От редакции. В середине июня в России прошла крупная международная конференция «Критическая мысль XXI века», - событие, чрезвычайно значимое для интеллектуальной жизни нашей страны. Среди гостей мероприятия была и Сюзан Бак-Морс, исследовательница социальной и политической философии из Корнелльского Университета. В рамках программы Фулбрайт в Москве, Сюзан прочла лекцию об образе Обамы в МГУ им. Ломоносова. РЖ побеседовал с госпожой Бак-Морс о том, о сем. Центр Современного Искусства Винзавод, 21 июня, 2009.

* * *

Русский Журнал: Мой первый вопрос связан с Вашим докладом на конференции в ГЦСИ. И это достаточно общий вопрос – что, по Вашему мнению, более важно для исследователя – что мы изучаем, или как мы изучаем, и не важно, каков предмет исследования? Сегодня, когда нет единой теории, единой методологии, мы имеем огромное количество возможностей представлять разные точки зрения на проблему. Вы говорили, что сам выбор точки зрения является в определённой степени политическим выбором. Как Вы думаете, может ли выбор одной конкретной методологии, одной теории для исследования какой-либо проблемы быть эвристичным, или политический аспект сегодня более существеннен?

Сюзан Бак-Морс: На самом деле, политическим выбором является не столько точка зрения, с которой вы подходите к исследованию, сколько постановка проблемы исследования. Проблему следует ставить, исходя из её актуальности для настоящего, не для подтверждения давно принятых убеждений, а чтобы их испытывать. Что касается методологии, то она должна быть строго выдержанной. Я достаточно старомодна в отношении дисциплины, которая всегда требует хорошей работы. Но сегодня традиционные университетские курсы обучают компетенциям, применимым в очень узких областях, например, вы можете быть экспертом по небольшому тексту Канта, заниматься им и говорить о нём в течение 50 лет. Такой подход сегодня непозволителен. Слишком многое остаётся за рамками производства знания, которое столь узко очерчено. Да, нужно приобрести квалификацию в каком-то определённом предмете. Но затем следует рисковать и выходить в иные пространства, чтобы смотреть на совершенно новый материал, используя всё тот же строгий метод, которому вы обучены. И чем дольше вы делаете это, тем дальше выходите за пределы области, к которой, предполагается, что вы принадлежите. Но если вы сохраняете эту методологическую жесткость – тем более интересной будет ваша работа. Я думаю, что совершенно необходимый политический выбор сегодня — это исследование, которое пересекает границы идентичностей, национальных традиций, исторических периодов, как мы их привыкли традиционно определять. Или все, чем мы рискуем, будет в нашем знании просто бесполезным в эру глобализации. Просто бесполезным.

Например, некогда люди выбрасывали в мусорные баки полные собрания сочинений Маркса и Энгельса. Сегодня, в ситуации мирового финансового кризиса, который предсказывала марксистская экономика, они, вероятно, сожалеют об этом. Они усвоили, что если подождать достаточно, то можно заново присвоить прошлое, от которого они некогда открестились. Это я имела в виду сегодня, когда говорила на Винзаводе о наследовании прерывающейся традиции, которая переживала в прошлом разрывы. И недавнее, отброшенное прошлое советской эпохи, марксизм, и есть пример такой традиции.

Маркс остаётся актуальным в Западной Европе как критический метод; быть может, со временем это снова станет возможным и в России, но, конечно, не скоро, после падения социализма советского образца. И, разумеется, в советское время марксизм был слишком скомпрометирован властью, чтобы остаться актуальным в качестве критического метода. Нам, в Европе и Соединённых Штатах, проще подходить к Марксу и его теориям как к критическому дискурсу, потому что у нас они никогда не являлись официальным дискурсом.

Джонатан Флэтли в своей новой книге «Аффективная картография: меланхолия и политика модернизма»[1] показывает, что такие литературные фигуры, как Платонов, были вынуждены прибегать к немарксистским методам, чтобы поддерживать коммунистический проект. В романе Платонова «Чевенгур» (1927) через скорбь об утерянном прошлом появляется возможность воссоединения людей друг с другом в коллективном проекте социальной трансформации. Всё это означает, что определённая темпоральность проникает в правду теоретического дискурса. Её способность выражать правду зависит от особого исторического опыта общества. Русским надо подождать, пока идеологический кокон советского социализма рассосётся и перестанет быть столь могущественным, вот затем марксистская традиция снова может стать влиятельной. Это очень странный феномен: именно неудавшиеся идеи прошлого становятся полезными в настоящем. Это я и имела в виду, когда говорила, что критическая мысль питается аспектами прошлого, которые представляются неудавшимися, которые были дискредитированы и отвергнуты. Неожиданно может придти время и возникнуть ситуация, в которой отвергнутые традиции позволят нам выразить нечто ключевое для нашего, настоящего времени.

РЖ: Насколько я знаю, Вы занимаетесь социальной и политической философией в Корнелльском Университете, как это связано с Вашим интересом к теории образа – вот скажем, Ваша лекция об образе Обамы в МГУ (в рамках программы Фулбрайта в Москве). Могли бы Вы объяснить, этот, возможно, кажущийся, поворот от идеологической сферы к сфере представления – когда Вы изучаете образ политической фигуры?

С.Б.: Да, поскольку, по моему мнению, событие-образ (image-event) избрания Обамы позволило нам пережить бегство от идеологии. Мы в США 8 лет страдавшие от администрации Буша, внезапно смогли по-иному взглянуть на мир.

Обама оказался лишь поводом – его личность, его харизма не так важны. Важна была его победа, событие-образ самых разных американцев, голосующих за него – сына африканского эмигранта, и наблюдающий за этим весь мир.

РЖ: Что было значимым для Вас в этом исследовании?

С.Б.: Ну, не то, как именно выглядел Обама, не как его фотографировали или как он был одет – нет, всё это не было существенным для меня.

РЖ: Искали ли Вы некие общие тенденции?

С.Б.: Да, пожалуй. В моей стране Обама положил конец политике идентичности, которая была своего рода тюрьмой для понимания нас самих. Он разрушил её и открыл возможность для другого понимания демократии, не мультикультурного, а — транскультурного. Событие-образ его избрания было моментом в истории, изменившим социальное воображаемое. Внезапно мы почувствовали себя живущими в настоящей демократии. Это было так интересно, – переживать видимый, телесный опыт демократии. Это был очень волнительный момент. Вы можете обнаружить такие вспышки демократии, когда люди чувствуют себя причастными к политической жизни, во многих местах. И эти моменты оказывают глубокое коллективное воздействие.

В настоящее время меня интересует способ, каким образом, в глобальном масштабе мы разделяем мир образов. Я бы воспользовалась немецким словом – мы разделяем Bildwelt (мир образов). Но мы не разделяем Weltbild (картину мира). Даже если у нас очень разные интерпретации, мы рассматриваем одни и те же образы. И это делает возможным реорганизацию глобального воображения. Мы не приходим к консенсусу относительно значения того, что мы видим, но поскольку мы видим одни и те же образы, у нас есть общий материал, с которым мы можем работать.

РЖ: Мы можем это перестроить некоторым образом...

С.Б.: Да, перестроить. И в процессе этого что-то происходит с коллективным сознанием. Это очень значительное и достаточно новое явление. Возможно, это началось в 1960-е. Возможно, раньше. Но чтобы этот взаимообмен состоялся в глобальном масштабе, его неотъемлемой частью должна была быть возможность мгновенной передачи событий-образов по всему миру. Конечно же, 11 сентября как зрелище было также и событием-образом, которое изменило всё расположение; если угодно, перестроилось социальное воображаемое. Возможно, к лучшему, возможно, к худшему, кто знает, но как социальный феномен это следует признать и отнестись к этому серьезно.

РЖ: Как Вы думаете, как возможно анализировать это? Какую методологию тут можно применить?

С.Б.: Ну, во-первых, признать, что это существует. А потом, может, это тот род исследования, который поддаётся новым технологиям — и в области метода, и в области содержания. Всеобщий мир образов на глобальном уровне изменяет само значение понятия «демократия». Можно привести пример — комиксы с пророком Магометом, которые сочли неуважительными по отношению к исламу. Они были опубликованы в Дании, Вы помните, конечно, этот инцидент? И датчане говорили: «Послушайте, в нашей стране – свобода печати, мы можем делать всё, что захотим». Но я утверждаю – нет, эти изображения теперь восприняты по всему миру. И вам следует пересмотреть, как дальше следует это улаживать. Вы должны понимать, что несёте ответственность за то воздействие, которое ваша «свобода» оказывает на публику во всём мире. И мы должны принять к сведению это восприятие в глобальном масштабе как раз потому, что мы не можем контролировать содержание и природу этого восприятия. Попытка его контролировать была бы абсолютно неправильной, так что мы должны признать, что сейчас действуем в ином типе пространства. И мы не можем спрятаться от этой действительности, мы вынуждены иметь с ней дело. Как – мы пока не знаем. Но мы должны как-то с этим справляться.

РЖ: Проблемы современного искусства – Вы писали в статье о глобальной контркультуре – там была идея о том, что кантианская эстетика не очень хорошо, то есть вообще не работает сегодня, потому что она отсылает к понятию Прекрасного, которое является в той или иной мере организованным понятем. Сегодня же для произведения искусства куда более важно быть оцененным (ну собственно получить ценность и статус Прекрасного) через разного рода художественные институции, кураторов и так далее. Ваша статья была написана в 2003 году. Изменилась ли ситуация сегодня, или она всё та же – какова роль институций на Ваш взгляд - остается ли она решающей в валоризации произведения искусства?

С.Б.: Ну, к счастью, творчество продолжает противиться попыткам кураторов и других участников художественного процесса контролировать себя на институциональном уровне. Искусство продолжает искать прибежища в других сферах. Может, теряясь в публичной сфере, о чём мы говорили сегодня. Я думаю, что сейчас стоит делать акцент не на «искусстве» как самостоятельной сфере, а именно на социальном воображаемом. Благодаря новым технологиям, сейчас мы можем наблюдать коллективное воображение в процессе его формирования. Мы должны анализировать его, мы должны быть открыты к новым формам, которые оно принимает.

Творчество, которое стремится освободить социальное воображаемое, избегает намерения художника, намерения куратора, намерения критика, и, конечно же, избегает политического контроля. Это происходит не по причине какого-то анархического манифеста, подписанного художниками, но по причине того, что в восприятии творчества что-то происходит на коллективном уровне, за что никто не несёт личной ответственности. И это требует иной фокусировки анализа, – скорее коллективной и социальной, нежели касающейся в узком смысле искусства или мира искусства. Я бы использовала здесь слово «аффект» – социальное воображаемое как своего рода синхронизацию аффекта. Мы можем объединиться вокруг творчества аффективно, и начать воображать обычный, профанный мир. В качестве примера посмотрите на музыкальную композицию Офира Кутимана, смонтированную из видеороликов с портала YouTube, сделанных самыми разными людьми со всего мира, никак не связанными друг с другом. Видео Кутимана для нашего времени является тем же, чем «Человек с киноаппаратом» Вертова был для 1920-х (http://thru-you.com/#/videos/1/; http://thru-you.com/#/videos/8/). Творческая работа способна производить новый смысл коллективности. И таким способом, я думаю, она может создать глобальную контркультуру. Сегодня мы работаем, отдавая себе отчёт в перспективе глобального сотрудничества, мы имеем технические возможности для такого сотрудничества, и поэтому я менее пессимистична, чем была в 2003 году.

Беседовала Даша Барышникова

* * *

[1] Flatley, J. Affective Mapping: Melancholia and the Politics of Modernism. Harvard University Press, 2008.