О феномене демифологизации классиков в современной культуре

(в связи с "детской резвостью" двух почтенных профессоров)

О вы, которые восчувствовав отвагу,
Хватаете перо, мараете бумагу,
Тисненью предавать труды свои спеша,
Постойте - наперед узнайте, чем душа
У вас исполнена - прямым ли вдохновеньем
Иль необдуманным одним поползновеньем,
И чешется у вас рука по пустякам <...>

Пушкин, "Французских рифмачей суровый судия..." (1833)

Неуважение к именам, освященным славою (первый признак невежества и слабомыслия), к несчастию, почитается у нас не только дозволенным, но еще и похвальным удальством.

Пушкин, "Мнение М.Е.Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной" (1836)

Термин "демифологизация" cравнительно молод. В современной гуманитарной области он используется в смысле, который в точности не совпадает ни с буквальным осмыслением этого слова в соответствии с его внутренней формой как "аннулирования мифа", ни с толкованием его первого значения из сравнительно недавнего толкового словаря - "Развенчание сложившихся неправдоподобных представлений"(1). Смысл, о котором идет речь в настоящей статье, - это "снижение, ниспровержение". Стало вполне привычным акцентирование неудачных и темных сторон творчества классиков, их личности и биографии - в противовес культивировавшемуся ранее "хрестоматийному глянцу" и священному коленопреклонению перед ними; одна крайность сменила другую.

Как представляется, при всей распространенности феномена демифологизации в современной культуре, его природа не была еще достаточно отрефлектирована. Одним из его источников следует, думается, признать извечную тягу человечества к новизне ("Охотники мы все до новизны", как обмолвился однажды Пушкин): иному ученому или деятелю культуры приедается обычный, "академический", взгляд на культурных героев, рутинная филологическая работа по изучению, осмыслению, изданию их произведений - хочется чего-то нового, оригинального, игрового, эпатирующего. Иногда ниспровержение кумиров бывает связано с какими-либо социальными причинами.

Несомненно, главным культурным героем России последних двух столетий является Пушкин. Можно выделить несколько всплесков его ниспровержения. Первый относится еще к времени его жизни: это травля на критическом фронте, начатая М.А.Дмитриевым, Надеждиным и Булгариным в конце 1820-х годов. Через несколько десятилетий эстафету подхватили Писарев и нигилисты. Спустя примерно полвека выступили футуристы со своими лозунгами о необходимости "сбрасывания" Пушкина и прочих классиков "с парохода современности"; футуристические нападки были вызваны их общим негативным отношением к старому искусству и жизненному укладу вообще и не носили по-настоящему глубокого характера: сами футуристы в своем творчестве нередко на классику существенно опирались и ее развивали. В 30-х годах прошлого столетия несколько курьезное отношение к классикам проявилось в анекдотах Хармса (о Пушкине и Гоголе) и сказовых текстах Зощенко, подававшихся от лица обывателя; у Хармса и Зощенко снижения и осмеяния классиков не было - их имена были поводом для иронии и издевательства по отношению к сознанию обывателя. Начало последнего периода в череде демифологизаций можно отнести к середине 1970-х годов - конкретно к двум книгам А.Синявского-Терца о Пушкине и Гоголе, за которыми последовали сочинения А.Жолковского (о Гоголе, Хлебникова, Ахматовой, Маяковском), Ю.Карабчиевского (о Маяковском), Г.Фрейдина (о Мандельштаме) и др. Я полагаю, что среди всех периодов ниспровержений русских классиков современный, насчитывающий уже более трех десятилетий, отличается наибольшей концентрацией усилий и стабильностью: принижение классика стало уже вполне привычным и в журналистике, и в искусстве, и даже в академической науке. Это касается не только культуры в России: в книге Дж. Смита мы читаем в статье о Льве Лосеве сочувственные слова: "Литература прошлого для Лосева не только средство восприятия мира, но и реальный предмет изображения. Как в цитатах он унижал ее тексты, так здесь он унижает самих писателей" (2). Этот пассаж А. Жолковский поставил недавно первым эпиграфом к статье о стихотворении Лосева, о чем речь пойдет ниже.

Признаться, мне такое отношение к классике глубоко антипатично: я не понимаю, как можно сочувствовать самому факту "унижения писателей". Один филолог (Лев Лосев, поэт и профессор Университета Южной Калифорнии) унижает тексты писателей и их самих; другой филолог (Джеральд Смит, профессор русской литературы в Оксфордском университете) в статье, сугубо положительной по отношению к первому, сочувственно отзывается об установке на такое унижение; третий филолог (Александр Жолковский, тоже профессор Университета Южной Калифорнии) делает высказывание второго коллеги эпиграфом к своей статье; по моему разумению, все три филолога, профессора русской литературы, этим по существу изменяют своему делу и призванию: ведь филология - это любовь к слову, а не унижение слова. Филологический стеб, пышным цветом расцветший на журнальных страницах современности, проникающий подчас в научные, полунаучные, эссеистические сочинения, вызывает у меня, если выразиться мягко, недоумение. При этом цель подлинного проникновения в суть предмета не преследуется - демифологизатор нацелен на осмеяние и принижение этого предмета, переворачивание его с ног на голову; он прежде всего озабочен подачей самого себя; его привлекает не столько предмет искусства, на которое направлено его внимание, сколько он сам в окружении искусства - он потребляет и употребляет последнее так, как ему это надобно. В комнате смеха с кривыми зеркалами все выглядит так забавно: почему бы не представить в кривом зеркале все на свете, не считаясь с чувствами одних читателей и собеседников и потакая чувствам других? Безнравственность и безответственность во многих сторонах российской жизни (разгул масс-культуры, пошлая реклама, сокрытие преступлений на разных социальных уровнях, наглость чиновников, обман акционеров, вкладчиков банков и т. п.) весьма способствуют общему цинизму и в области культуры. Если вокруг творится безнаказанность, проникающая в разные стороны жизни, можно и покуражиться, перевернуть вниз головой культурного героя и его сочинения, представить его в причудливейшем ракурсе и тем самым выразить свое творческое "я", при этом игнорируя то обстоятельство, что этот ракурс не имеет с реальностью ничего общего и что иным на него смотреть больно и оскорбительно: могут и отвернуться...

Ни в коем случае мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я отвергаю как таковой игровой, иронический, пародийный подход к творчеству и личности классиков. Если говорить о Пушкине, это противоречило бы глубинному духу его Музы. Среди давних образцов такого подхода можно вспомнить прекрасный поэтический сборник Генриха Сапгира "Черновики Пушкина", в котором автор предложил изящные переводы некоторых французских стихов поэта и стихотворные зарисовки на полях Пушкинских строк, дописал за Пушкина - остроумно, весело, мастерски, тактично - некоторые его наброски (3). Можно вспомнить в этой связи интересный опыт поэта и филолога Андрея Чернова, предложившего некогда поэтическую реконструкцию так называемой "десятой главы" "Евгения Онегина", на мой взгляд удачную, исполненную сдержанности; автор отмечал, что если бы ему удалось "угадать" хотя бы две-три строки, он был бы счастлив. Когда-то А. Хржановский создал очаровательные мультипликационные фильмы по мотивам Пушкина. Все это, исполненное внимания к нашему поэту, не имеет ничего общего с духом фельетонного пастиша, насмешки ради насмешки, унижения и издевательства, которым проникнуты сочинения современных демифологизаторов.

Демифологизации подвергаются как сами произведения классиков, так и их личности. В этом отношении особенно не повезло Ахматовой, подвергшейся в 1990-е годы сокрушительной атаке в "ахматоборческих" статьях А. Жолковского, а сравнительно недавно - в вышедшей в прошлом году трехтысячным тиражом фантастической по своей чудовищности и бестактности книге Т.Катаевой "Анти-Ахматова" (которую Жолковский признал в одном из интервью "полезной"). Из свежих примеров беспардонного "развенчивания" классика укажу на роман Б.Голлера "Возвращение в Михайловское", печатавшийся в "Дружбе Народов" в два приема (в 2003 году и текущем), пакостный в отношении разгульной физиологичности, грязного воображения автора и художественной безвкусицы (не говоря уже о прямых ошибках).

Однако огульно восставать против феномена демифологизации - занятие малополезное: ее сторонников, равно как и чистых любителей филологического стеба, вряд ли удастся в чем-либо убедить без конкретных аргументов. Как говорил Салтыков-Щедрин, "одному нравится арбуз, другому свиной хрящик": любителям демифологизации спокойная академическая филология (в которой нерешенных задач - великое множество) наскучивает, им подавай что-нибудь остренькое. Мне же хотелось бы обратить внимание на факты демифологизации, вознесенные некоторыми представителями науки на изрядную высоту, но при этом страдающие очевидными для меня дефектами с точки зрения языка, стиля и выражаемого смысла, в упор не замечаемыми практиками и сторонниками демифологизации. Может быть, мои конкретные критические замечания заставят последних быть хотя бы немного более внимательными в их демифологизирующем разгуле.

Примерно на грани 1980-1990-х годов с легкой руки А.Жолковского в филологию вошло понятие "плохопись" (в связи с которым можно вспомнить "мовизмы" Валентина Катаева). Значителен удельный вес анализа плохописи в двух изданиях книги Жолковского "Блуждающие сны", вышедших в 1992 и 1994 г. Ни понятию, ни термину в остроумии отказать нельзя: феномен плохописи нуждается в серьезном научном анализе. В своей книге Жолковский анализирует плохопись у Гоголя, Хлебникова, Маяковского, Лимонова, Пригова, ссылается на работы других исследователей (Синявского-Терца, Карабчиевского, Фрейдина). Что ж, у мастеров художественного слова бывают неудачи. Следует, правда, отметить, что педалирование плохописи у писателя нередко создает искаженный облик его творчества: выпячивание неудачных стихотворных или прозаических пассажей или приемов, от которых не свободен ни один автор, подобно искажению облику человека, смотрящего в кривое зеркало.

Мне хотелось бы разобрать примеры плохописи в двух демифологизирующих сочинениях, о которых автор термина "плохопись" отзывается с несомненным сочувствием. Одно сочинение - это книга "Прогулки с Пушкиным" Синявского-Терца, с которой, по Жолковскому, началась "серия демифологизаций русских классиков", нашедшая столь безусловного адепта в лице самого Жолковского. Подробно разбирать это блестяще лживое сочинение, уже ушедшее в далекое прошлое и в академическом пушкиноведении преданное вполне заслуженному забвению, нет никакого резона; я подвергну герменевтическому анализу самую знаменитую фразу "Прогулок", нашедшую приют в качестве концовки второго эпиграфа в статье Жолковского о Лосеве: "На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох". Поклонники "Прогулок", защищая их автора от недоуменной критики, имеют обыкновение разъяснять метафорический смысл этой фразы примерно в таком духе: "Пушкин, вошедший в большую поэзию своей ранней любовной лирикой, привлек всеобщее внимание". В таком случае здесь мы имеем дело не столько с метафорой, сколько с гиперболой: смысл 'войти' передается лексемой вбежать, смысл 'любовный' - лексемой эротический (смысл последней предполагает смысл первой, но не наоборот), 'внимание' заменяется переполохом, и при этом появляется откуда-то нелепейший образ "ножек", решительно не соединяемый в сознании с образом Пушкина-лицеиста (какой-то плюгавый петух, "вбежавший из сада со стуком коготков по полу" - из рассказа Бунина "Руся"). Слово ножка естественно употребить применительно к младенцу или красотке, а не к стройно сложенному мускулистому юноше. Приходится характеризовать данную совокупность тропов таким емким и выразительным словам, как "пошлость" (с трудом переводимым на другие языки). Вполне понятно, почему иные читатели "Прогулок" вскоре после их выхода в свет стали подозревать в этой фразе прямой смысл: слишком низким стилистическим качеством отличается ее метафорическая интерпретация.

Однако поразительная нелепость этой фразы объясняется не столько откровенной неудачей ее образной фактуры, сколько хрестоматийной ложью выражаемого ею содержания. В самом деле, со школьных лет мы знаем, КАК вошел Пушкин в большую поэзию: в первые месяцы 1815 года, после знаменитого лицейского переводного экзамена 8 января, когда

присутствовавшие были потрясены мужественными и гордыми строфами "Воспоминаний в Царском Селе", исполненными удивительных для юноши поэтических достоинств, написанными рукой "не мальчика, но мужа". Восхищение Державина передалось публике. Именно после январского триумфа начинается торжественное шествие Пушкина по полям русской поэзии: вскоре его посещает в Лицее Батюшков; в апреле он впервые публикует стихотворение под своим подлинным именем; о нем говорят в светских салонах обеих столиц; к нему в Лицей приезжает Жуковский; о нем узнают Карамзин и Вяземский; по совету Карамзина, старый поэт Нелединский-Мелецкий, приехав в Лицей, просит Пушкина выполнить возложенный на него заказ - написать стихи в честь бракосочетания принца Оранского (и через час или два лицеист подносит поэту-патриарху готовое 32-строчное стихотворение "Принцу Оранскому). Любовная лирика в основном замкнута в узком лицейском кругу; ее, конечно, много, но до "большой поэзии" она не доходит. Можно с полной определенностью сказать, что без таких лицейских стихотворений 1814-1815 годов, начисто лишенных любовной темы, как "К другу стихотворцу", "Воспоминания в Царском Селе", "К Лицинию", слава лицеиста Пушкина не была бы столь безоговорочной. Итак в БОЛЬШУЮ ПОЭЗИЮ он вошел торжественными сильными стихами, опубликованными в журналах, а не любовной лирикой, ограниченной в ранней юности Пушкина стенами Лицея.

Все эти хрестоматийные факты составляют столь прочную принадлежность истории русской культуры, что у просвещенного автора "Прогулок" невозможно подозревать проявления столь явного невежества. Видимо, автор написал фразу об "эротических ножках", совершенно не заботясь о ее истинности, а просто преследуя цель создания звонкого эссеистического эффекта (4). Полагаю, что и с точки зрения языковой фактуры, и с точки зрения выражаемого содержания эта фраза являет собой очевидный образчик плохописи.

Обращусь теперь к другому демифологизирующему тексту, которому посвящена уже упомянутая статья А. Жолковского "Пушкинские места" Льва Лосева и их окрестности", опубликованная во 2-м номере "Звезды" за 2008 г. Однако прежде коснусь творчества самого Жолковского на ниве разбора плохописи. Как уже было сказано, в книге "Блуждающие сны" он анализирует плохопись ряда авторов, среди которых есть классики, а первым "плохописцем" в его книге выступает Хлебников (5). Характеристике стихов Хлебникова Жолковский посвящает тираду, из которой привожу лишь некоторые компоненты: "Они полны безвкусицы, <...> грамматических и лексических неправильностей, неуклюжих оборотов, оговорок и других небрежностей; <...> бедных рифм <...>" (с. 55 в издании 1994 г.); всего эта тирада, занимающая 12 строк, содержит 18 уничижительных однородных членов (6). Что ж, "дефекты письма" уместно отмечать и у классиков, не педалируя эти дефекты и не сводя к ним письмо классиков, как подчас получается у Жолковского (7). Удивительным образом, столь строгий к классикам Жолковский, очарованный "поэтическим попаданием в десятку" в тексте Лосева (как он пишет на с. 216 своей статьи) и увлеченный его интертекстуальной насыщенностью, не замечает в этом тексте очевидных для меня проявлений плохописи; для стихотворения Лосева, по моему разумению, характерны именно те "дефекты письма", которые выписаны выше в цитате из тирады Жолковского.

Я хотел бы предложить альтернативный разбор стихотворения Льва Лосева "Пушкинские места". Процитирую его по статье Жолковского, но в отличие от него позволю себе привести стихотворение в подбор, разделяя строки косыми чертами и нумеруя их посредством нижних цифровых индексов:

1 День, вечер, одеванье, раздеванье - / 2 все на виду. / 3 Где назначались тайные свиданья - / 4 в лесу? в саду? / 5 Под кустиком в виду мышиной норки / 6 a la gitane? / 7 В коляске, натянув на окна шторки? / 8 но как же там? / 9 Как многолюден этот край пустынный! / 10 Укрылся - глядь, / 11 в саду мужик гуляет с хворостиной, / 12 на речке бабы заняты холстиной, / 13 голубка дряхлая с утра торчит в гостиной, / 14 не дремлет, блядь. / 15 О, где найти пределы потаенны / 16 на день? на ночь? / 17 Где шпильки вынуть, скинуть панталоны? / 18 где - юбку прочь? / 19 Где не спугнет размеренного счастья / 20 внезапный стук / 21 и хамская улыбка соучастья / 22 на рожах слуг? / 23 Деревня, говоришь, уединенье? / 24 Нет, брат, шалишь. / 25 Не от того ли чудное мгновенье / 26 мгновенье лишь?

В последующем разборе мои критические замечания снабжены порядковыми номерами, заключаемыми в круглые скобки; после порядкового номера в квадратных скобках указываются номера соответствующих строк стихотворения, разделяемые тире в случае их смежности или многоточием в случае раздельности.

(1) [1-2] День, вечер, одеванье, раздеванье - / все на виду. Строка 1 представляет собой цепочку однородных членов, сопровождаемую обобщающим словом все в строке 2, и все это являет собой подлежащее при сказуемом на виду. В таких случаях сказуемое относится к любому однородному члену, т. е. на виду оказываются не только одеванье и раздеванье, но также день и вечер.

(2) [3 ... 5] Где назначались тайные свиданья / < ...> / Под кустиком в виду мышиной норки / ...? Когда предложное выражение в виду употребляется в "зрительном" смысле - сравните, например, известную цитату из Герцена: "<...> мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу", - выделяется два компонента смысла (лингвисты сказали бы - два актанта предложного выражения в виду): 1) передний план - то, чему синтаксически подчиняется это выражение, 2) фоновый план - то, что оно синтаксически подчиняет. Так, в приведенной цитате передний план составляет смысл глагольной формы "присягнули", а фоновый - выражение "всей Москвы". При употреблении этого выражения фоновый план в подавляющем большинстве случаев не может быть слишком мелким по сравнению с передним: участники переднего плана должны достаточно хорошо видеть фоновый план. Я просмотрел примеры с соответствующим выражением на сайте "Национального корпуса русского языка" - и примерно из 400 контекстов обнаружил только один, в котором фоновый план представляет собой объект недостаточно крупный: "Теперь я очнулся в четвертый раз на собственном пальто, на полу , в виду полированных ножек письменного стола, за которым чаевничает уставший орудовать дубинкой властелин моей судьбы" [Валериан Скворцов. Каникулы вне закона (2001)]. Возможно, сходный эффект хотел создать автор стихотворения, придавая мышиной норке столь значительный зрительный "вес" в ситуации предполагаемого любовного свидания: горизонтальное положение его участников на траве под "кустиком" позволяет им разглядеть даже столь ничтожный объект, как норки (8). Что ж, если бы речь шла о том, что "тайные свиданья" проходили "под кустиком в виду мышиной норки", некоторая семантическая аномальность была бы в какой-то степени поэтически оправдана, однако здесь говорится о том, что свиданья "назначались" "под кустиком", т. е. выходит, что при назначении предусматривался определенный кустик и определенная мышиная норка. Конечно, поэзии простительно быть иногда "прости Господи глуповатой", но не настолько же...

(3) [3 ... 7] Где назначались тайные свиданья / < ...> / В коляске, натянув на окна шторки? Назначение тайного свиданья в коляске - предприятие весьма неосмотрительное и неосторожное, даже если принять во внимание изображаемую у Лосева многолюдность окружающего любовников "пустынного края"; однако в приведенном пассаже есть гораздо более серьезные несообразности. Одна, отмеченная самим Жолковским, носит чисто референциальный характер, т. е. нарушает соотнесение поэтического слова и реальности: она состоит в том, что коляске здесь приданы окна и шторки, каковых у нее нет, поскольку у нее нет верха. Жолковский отмечает, что Лосев здесь имел в виду скорее всего карету; ежели так, почему же он не употребил соответствующую эквиритмичную словоформу? Другая несообразность - чисто синтаксического плана: деепричастный оборот здесь относит натягивание несуществующих шторок на несуществующие окна к глаголу "назначались"; тем самым субъектом "натягивания" здесь оказываются "свиданья" (подлежащее при этом глаголе). Однако даже если бы глагол здесь был употреблен в действительном залоге - например, Где назначал он тайные свиданья ...?, возник бы другой странный смысл: 'Некто назначал свиданье, предварительно натянув в экипаже - будущем месте свиданья - на окна шторки'; соответствующее действие более естественно совершать не перед назначением свиданья, а непосредственно перед последним.

(4) [6 ... 8] <...> / a la gitane ? / < ...> / но как же там? В стихотворении существенна имитационная установка на воспроизведение Пушкинского стиля и вообще стиля Пушкинской эпохи, при которой нелепо выглядит столь неточная рифма: [tan] ~ [tam].

(5) [13-14] < ...> / голубка дряхлая с утра торчит в гостиной, / не дремлет, блядь. Возникает паразитическая неоднозначность в квалификации ненормативного слова: то ли это междометие (как его безоговорочно охарактеризовал Жолковский), то ли это обособленное существительное, семантически соотносимое с подлежащим предложения голубка дряхлая. Смею надеяться, что Лосев не имел в виду последнего кощунственного осмысления - тогда возникающий посторонний смысл есть явная языковая оплошность. Если же моя надежда не оправдывается, тогда ругательство по отношению к няне совершенно не обосновано: известно, что она не препятствовала сельскому роману питомца-поэта, а некоторым образом ему споспешествовала. О кощунстве столь презрительно-досадливой характеристики няни поэта (при любой лексической трактовке ненормативного слова) сколько-нибудь подробно говорить не буду: любители стеба, которых хлебом не корми - дай "подемифологизировать" при всяком удобном случае, только отмахнутся...

(6) [15 ... 17] О, где найти пределы потаенны / < ...> / Где шпильки вынуть, скинуть панталоны? Здесь мы видим еще одну невозможную в Пушкинское время рифму: потаенны ~ панталоны. Прилагательные с суффиксом -енн в поэтической декламационной речи произносились с [е], а не с [о]; сравните хотя бы строки из "Бахчисарайского фонтана" с нужным нам прилагательным в рифменной позиции: "Она в купальне потаенной / Одна с невольницей своей; / Сам хан боится девы пленной / Печальный возмущать покой; <...>".

(7) [17] Где шпильки вынуть, скинуть панталоны? Здесь возникает несообразность с субъектом названных действий, который - в силу самой структуры данной сочинительной группы - у них должен быть единым, что не согласуется с изображаемой картиной. В описываемой ситуации шпильки надлежит вынимать женщине, панталоны же скидывать - мужчине. Правда, в защиту автора можно вообразить маловероятную картину помощи в вынимании шпилек со стороны партнера. Можно еще предположить, что здесь имеются в виду панталоны женские ("принадлежность женского белья, покрывающая нижнюю часть туловища до пояса"), однако к ним неудачно выглядит применение глагола "скинуть": женские панталоны снимают, а не скидывают. Кроме того, в Пушкинское время слово панталоны, еще новое для русского языка (вспомним из "Онегина": "Но панталоны, фрак, жилет, / Всех этих слов на Русском нет"), обозначало принадлежность только мужской одежды - ср. толкование из словаря Н.Яновского: "Родъ шараваръ или длинныхъ штановъ, простирающихся до лодыжекъ" (Н.Яновский. Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту<,> содержащий: Разные в Российском языке встречающиеся иностранные речения и технические термины <...>. Часть 3. СПб., 1806, с. 196).

(8) [18] < ...> где - юбку прочь? Наречие прочь в сочетании с винительным падежом означает требование убрать, удалить что-либо; императивный же смысл не сочетается с вопросительным словом - нельзя сказать: * Где сбрось юбку? или * Где долой юбку? Защитники поэта могут констатировать здесь сознательную грамматическую аномалию; в таком случае вступает в силу поэтический вкус: кто-то может усмотреть здесь удачную поэтическую грамматическую вольность, я же не вижу ничего кроме стилистико-грамматического моветона.

(9) [19-22] Где не спугнет размеренного счастья / внезапный стук / и хамская улыбка соучастья / на рожах слуг? Тот же моветон видится мне в применении к любовному "счастью" эпитета размеренное. Слово размеренный имеет два значения - 'ритмичный' или 'упорядоченный'; здесь, видимо, подразумевается ритмичность, однако в таком значении это прилагательное должно сочетаться только с названием действия (ср. размеренное пережевывание пищи), каковым слово счастье не является. Впрочем, иные любители демифологизации и здесь в защиту автора усмотрят сознательное нарушение семантической сочетаемости. Однако основная несообразность этого катрена имеет чисто референциальный характер: "хамская улыбка" может раздражать перед любовным свиданием или после такового, но она, в отличие от стука, никак не может "спугнуть" партнеров - для этого носитель улыбки должен находиться во время свидания в пределах их видимости, чего - при всей "стебности" обсуждаемого стихотворения - его автор, разумеется, в виду не имел.

(10) [25-26] Не от того ли чудное мгновенье / мгновенье лишь? Стихотворение завершается какой-то "косолапой" строкой: преимущественно безударная ограничительная частица, попадая на клаузулу, наделяется сильным ударением, придающим ей напыщенный коммуникативный вес. В строке же 25 мы видим второй случай прямого цитирования (первый - это "голубка дряхлая"), и снова это цитирование невпопад: фривольные ассоциации Лосева решительно не согласуются с "чудным мгновеньем" у Пушкина, под которым поэт подразумевал встречу с Анной Керн на вечере у Олениных в начале 1819 года.

Итак, мы видим, что к 10-ти местам 26-строчного стихотворения у автора этих строк имеются критические замечания, каковых в общей сложности оказалось 16-ть: некоторые места порождают более одного замечания (так, относительно седьмой строки В коляске, натянув на окна шторки? их оказалось четыре). Я отдаю себе отчет в том, что на тех, кому стихотворение Лосева по душе, эти замечания вряд ли повлияют (9). Тем более отвергнут они мое общее отношение к этому стихотворению: оно дает превратный образ предмета изображения. У Пушкина "на любовном фронте" не было никаких проблем с достижением privacy ни в деревне, ни в столицах - по крайней мере, из биографических источников о подобной озабоченности у поэта ничего не известно. И в текстах Пушкина тема "нарушения privacy" и "коллизия открытости любовных отношений посторонним воздействиям" (цитирую статью Жолковского - с. 218) представлены весьма скудно. В самом деле, из указанных в этой связи Жолковским трех фактов - сон Татьяны в "Онегине" (вторжение посторонних в ее встречу с Онегиным в "шалаше убогом"), мотив "свидания при третьем", проходящий через "Каменный гость", и "соучастие окружающих" в истории любви героев "Капитанской дочки" - согласиться можно только с первыми двумя: "Капитанская дочка" привлечена здесь совершенно не по делу. При этом случаев изображения у Пушкина ничем и никем не нарушаемых любовных свиданий неизмеримо больше. Изменяет увлеченному демифологизирующим текстом филологу логика и тогда, когда в поддержку тезиса о том, что "поиски privacy привлечены Лосевым не без оснований" (с. 219), он пытается привлечь факты из биографии Пушкина: постоянный надзор, под которым находился поэт, не касался его любовных отношений, а участие в "романах втроем" (освещенное, кстати, в беглом упоминании Жолковского неточно и искаженно) логически с "поиском privacy" никак не связано. Поэтому можно сказать, что, представляя культурного героя сексуально озабоченным в неустанных поисках уединения, Лосев своей залихватской гладкописью-плохописью создает некоторым образом свой собственный нелепый миф, находящий прискорбный приют в душе любителей демифологизации (10).

Правда, здесь мне могут возразить, привлекая следующую цитату из статьи Жолковского: "<...> голос лирического героя звучит на единой - приблатненно-интеллигентской - сказовой ноте, отдающей как андеграундной кухней, так и поисками "хаты" (с. 217). То есть здесь как бы не сам Лосев говорит от себя, а он живописует "озабоченность сегодняшнего посетителя музея-усадьбы <в Михайловском> проблемой жилплощади - взгляд на жизнь П.<ушкина> через зощенковские очки" (там же). Отвечу на это возможное возражение так: "Пушкинские" сказовые тексты Зощенко вообще не нацелены на демифологизацию - в них явным образом высмеивается взгляд мещанина. Столь же лишены резкого демифологизирующего пафоса анекдоты Хармса с участием классиков: в этих анекдотах установка на абсурд, на противостояние культу и официозу задана изначально, а великие имена не слишком существенны (и Пушкину и Гоголю юмор и ирония - причем самоирония - были присущи органично). В отличие от текстов упомянутых авторов лирический герой в стихотворении Лосева, кто б ни был он - сам автор или приблатненный персонаж-интеллигент, - отнюдь не подан как подлежащий осмеянию или издевке. Голос автора стихотворения воспринимается как вполне сочувствующий такой позиции. Если Зощенко явным образом высмеивает, скажем, управдома, рассуждающего о Пушкине "в пушкинские дни", то у Лосева отчетливо проступает поэтизация голоса лирического героя и никакого осмеяния этого голоса не видно.

Признаться, столь пристальное сочувственное внимание к демифологизации со стороны серьезных филологов меня сильно огорчает. У того же Жолковского имеются опыты глубокого анализа поэтического мира классиков, изящные, исполненные артистизма, разборы отдельных произведений, превосходные этюды по "грамматике поэзии" (11); около десяти лет занят он плодотворным изучением "инфинитивного письма" в русской поэзии, а его комментированной антологии русской инфинитивной поэзии отечественная филологическая общественность уже заждалась. Как может он сочетать столь серьезные исследования с мутными занятиями демифологизацией, для меня, признаться, остается загадкой. В противовес широко распространенному мнению о доскональной изученности нашей классики я могу сказать, что в ее филологическом исследовании существует громадное множество нерешенных проблем и белых пятен. Достаточно сказать, что мы по существу еще не располагаем по-настоящему выверенными научными изданиями многих классических текстов, особенно тех, которые созданы в старом режиме правописания, а в отечественной текстологии все еще господствует ошибочное мнение о том, что для таких текстов допустимы ориентированные на филологов-специалистов академические издания, подающие классические тексты в новом режиме правописания (12). Если говорить о выборе вариантов текста, следует признать, что произведения классиков предстают для современного читателя нередко в искаженном виде: варианты выбираются зачастую по произволу, с контаминированием из разных источников по вкусу текстолога-издателя и без какого-либо текстологического обоснования (13). Классические произведения хранят в себе много загадок и тайн, требующих вдумчивого филологического осмысления (14). Скажу прямо: на фоне этих серьезных текстологических, эдиционных и интерпретационных задач экзерсисы демифологизаторов предстают жалкими и нелепыми. Обращаю к ним призывы Пушкина из первого эпиграфа к настоящей статье; вспомним также другие его слова из второго сонета "Поэту", которые можно обратить к тени любого классика, подвергавшегося демифологизации и в художественной литературе, и в научных опусах: "Всех строже оценить умеешь ты свой труд. / Ты им доволен ли, взыскательный художник? / Доволен? Так пускай толпа его бранит / И плюет на алтарь, где твой огонь горит, / И в детской резвости колеблет твой треножник".

Примечания:

1. Большой толковый словарь русского языка. СПб.: Норинт, 2003. С. 249.

2. Дж.Смит. Взгляд извне: Статьи о русской поэзии и поэтике. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 282.

3. К сожалению, этого нельзя сказать о центонных опытах и несимпатичных, поистине вампирических, играх со строками классиков, в основном Пушкина, в недавней книге Т.Кибирова "Три поэмы: 2006-2007", М.: Время, 2008.

4. Удачна характеристика "звонкая околесица", примененная В. С. Непомнящим к подобного рода пассажам в тексте "Прогулок" при обсуждении этой книги на круглом столе "Вопросов литературы" - 1990, #10.

5. Глава 3, "Графоманство как прием (Лебядкин, Хлебников, Лимонов и другие)", в книге А. Жолковского "Блуждающие сны и другие работы" (М.: Наука, 1994).

6. Справедливости ради отмечу, что в другом месте статьи (на с. 62-63) Жолковский отдает дань "ценнейшему художественному открытию Хлебникова", состоящему в "совмещении в едином авторском голосе разноголосого множества стилевых элементов", а далее отмечает "гениальность Хлебникова" (с. 64). Почему бы не обратить пристальное исследовательское внимание и на эти стороны поэта-будетлянина, по мнению Р.Якобсона, самого своеобразного поэта XX века?

7. В этой связи упомяну одну из проникновеннейших, на мой взгляд, последних работ М.И.Шапира, выдающегося русского филолога, безвременно скончавшегося в 2006 г. (за три недели до 44-летия), - исследование поэзии Пастернака: Эстетика небрежности в поэзии Пастернака: (Идеология одного идиолекта) // Изв. РАН. Сер. лит. и яз, 2004, т. 63, #4, с. 31-53 (вариант этой работы был опубликован в "Новом мире", #7 за 2004 г., под названием "А ты прекрасна без извилин...". Эстетика небрежности в поэзии Пастернака"). В этой статье Шапир вскрывает "основной источник и ориентир поэтическое идиолекта Пастернака": "Это - непринужденная устная речь, которая, в отличие от письменной, не оставляет возможности перечитать и "отредактировать" сказанное" (с. 38). Далее Шапир пишет: "Разнообразие и множественность проявлений небрежности у такого крупного поэта, как Пастернак, запрещают в ней видеть исключительно следствие его недосмотра - все это если и ненарочно, то, без малейшего сомнения, закономерно" (с. 44). Все это подтверждается обширнейшим материалом в статье о Пастернаке, и мне непонятна резко негативная реакция на нее некоторых филологов, которые в стремлении Шапира вскрыть истоки эстетической небрежности у Пастернака, которую поэт сам у себя отмечал, усмотрели нечто вроде его демифологизации. Глубокий научный анализ Шапира, исполненный уважения и любви к великому поэту и пристального внимания к его поэтическом слову, не имеет ничего общего с известными фанфаронскими опытами псевдодемифологизации классиков.

8. Возможно, в Пушкинское время употребление в виду допускало в качестве фонового плана более мелкие предметы, чем современное. В этой связи можно привлечь соображения А.Б.Пеньковского о безразличии к "категории масштаба", характерном для лексики Пушкинского времени; см., например: А.Б.Пеньковский. О развитии скрытых семантических категорий русского языка (от Пушкина до наших дней). Категория масштаба: 1. захолустье; 2. скитаться // Вопросы языкознания, 2004, #1, с. 42-59. Однако и для Пушкинского времени вряд ли столь мелкие предметы, как мышиная норка, могли составлять фоновый план при выражении в виду.

9. В декабре 2007 г. во время обсуждения доклада Жолковского о стихотворении Лосева на XV Лотмановских чтениях в Российском государственном гуманитарном университете я кратко представил некоторые из отмеченных выше "дефектов письма" в этом стихотворении; похоже, б ольшая часть аудитории оказалась не на моей стороне. В частности, В.А.Мильчина, присутствовавшая на этом обсуждении, в своем обзоре конференции ("Новое литературное обозрение", #90), обнаружив неподдельное восхищение докладом Жолковского ("Погрузив стихотворение Лосева в богатейшую интертекстуальную среду, докладчик выделил в нем несколько пластов <...>"; "Никакое резюме не передаст энергии докладчика и изобилия приведенных им цитат <...>"), весьма ядовито охарактеризовала мой альтернативный обзор "образной системы "Пушкинских мест" как "тонкую стилизацию известных замечаний А. Воейкова по поводу стиля "Руслана и Людмилы" <...>". Обратимся к статье Воейкова 1820 г.: из 38 отмеченных в ней "маленьких погрешностей против языка" в очень малом числе случаев приходится с ним соглашаться ("Считает каждые мгновенья"; "Наш витязь старцу пал к ногам"; "Узнал я силу заклинаньям"; "А князь красавец был не вялый"). В одном из отрывков, вошедших в "Опровержение на критики", Пушкин указал отмеченные его критиками "5 грамматических ошибок" и самокритично добавил: "Я всегда был им <критикам> искренно благодарен и всегда поправлял замеченное место". Поправки Пушкина упомянутыми ошибками не ограничиваются, и, пожалуй, некоторые из указанных Воейковым строк тоже стоило бы "поправить" во втором издании поэмы. Во всяком достаточно крупном поэтическом произведении нередко обнаруживаются неудачные строки, и Пушкин здесь исключения не составляет. Существенен "удельный вес" языковых неудач: у Пушкина он ничтожен, в опусе же Лосева, по моему разумению, весьма значителен. Что ж, поэт Лосев может испытать признательность к Вере Аркадьевне: если мой разбор она сопоставляет со статьей Воейкова, то естественно продолжить эту мысль и сопоставить Лосевские "Пушкинские места" с языковым новаторством "Руслана и Людмилы"... Вот до чего может дойти приятие демифологизации и стремление во что бы то ни стало защитить демифологизационную плохопись!

10. С горечью отмечу совершенно непостижимое для меня отношение Лосева к памяти Пушкина в другом его стихотворении ("Собираясь в дальнюю дорожку..."), которое - после ернически гротескного изображения предсмертных страданий поэта - завершается такими строками: "В общем, сделал правильно, что умер. / Все-таки всего важнее честь" (шок от этих строк, испытанный некогда мною, был сродни шоку от печально знаменитой строки Маяковского о смерти детей). Ощущение неизбывной горести и невосполнимой потери, высказанное Владимиром Одоевским в заметке, напечатанной на следующий день после кончины Пушкина, разделенное его друзьями, сподвижниками, читателями, сохраняется в Россия уже более 170 лет - а другой русский поэт, наш современник, выражает по случаю этой смерти удовлетворение, причем иные филологи, не видя в этом никакого криминала, спокойно, без каких-либо осуждающих комментариев, цитируют эти кощунственные стихи - как в статье Б.Шерра "Русский сонет" (в сб.: Русский стих: Метрика; Ритмика; Рифма; Строфика: [В честь 60-летия М. Л. Гаспарова]. М.: [Рос. гос. гуманит. ун-т], 1996, с. 323). Может быть, Лосев хотел выразить другую мысль - о правильности предпринятого Пушкиным провоцирования дуэли с мерзавцем в защиту его чести, однако сонетообразная форма стихотворения помешала ему втиснуть эту мысль в завершающие строки. (Зато какая оригинальная рифма получилась: нумер ~ умер!)

11. Не могу столь же похвально отозваться о "виньеточном" творчестве Жолковского, исполненном нарциссизма манерности, утомительных словесных фиоритур и "мелкой философии на мелких местах". Попытка Жолковского защититься от обвинений в нарциссизме в предисловии к недавно изданной книге "Звезды и немного нервно" (М.: Время, 2008) выглядит нелепейшим образом. Видимо, исходя из принципа "Лучшая защита - нападение", он зачисляет в нарциссы всех авторов вообще: "<...> авторство - вещь вообще нескромная. Особенно нахальное занятие - мемуаристика <...>". Иными словами, по Жолковскому получается, что если кому-либо претят нескромность и нарциссизм, то такому человеку надлежит удерживаться от сочинительства... Надо сказать, виньетки ("невымышленные новеллы") Жолковского (хочется назвать их "жолкетками") по своему духу весьма близки его демифологизационным экзерсисам (хотя среди них случаются остроумные и симпатичные).

12. Опровержению этого мнения и обоснованию необходимости аутентичного воспроизведения классических текстов, созданных в старом режиме правописания, посвящены две мои недавно опубликованные статьи: Поэзия орфографии и орфография поэзии // Лингвистика и поэтика в начале третьего тысячелетия. Материалы международной научной конференции (Институт русского языка им. В.В.Виноградова РАН. Москва, 24-28 мая 2007 г.). М., 2007, с. 113-123; О соотношении письменной и устной форм поэтического языка: (К вопросу о функциональной нагруженности старого русского правописания) // Вопросы языкознания, 2008, #2, с. 30-56.

13. Относительно "Евгения Онегина" текстологическое неблагополучие в изданиях романа в стихах подробно освещено в серии работ М.И.Шапира; см. наиболее полную: М.И.Шапир. "Евгений Онегин": проблема аутентичного текста // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. Т. 61. 2002. #3, с. 3-17.

14. Недаром сравнительно недавняя книга А.Б.Пеньковского носит название "Загадки пушкинского текста и словаря: Опыт филологической герменевтики" (М.: Языки славянской культуры, 2005).

Я признателен А.Б.Пеньковскому за очень полезные замечания к первоначальному тексту настоящей работы, которые я постарался всемерно учесть .

       
Print version Распечатать