как известно, "где опасность там спасение...". Не самооправдания мы должны искать, а веру, ибо без веры чахнет и умирает сердце. Тому, кто не имеет веры в себя, не будут верить и другие. Ну, а о том, что говорится в Писании о силе даже малой толики настоящей веры, напоминать, думаю, нет надобности.

1 Для духовного опыта эта формула может обладать большой ценностью. Например, высказывание Мэн де Бирана "я помогаю своей смерти всеми силами своей жизни" глубоко истинно как экзистенциальное свидетельство. Но переносить его на политику верх безнравственности.

       
Print version Распечатать