Мазонарциссизм

Именно такой диагноз поставила рассказчику этой книги его жена, незаменимый персонаж второго плана, в чью задачу входит то и дело демонстрировать риторическое превосходство дилетантов от словесности над ее признанными профессионалами. Не так уж важно авторство этой блестящей характеристики. Важно, что пишущему она по душе.

Не нуждающийся в представлении Александр Жолковский тем и силен, что готов смотреть на себя сквозь любые линзы и даже кокетничает без привычного для мемуаров лицемерия. Когда его "виньетки" на полях любимого гуманитариями "текста жизни" только начали появляться, жеманность в определении жанра была тотчас подмечена критикой. На то и расчет: кич - явление амбивалентное (бахтинисты, без рук!), проще говоря, сознательная подстава. OK, давайте не будем врать друг другу, - говорит нам субъект повествования, с наслаждением шатающийся между многочисленными своими identities от советского лингвиста до американского слависта, - мне нечего добавить к большим нарративам, в которых я разуверился, ударившись в постструктурализм. У меня остается ворох впечатлений от собственного "я" в разных "здесь" и "сейчас", а все остальное - прикладывается. И не потому, что я круче всех (хотя и не без того), а потому что это остальное с необходимостью окружает меня. Или я его окружаю, какая разница... Так что прагматика несерьезной самоатрибуции понятна. Тем более, если М.Л.Гаспаров застолбил, не мудрствуя, "записи и выписки", а И.П.Смирнов сдержанно удовлетворился "свидетельствами и догадками". "Виньетки" - это поиск легитимной формы нарциссизма, который в обычном своем проявлении порождает у воспитанного человека чувство вины. Отсюда и частый мазохизм авторского alter-ego - ясное дело, "паче гордости".

Книга "Эросипед и другие виньетки" - максимально полное собрание записок, которые Александр Жолковский, по его подсчетам, ведет около тридцати лет. То, что "виньетки", "оказывается... могут сложиться в солидный том"1, - не такая уж, прямо скажем, неожиданность, учитывая рейтинги non-fictions в поле некоммерческой словесности и частоту появления автора в печати. По сравнению с предыдущим изданием2, объем вырос на четыре авторских листа, хотя благодаря удачной композиции кажется, что больше. Материал распределился по разделам: "Детство, отрочество, университеты", неминуемо тянущийся им вослед "В людях", затем емкое "Там" и компромиссное "Там и тут". Наконец, пятый раздел - бонус к строгой хронологии основных четырех, где обсуждается реакция на "прозу филолога". Нарциссический нарратив обретает здесь избыточную завершенность, неожиданно отождествляясь не с постмодернистской игрой, но с более ранним проектом автоанализа в духе С.Эйзенштейна. Приходится поверить цитате, что "Эросипед", наряду с "Потемкиным", "выглядит как хроника, а действует как драма" (С. 601). Таким образом, в отличие от привычного мемуарного формата, книга обнажает свою конструкцию и описывает самое себя.

Автор может, конечно, дежурно досадовать на актуальность жанра и обилие аналогичной продукции, но тем интереснее пишущему конкурировать, а заинтересованному читателю - сравнивать. Даже на самый поверхностный взгляд, Виньетист3 Жолковского получает фору по сравнению с другими гуманитариями, впавшими в соблазн беллетристики. Ритм читательской ходьбы тоже стоит рассчитывать. Не всякую филологическую прозу удобно читать за завтраком и (потом) в сортире, в метро и на даче. Так, А.П.Чудаков (поддетый на с. 574-575) обязывает эпическим размахом, Л.Я.Гинзбург (воспетая на с. 580-586) - экзистенциальной глубиной, М.Л.Гаспаров (распластавшийся по всему "Эросипеду") - интеллектуальной недосягаемостью, о которой он эффектно и почти убедительно не догадывается. Напротив, книгу Жолковского удобно читать во всех упомянутых местах, и это залог того, что она будет прочитана немедленно по приобретении. А ведь автобиографические записки - дело и без того азартное и благодарное. По крайней мере, оно гарантирует здоровый интерес со стороны определенной части аудитории, в отличие от научных статей, интерес к которым имеет зачастую загадочное происхождение (если, конечно, это не те статьи, что на досуге или в прошлой жизни написал Виньетист).

Что касается здорового интереса, то он учтен автором с иронической услужливостью. В книге есть указатель имен, где за Леонидом Андреевым гонится Анка-пулеметчица, а за Бабелем пристроилась "бабушка, старушка", одновременно кодирующая нарицательного персонажа Зощенко и вполне собственную "бабушку коллеги Ц.". Подшучивая над своим научным подходом к обработке данных, Виньетист выступает примерно в том же "празднично-издевательском ключе", в каком описанный на с. 166 математик предлагал воспользоваться услугами почты для передачи мыслей на расстояние. Простодушный сарказм заставляет "Баканова, полковника" и "Васильева, товарища" превратиться из реальных, пусть и по прошествии лет анекдотичных слуг режима - в комедийные маски. В свою очередь, "Берлин, Исайя, сэр" и "Гамлет, принц" среди учителей, друзей и коллег - это ироническая, но твердая присяга истории. Человек второй половины минувшего века лелеет свою иронию - лекарство от глупости и агрессии. Он, то есть Виньетист, заботливо культивирует свою "мелочность", отвращение к пафосу и большим формам, другими словами, "карамзинизм", как удачно выразился по поводу предыдущих виньеток упомянутый в указателе Аркадий Блюмбаум. Кстати, в будущих изданиях "Виньеток" (испр. и доп.) указатель может быть расширен за счет понятий, счастливо дополняющих персоналии. Например: "Инвариант (устар.)..." или "Семиотика, (лже)наука..."4.

Присущая Виньетисту ирония "архаиста-новатора" отнюдь не тотальна - иначе борьба с большим стилем была бы примитивной антитезой последнему. В тех редких местах текста, где серьезность обнажается вдруг и "последней прямотой" (главка "О главном"), из-под нарративной маски показывается усталый человек, готовый поделиться самым важным - опытом свободы: "Теперь же продуктов завались, книг читай - не хочу, а вот единоначалия острый дефицит: некем командовать, некому рапортовать. Нет главного" (С. 562). Но и отмерены эти места с терапевтической скупостью. Вышеупомянутый опыт захватывает именно потому, что свободен от "духовности". На случай высокого словоупотребления у Виньетиста всегда заготовлена фраза, невольно подаренная ему еврейским славянофилом Наумом Коржавиным - "Unfortunately, бля" (С. 393). Лучше красоваться "слишком человеческим" - мужским обаянием, отменным здоровьем, уникальной памятью, всегда и везде реактивным, неувядающим остроумием, - чем учить, управлять, оценивать с точки зрения вечности. Превентивная мера, так сказать. Последствия травмы?

Кстати о ней. Виньетист плодотворно жонглирует остатками структуралистской методы, переводя стрелки с идеологии на личность, то есть переключая коды и перестраиваясь с одного уровня на другой. Так, раздел "В людях" заканчивается подробным анализом действий героя, ранее описанных в 32 пунктах, пунктиром воссоздающих быт "среднего инакомыслящего 70-х годов" (С. 280). Носитель цитатных, помимо прочего, инициалов AZ5 тут же превращается в материал для анализа. Когда-то нечто подобное делал В.Шкловский ("Рецензия на эту книгу" в книге 1928 года "Гамбургский счет"), однако до настоящего структурного анализа "самого себя" в отечественной традиции, кажется, никто не доходил. То ли по лени, то ли от излишнего пиетета - к себе, науке и т.д. Превращение структурализма в спорт у Жолковского неслучайно. Даже в период соответствующих бури и натиска он был какой-то не такой. Смелая ревизия поэтики, да еще с претензией вернуть формалистов из богадельни, куда их с дежурным уважением засунули семиотики, не привела к тому результату, который потом казался иностранным коллегам очевидным. Жолковский не стал своим в тартуском кругу, хотя в одном из откликов на "Эросипед" ему и приписывается роль ведущего деятеля семиотического движения. Приводимые в книге пассажи не требуют расстановки дополнительных акцентов: "Помню, как Боря Успенский сообщил мне, что только что отдал в печать свою "Поэтику композиции" (1970) и больше заниматься поэтикой не намерен, ибо все основное теперь уже сделано" (С. 218). Скепсис подогревался не в последнюю очередь "казацкими" усами Лотмана (С. 343), а также его неприятием современности. В связи с любовью Лотмана к дворянской культуре XIX века возник, но так и не прозвучал вопрос, "в каком именно местечке черты оседлости он хотел бы родиться" (С. 240). Такое продуманное "цеховое" кощунство, легкое тестирование заинтересованного читателя уже не тянет на провокацию, но неплохо развлекает. Как, впрочем, и очаровательный догматизм самого пишущего. В ответ на балладу о теории, которую спел на семинаре длинноволосый марксист-литературовед Терри Иглтон, он кипятится: "Для того ли формалисты рассохлые топтали сапоги и выясняли, как сделана "Шинель"?!" (С. 386).

Счеты счетами; все вечности жерлом пожрется. Остаются, разбредаются по чужим головам и текстам маленькие истории, высосанные иногда из фразы, иногда из слова, иногда из артикуляции ("Лыжи не становь - спижжут" на с. 75 и т. д.). "В памяти остаются лишь цитабельные словечки", - сетует Виньетист на минимализм своих записей о великих. Печаль эта узнаваема и неизбежна, как неизбежны провалы памяти и крушение иллюзий. Каждый, кто полагается на свой персональный "жесткий диск", уверен в его надежности. И каждому остается в итоге доступ к жалкой горстке "цитабельных" файлов, манипуляции с которыми так трудно превратить в читабельную литературу. Красиво сознаться - это уже пол-дела, и Виньетисту это хорошо известно. В рассказе о неудавшихся попытках разобрать наутро пьяную стенограмму застольных бесед Пастернака больше пресловутого "духа времени", чем в иных пространных и подозрительных реконструкциях чужого дискурса. Так что печаль светла, если не притворна. Не соврешь - не расскажешь, или Куда не влезет мемуар, туда виньетка просочится. Этой тяжеловатой подделкой под бодрую сталинскую песню о преимуществах авиации перед пехотой я бы хотел закончить восхваление этой проникновенной книжки с эротическим заглавием.

Примечания:

1 Новикова Л. Книги за неделю // КоммерсантЪ. #4 (2843). 14 января 2004.

2 Жолковский А. Мемуарные виньетки и другие non-fictions. (= URBI. Литературный альманах. Вып. 30. Серия "Новые записные книжки" (5)). СПб., 2000. (Рец. см.: Блюмбаум А. // Новая русская книга. # 5. 2000).

3 Журналист "Книжного обозрения" хоть и образовал словечко, но назвал Жолковского "одним из первых русских структуралистов". Это как если Ленина назвать одним из первых русских социалистов.

4 Литература для детей и юношества богата вдохновляющими примерами. Ср.: "Шоу - 1) Бернард, 2) зрелище" (Житинский А. Путешествие рок-дилетанта. Л., 1990. С. 411).

5 Жолковский А. Ж/Z: Заметки бывшего пред-пост-структуралиста // Жолковский А. Инвенции. М., 1995; Жолковский А. К. Ж/Z-97 // Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления. Под ред. С.Ю.Неклюдова. М., 1998. Намек на инициальную для постструктурализма книгу Ролана Барта "S/Z" с ее апологией неоднозначной, плавающей идентичности на уровне автора, рассказчика, персонажа удостоверяет увлеченность игрой, своим Другим и т. п. Надо сказать, Ж/Z не одинок в своих стилизациях. Как-то в электронном письме от Сергея Зенкина я обратил внимание на вескую в своей естественности подпись SZ.

       
Print version Распечатать