Мы так долго и так охотно отправляли все подряд "на свалку истории", что теперь, кажется, вся наша жизнь разместилась на этой самой свалке. Имя ей - нигилизм: не столько даже переоценка, сколько, в сущности, мертвецки скучная девальвация всех ценностей. Свалка удобна, даже занимательна тем, что в ней все под рукой и все может пойти в дело: валяй, мастери что хочешь из отходов человеческой деятельности и мысли. Место всеобщего бриколажа и recycling'a, где, как ни странно, полезно как раз то, что перестало быть ценным. Настоящий апофеоз капиталистического обмена: даешь десятку в расчете заполучить все двадцать, а на самом деле меняешь пустоту на пустоту. Откуда же в этом адском круговороте берется прибыток - эта мистическая "прибавочная стоимость" или "прибавочное значение" (Бодрийяр)? Может быть, все дело в том, что экономика обмена держится икономией спасения, требующей отдать все, чтобы получить больше, чем все, ибо на самом деле мы способны дать больше, чем можем отдать? Если у тебя просят верхнюю рубашку, дай еще и нижнюю. Если бьют по правой щеке, подставь еще и левую. Отдать нужно обязательно все, тогда и воздастся сторицей. А зажмешь хотя бы рубль - не получишь ничего. Такая вот небесная бухгалтерия.

Мир нигилистически "пустили в расход". А он оказался неуничтожимым и даже "заблаговременно спасенным" в своей неуничтожимости (тема постмодерна, исподволь уже давно закравшаяся в европейскую мысль). Какой странный парадокс: мы не ценим и не верим в то, чем живем, но уже не можем отменить своего самовластного хозяйничанья на постисторической свалке. Больше всего, конечно, мы любим фабриковать истину или, по-современному говоря, "идентичность". И чем усерднее мы пытаемся собрать свою правду из бездонных залежей обломков бывших истин, тем меньше доверия внушает наша работа. Qui prouve trop ne prouve rien. Это сказано о нас, подлинных героях мифа о Сизифе. Теперь мы знаем: Сизиф был проклят трудом или, точнее, жаждой доказательства своей правоты.

Такая жажда столь же неизбежна, сколь и неутолима на свалке, где все есть и все пустое. Аналогичным образом призрачность устроения своей жизни таким способом только острее заставляет ощутить в нашей тщетной работе нечто безошибочно реальное, неподвластное человеческим усилиям и даже пониманию. Словно кто-то в заоблачной выси неслышно прошептал девиз "небесных откровений" Сведенборга: Nunc laxit, "теперь доступно". И человеку был дан апокалептический дар самовластья. Дар нечаянный и даже незаметный. Единственное реальное событие в мире, где все "схвачено" и разве что законы Ньютона еще не вызывают споров о том, кем они проплачены. Воистину, когда нет сущего, бытие само становится событием и притом с неизбежностью - событием само-потери, само-отсутствия. Самым неприметным событием.

Эти угрюмые мысли о "свалке истории" оживила во мне моя недавняя поездка на Балканы. Я почувствовал там, что стою в центре розы ветров мировой истории и могу обонять чуть ли не все запахи, большей частью малоаппетитные, того постчеловеческого пустыря, в который история нынче превратилась. Четко обрисовались передо мной разные подходы к истории, бытующие в современном мире. О них и пойдет здесь речь.

По справедливости начать следовало бы с традиционного, патриархального уклада, хотя бы потому, что именно в нем за неимением иного материала ищет свою идентичность большинство наших современников. Но этот уклад как раз значимо отсутствует в современной жизни, светит призрачным светом угасшей звезды. Романтической старины на Балканах много, несравненно больше, чем в других частях Европы, но ее таинственная аура обманывает не меньше глянца модных журналов. Обманывает хотя бы потому, что, кажется, никому по-настоящему не интересна. Поучительный пример не замедлил явиться, как только я попал на Адриатическое побережье Черногории. Недалеко от дома, где я остановился, высоко на склоне горы, стояла католическая церковь 17 века - давно заброшенная, с обвалившейся от землетрясения крышей. К церкви вела заросшая травой дорога, вымощенная камнями, в ее стены наглухо врос раскидистый плющ. Во дворе - могильные плиты с витиеватыми гербами и надписями по латыни. "Да минует нас гнев Божий". Бессмысленная мольба в наш век. Плита расколота пополам, под ней зияет пустота. Это не так давно поработали искатели сокровищ. Поработали, как и подобает наследникам Сизифа, впустую.

Над опустошенностью истории, подобно противоположно заряженным грозовым тучам над инертной землей, кристаллизуются два диаметрально противоположных отношения к истории: одно развертывается под знаком, я бы сказал, недостатка истории, другое - ее избыточности. Первое свойственно новым нациям, вышедшим из чрева новейшей Балканской войны. Взять хотя бы албанцев. Уникальный в своем роде народ с уникальным национализмом, который апеллирует к доисторическому прошлому, к мифической "памяти незапамятного" без привязки к мифологической или даже бытовой традиции. Вещь удобная: можно объявить албанской территорией хоть все Балканы и не обращать внимания на глубокую разобщенность - конфессиональную, земляческую, политическую - самих албанцев. Все культурные памятники Косово, согласно убеждению не только рядовых албанских обывателей, но и албанской Академии наук - тоже от албанцев, а если что среди них и разрушено, то исключительно из-за военных действий или самими сербами. Горячка мифотворчества с чистого листа не дает албанцам сомневаться в своей правоте. Еще ни один из них не был замечен в такой слабости. И теперь Гаагский трибунал оправдывает албанских военных преступников только по причине отсутствия свидетелей обвинения: среди албанцев таковых не сыщешь, а сербы мертвы. Национализм забытой-выдуманной старины удобно сочетается с амнезией постмодернистской повседневности, а то и другое - с желанием прилепиться к какому-нибудь имперскому началу. В годы Второй Мировой албанские националисты прославляли глобальные устремления итальянских фашистов (оккупировавших тогда Албанию), в наши дни с готовностью ложатся под американский и еэсовский империализм. Тактическая уловка или свойство натуры? Скорее, тскреннее преклонение перед силой, подсознательная (а может, и сознательная) завороженность насилием, ведь насилие - единственный способ разрешить врожденную национализму проблему дистопии, разлада между прошлым и настоящим, а равным образом неминуемого присутствия в себе "другого". Проблема особенно болезненная в албанском обществе с его главенством кланово-местнических связей, которые в условиях разлагающихся патриархальных порядков приобретают мафиозный характер. Евросоюз еще не расчухал, кого с подачи коррумпированных евробюрократов он пригрел на своей широкой груди.

Возможно, я преувеличиваю уникальность албанцев, и сходные черты читатель найдет в национализме и

менталитете жителей стран куда более близких России, чем Албания. Но это уже не мой сюжет. Пора сказать о сербах. Вот народ до странности похожий на нас при всех его очевидных отличиях от русских. Была когда-то и у них своя небольшая надэтническая империя. Теперь, низведенные до положения рядовой европейской нации, они напоминают русских без комплекса великодержавности: радушные, добрые, со скрытой, но явственно ощущаемой готовностью к смирению. Сегодня их задача - быть достойными своей великой истории, вынести на своих плечах ее бремя. В сущности, такова участь всех имперских народов, даже с виду вполне благополучных - например, тех же китайцев. Наши соотечественники, восторгающиеся порядком и мощью возрожденной Поднебесной, не догадываются, что китайские интеллигенты пишут о родном укладе жизни не иначе как в ядовито-саркастическом тоне, да и рядовые китайцы рады вырваться за границу, как будто пять тысяч лет отечественной истории слишком тяжелым грузом лежат на их плечах. Очевидцы утверждают, что в нацистских концлагерях самыми жизнестойкими оказались родовитые аристократы: сознание собственной незначительности перед лицом рода очень помогало им превозмогать лишения. Но и у народов есть инстинкт, дающий им силы вытерпеть и выстоять в годы испытаний и скорби. Несомненно, этот инстинкт смирения - не столько биологический, сколько именно нравственный - подарил нам расцвет Православия в поздний период монгольского ига. Можно вспомнить, как ответила Франция на потерю Эльзаса в 1870 г.: "Никогда об этом не говорить, но всегда помнить". В автобусах Белграда висят плакаты с фотографиями авторитетных людей современной Сербии и надписью: "Когда я вижу несправедливость, я не закрываю глаза: Сербия и Косово едины". Этот призыв ничего не объясняет, не дает программы действий. Он учит мужеству. Есть в нем и религиозная, жертвенная нота, знакомая русским и выразившаяся в народном предании о князе (в фольклоре царе) Лазаре, которому в ночь перед битвой на Косовом поле явился Господь и спросил: "Какое царство ты хочешь: небесное или земное?" И Лазарь выбрал небесное. Оставим сентиментальность. Настоящую безопасность и победу только и дарит икономия спасения, воспитывающая необыкновенную чувствительность духа, способность прозревать внутренний исток опыта ("Царствие Божие - внутри вас") и поэтому упреждать события. Такую способность нельзя добыть обменом и обманом. Но она доступна наказанному за гордыню и прошедшему путь искупления.

Где испытание, там искушение. Изнасиловав Сербию в очередной раз, Евросоюз теперь заманивает ее как бы очевидными прелестями евросоюзной жизни. Накануне выборов 11 мая Белград был обклеен плакатами прозападного премьера Тадича с девизом: "За европейский Белград!". Поразмыслив над тем, чего европейского не хватает сербской столице, расположенной в самом центре Европы, я решил, что не хватает ей разве что по-европейски изощренного лицемерия. Хотите доказательств? Ну что ж, напомню о некоторых новейших нюансах европейской политики на Балканах, которые у нас с наших третьеримских высот даже не заметили. Правительство Тадича отказалось ратифицировать соглашение о газопроводе "Южный поток", ссылаясь на то, что перед выборами исполняет только технические функции. Но технический характер правительства не помешал ему через несколько дней заключить соглашение о возможности приема Сербии в Евросоюз, причем только в том случае, если Сербия - внимание! - выдаст генерала Младича (Сербию покинувшего) и вообще выберет "правильную" власть. Итак, договор на поверку оказывается клочком бумаги и грубым шантажом, не лишенным, впрочем, изрядного пропагандистского эффекта. Если бы наша дипломатия работала хотя бы наполовину столь же ловко и напористо, у нас в союзниках уже ходило бы полмира.

Разглядел я на Балканах и еще один историко-культурный уклад, представленный портовыми городами-государствами, среди которых первенствует Дубровник, а за ним идет целое семейство поддубровников, уменьшенных копий этой морской республики: Герцог-Нови, Котор, Будва, Ульцин. Тут зона венецианского и, шире, католического влияния. Балканы и вообще являются цивилизационной периферией, а адриатическая культура есть плод уже почти сознательного пестования периферийности. Как природа отдыхает на детях, так многострадальная история Балкан отдыхает на городах Адриатики. Они и выглядят точь-в-точь как игрушечные города Средневековья: за высокими крепостными стенами сгрудились домики с одинаковыми красными крышами, вписанными сочными мазками в ультрамарин морской глади. Камерные ратуши и соборы, карликовые площади, узкие, червяком извивающиеся улочки. Это, так сказать, дачный вариант великих цивилизаций, очаровывающий духом жизнелюбия, непритязательной свободы и игры. Жизнерадостные торговцы Адриатики потрясений не любили, как истинные негоцианты посредничали во всех делах, извлекали выгоду из равновесия политических сил региона и даже сумели соединить коммерцию с крепкой моралью. В городской управе Дубровника стоит бюст образцового горожанина: богатый предприниматель из простонародья, прославившийся благочестием. На стенах управы строгие максимы: Obliti privatorum publicum curate ("Забудь о личном, служи общему"), в исторических хрониках благоразумные заповеди: "Торгуй всем, но ни за что не продавай свою свободу". И все же в местной архитектуре "под Венецию", во всех проявлениях местного художественного вкуса неистребим привкус самоиронии, даже пародии, легкой насмешки над мирской славой. Случайно или нет, но в картинной галерее Дубровника висит на видном месте полотно, изображающее встречу Александра Македонского с Диогеном Синопским, и героем картины является, конечно, знаменитый киник.

Хорошо, весело, не отягощая себя историей, не обременяя себя национальной гордыней, без ошибок, но и без раскаяния жили пионеры глобализации на Адриатике - со всеми дружные, никому не родные. Одно плохо: жили в каком-то отдельном, бесплотном, вне-мирном мире. Вот и сгинули, растворились в морской дымке, предоставив свои площади и жилища толпам любопытных чужаков.