Китаемания

В наши дни у ориентализма дурная слава. Эдвард Саид представил ориентализм сваренной на Западе адской смесью из фантазий и враждебности, которой потчуют, описывая обществах и культуры Востока. Он основывал свой тезис на англо-французских писаниях о Ближнем Востоке, где ислам и христианство боролись друг с другом в течение многих столетий до того, как регион пал перед империализмом Запада в Новое время. Но Дальний Восток всегда представлял иную проблему. Он находился слишком далеко, чтобы представлять военную или религиозную угрозу Европе, и служил основанием для чудесных историй, пропитанных не страхом или ненавистью, но изумлением. Сообщения Марко Поло о Китае, теперь рассматриваемые как состоящие главным образом из слухов, передавали чудесные картины, дошедшие даже до Колумба, который поднял паруса своих каравелл для путешествия к чудесам Китая. Когда в XVII-XVIII столетиях стала поступать реалистическая информация об этой стране, отношение европейцев к Китаю всё ещё оставалось смесью трепета и восхищения в большей степени, нежели страха и снисходительности. Начиная с Бейля и Лейбница до Вольтера и Кенэ, философы видели в Китае империю, даже более цивилизованную, нежели империи европейские: не только более богатую и густонаселенную, но и более толерантную и миролюбивую. Они видели в нем землю, на которой не существовало священников, осуществлявших руководство религиозных преследований, а должности в государстве заполнялись согласно заслугам, а не рождению. Даже более скептичные к Срединной Империи – Монтескье и Адам Смит – тоже были озадачены и находились под впечатлением её богатства и порядков.

Крутой перелом в настроениях наступил в XIX столетии, когда западные хищники получили больше знаний об относительной военной слабости и экономической отсталости империи Цин. Китай, конечно, был плодороден, но рассматривался как примитивный, жестокий и изобиловавший предрассудками. Уважение уступило место презрению, смешанному с расистской обеспокоенностью – китаемания превратилась в китаефобию. К началу XX столетия, после того, как силы восьми иностранных держав прокладывали с боями путь к Пекину, чтобы сокрушить «боксёрское» восстание, в прессе и среди политиков широко обсуждалась «желтая угроза», а такие авторы как Джек Лондон или Джон Гобсон фантазировали на тему будущего захвата мира китайцами. В течение следующих нескольких десятилетий маятник качнулся назад благодаря деятельности таких людей как писательница Пёрл Бак и мадам Чан (супруга Чан Кай Ши), которые обеспечили симпатии западной общественности Китаю, ведущему смелую борьбу против Японии. После 1948 года произошёл следующий быстрый разворот, красный Китай стал фокусом еще больших страхов и беспокойств, еще более зловещим тоталитарным кошмаром, нежели Россия. Сегодня быстрое развитие Китайской Народной Республики вновь трансформирует отношение Запада, возбуждая ажиотаж и вызывая энтузиазм у бизнеса и в СМИ, порождая волну моды и очарования Китаем, напоминая схожее увлечение китайскими вещами в эпоху рококо в Европе. Китаефобия ни в коем случае не исчезла. Но наступает новая эпоха китаемании.

Заголовок книги Мартина Жака «Когда Китай правит миром» принадлежит к типу алармистских утопий китаефобии. Но его функция – это нечто большее, нежели коммерческая приманка, предназначенная для того, чтобы продать за счёт покупки рекламы товары в киоске, расположенном в аэропорту. Сама книга – весомый вклад в китаеманию. Мессидж книги состоит из двух частей. Первый – это хорошо известная проекция на будущее. При существующих темпах роста китайская экономика будет крупнейшей в мире и догонит американскую лет за пятнадцать. С населением, вчетверо превосходящим население Америки, Китай уже имеет самые большие запасы иностранной валюты, является ведущим экспортером, приносит наибольшие прибыли на фондовой бирже и представляет крупнейший в мире рынок легковых автомобилей. Такая сильная трансформация и подход к экономическому превосходству в мире должен привести к тому, пишет Жак, что история может оказаться разделённой на эпохи до Китая и после Китая. В этой части аргументация представляет собой линейную количественную экстраполяцию. Жак штампует нависающие числа, не особенно добавляя что-либо к тому, что среднеэкономически грамотный человек не знал бы до него.

Кроме изменения положения в таблицах международной лиги, что ещё будет означать приобретение Китаем статуса экономической супердержавы? Вторая часть мессиджа Жака не о размерах, но о качественных отличиях. Китай не похож на другие нации, он действительно не является простым национальным государством. Это нечто более обширное и более глубокое, «государство – цивилизация», наследник, пожалуй, самой древней и непрерывной истории в мире, чьё культурное единство и уверенность в себе не имеют равных. Задолго до стран Запада его правители создали первую современную бюрократию, пропитанную конфуцианскими взглядами, одновременно авторитарными и демократическими, контролирующую поданных не принуждением и силой, а превосходством в воспитании. Именно эта бюрократия организовала прилегающие регионы в приведённую к согласию выплачивать дань систему. Включая феодальную аристократию в ряды безличной государственной службы, они освободили силы рынка от таможенных препон и развили торговые общества до уровня беспрецедентного динамизма и сложности. Лишь случайно большая доступность угля в стране и безжалостный колониальный грабеж ресурсов за границей позволили Европе перегнать эту великую прото-современную экономику в XIX веке, экономику столь же промышленно развитую в своём варианте, как и Запад, и даже намного более развитую. Но западное господство осуществлялось в течение короткого исторического периода. Сегодня Китай возвращается к своему историческому положению динамичного центра глобальной экономики.

Какими будут последствия этого для остальной части мира? Травмой для Соединенных Штатов может оказаться то, что Китай вполне справедливо заменит их в качестве гегемона не только в традиционных областях китайского влияния в Восточной и в Юго-Восточной Азии, но и аналогичным образом во всём прежнем Третьем и в Первом мирах. Мягкая власть его спортивных искусств, его боевых искусств, его дорогостоящих живописцев, его состоящего из множеств языков языка, его древней медицины и, не в последнюю очередь, наслаждений его кухни распространит излучение Китая вдаль и вширь, подобно тому как Голливуд, английский язык и Макдоналдс выполняют эти функции для Америки в наши дни. Прежде всего, его впечатляющие экономические успехи не только вдохновляют их имитацию повсюду, где бедные нации ведут борьбу за улучшение своего состояния. Это изменит всю структуру международной системы, предлагая перспективу не-демократий в рамках национальных государств, которую продвигает без особого успеха Запад, но «демократию между национальными государствами». Мы вступаем в эпоху, когда политические и идеологические конфликты, характеризующие эпоху Холодной войны, уступают место «всеобщему соревнованию культур», в котором «альтернативные современности» положат конец господству Запада. В этой эмансипации очень специфичная китайская современность, укоренённая в конфуцианских ценностях преданности семье и уважения к государству, будет лидировать.

Как расценить эту конструкцию? Энтузиазм, даже если он вызван лучшими побуждениями, вовсе не является заменителем дискриминации. Китайская античность простирается вглубь веков к 1500 году до Р.Х. или даже глубже. Но это не делает сегодняшнюю Китайскую Народную Республику каким-то особым видом «государства-цивилизации», вроде аналогичного рода французской цивилизации, которую выводят из Третьей или из Четвертой республик. Разговоры о «цивилизациях» обслуживают лишь сами себя и определяют границы цивилизаций произвольно: Сэмюэл Хантингтон насчитывал, без особой убедительности, восемь или девять – включая африканскую, латиноамериканскую и восточную православную цивилизацию. Никаких особых новых приобретений, кроме как украшения, не даёт эта схема и будучи применённой к временам до нашей эры. Как Франция в 1930-х или в 1950-х годах, современный Китай – национальное государство интегристов, выплавленное в имперской плавильной форме, пусть даже с намного более длительной историей и в намного больших масштабов. Равным образом обесцененные претензии на то, чтобы рассматривать насчитывающую века древнюю экономическую централизованность или социальную мудрость Китая, предшествующего современному, вряд ли окажут сколько-нибудь заметную помощь в понимании настоящего или будущего страны. Если в эпоху Сун Китай технологически и коммерчески далеко опережал Европу, то к концу династии Мин его наука плелась далеко позади, и даже на вершине процветания, в эпоху Цин в XVIII столетии, производительность сельского хозяйства и средний уровень заработной платы, не говоря уже об интеллектуальном прогрессе в более широком смысле, были несопоставимы с передовыми достижениями Европы. Аналогично идиллические изображения размышлений мудрецов о благосостоянии народа не ближе к реальности, нежели правления сменявших друг друга династий, которые, по словам одного из самых лучших историков Китая, Хе Бингди, всегда были «орнаментально конфуцианскими и функционально легистскими» – репрессии, обернутые в морализирующую риторику.

Было бы нечестно оценивать ту или другую сторону книги «Когда Китай правит миром», которая является популярным изложением, по строгим научным академическим стандартам. Ни одна из этих сторон не имеет значения для ключевой идеи и служит только предварительным фольклором, чтобы читатель мог привыкнуть заранее к идее наступающего первенства Китая. Китай мог бы отлично подготовиться к своему преобладанию в мире, не предъявляя послужной список своего универсального развития в прошлом. Более серьезной претензией является недостаточная связность центрального мессиджа книги. По большей части, «Когда Китай правит миром» - это хладнокровное упражнение в рекламном продвижении КНР не только как преобладающей державы будущего, но и как освобождающего ледокола, который, как гласит американский подзаголовок книги, приведёт к «концу западного мира и рождению нового глобального порядка». Наблюдения такого сорта, похоже, стали специализацией британских авторов в последнее время: версия Жака не намного абсурдней, чем «Почему Европа будет управлять XXI веком» Марка Леонарда, представителем мозгового центра «Демос», который Жак помогал основывать. Но у книги «Когда Китай правит миром» есть другая сторона, которая противоречит всей истории. В международном плане Китай «представляет многополярность», привлекает своих соседей и партнеров «мягкой силой» и продвигает идеи «демократии между нациями». Но нам следует также знать, что «китайцы считают себя превосходящими все остальные части человеческого рода», наследуя менталитет «Срединного царства», который всегда был более или менее расистским и исповедовал традиции приведения в зависимость, которые, возможно, способствовали стабильности, но всегда были основаны на иерархии и неравенстве. Может ли это наследие прийти к компромиссу с перспективой справедливой демократической межгосударственной системы? Не обязательно, поскольку «Западный мир завершается, новый мир, по крайней мере, в течение следующего столетия, не будет Китайским в том смысле, в котором предыдущий мир был Западным». Книга, иными словами, отрицает свое собственное название, сохраняемое просто для того, чтобы увеличить продажи. Китай не собирается править миром. Все, что происходит в настоящее время – это то, что «мы входим в эпоху соревнующихся современностей», в которой Китай будет «по линии возрастания преобладать и, в конечном счете, доминировать».

Но идея исключительно «китайской современности», выигрывающей глобальное соревнование за гегемонию, является не более согласованной, чем идея быстрого китайского развития, возвещающего «демократию между национальными государствами». Роль этой идеи должна быть понята в свете биографии автора. Некогда редактор теоретического ежемесячника Коммунистической партии Великобритании «Марксизм сегодня», после того, как его партия и журнал оставили призрак коммунизма в начале 1990-х годов, Жак переместился в мейнстрим журналистики, утратив язык, если не в целом рефлексы своего прошлого. С окончанием Холодной войны и уходом со сцены Советского Союза противостояние между социализмом и капитализмом стало в чем-то устаревшим. Как тогда должна политика открытых дверей Китайской Народной Республики – её вхождение в мировой рынок – соотноситься с этим вопросом? Но на данном вопросе «Когда Китай правит миром» останавливаться не хочет. Подобные вопросы принадлежат к словарю, которого книга пытается всеми способами избежать. На протяжении более чем пятисот страниц слово «капитализм» едва появляется. Но все равно существует глобальное соревнование, в котором может, тем не менее, победить сторона, к которой автор испытывает большие симпатии. Просто теперь это соревнование не между устаревшими политическими и идеологическими категориями социализма и капитализма, но альтернативы «современностей» как очень многих и различных культурных способов соответствовать сегодняшнему моменту. Функцию этого изменения лексикона не трудно увидеть. Сам факт того, что это предложено, является шансом на утешительный приз для левого лагеря. Капитализм, возможно, победил во всем мире, поэтому зачем беспокоиться и продолжать о нём разговоры? Вместо этого почему бы не предусмотреть и не приветствовать перспективу незападного варианта того, какой будет теперь наша общая судьба, которая оказывается на вершине всех возможных вариантов, в стране, где правящая партия, по крайней мере, все еще называет себя коммунистической?

Увы, есть непреодолимая логическая трудность в этой мечтательной надежде. Альтернативные современности, постигаемые таким образом, являются культурными, но не структурными: они различаются не социальными системами, но набором ценностей – типичной, специфической комбинацией этики и чувственно переживаемого, составляющего определенный национальный «стиль жизни». Но именно потому, что это самое специфичное для любой данной культуры, типично то, что наименее передаётся любой другой культуре – то есть эти черты невозможно универсализировать. Другие недавно вышедшие работы, которые вспоминаются в данной связи, выдвигают на первый план культурные различия в пост-идеологическом мире – «Столкновение цивилизаций» Хантингтона или «Доверие» Фукуямы. В них схвачена эта непереходность, и нет претензий, что какой-либо комплекс имеет тенденцию к господству над всеми другими, точно так же, как может господствовать модальный экономический порядок. Более того, проекция «китайской современности», которая, в конечном счете, станет доминирующей, не только забывает внутренне самоограничивающий характер любой чётко определенной национальной культуры, но игнорирует знакомое любому, кто был в этой стране интенсивное китайское упорство в отстаивании тезиса об уникальности Китая. Немногие из современных культур, за исключением, возможно, Японии, так осознано сопротивляются всем международным сравнениям, так убеждены в крахе любых попыток имитировать их собственные формы и традиции. Жак знает об этом, время от времени даже преувеличивает это как неискоренимое чувство превосходства, близкое расизму, даже если свидетельств этому меньше, чем он предполагает. Но он не в состоянии увидеть, как культ Zhonghuaxing – «китайскости» – полностью и последовательно уничтожает его собственные мечты о будущей «ханьской современности», триумфально распространяющейся, как универсальный аттрактор, по всему земному шару.

Повышение роли Китайской Народной Республики как великой экономической, политической и военной державы – центральный факт нашего века. Но он не проясняется, поскольку понятие современности остаётся пустым и бессодержательным, и остается таким же туманным в конце книги «Когда Китай правит миром», каким было в её начале. Не будет большим преувеличением сказать, что основа книги – это запоздалая встреча вчерашнего марксизма с азиатскими ценностями. Поскольку помимо настойчивости в утверждении об этической непрерывности конфуцианства, в качестве линейного наследника которого рассматривается китайский коммунизм, автор примечательно немного говорит непосредственно о современном китайском обществе. Несколько строк курсивом о том, что неравенство растет, но правительство активно действуют, чтобы помешать этому; чуть больше сказано о нехватке природных ресурсов и проблемах охраны окружающей среды; невыразительный параграф о партии; некоторые умеренные размышления о волнениях в приграничных районах; и твёрдые заверения, что страна не готова к демократии, таким образом, было бы лучшим из возможных исходов, чтобы КПК могла бы безмятежно управлять в течение еще 30 лет: это более или менее всё, что любопытный читатель может узнать о реальном социальном пейзаже КНР из книги. Конечно же, в ней не содержится ничего, что могло бы вызвать беспокойство властей Пекина, где книга должна быть воспринята «на ура». В 1935 году супруги Вебб озаглавили книгу об СССР «Советский коммунизм: новая цивилизация?», опустив вопросительный знак в последующих изданиях. Сегодняшнее «государство-цивилизация» кое в чём исполнено того же духа.

Серьезное понимание современного Китая находится за пределами книги. Две работы выдающихся учёных с противоположного полюса политического и интеллектуального спектра можно взять за точку для сравнения. Со стороны либеральных правых книга Хуанга Яшенга «Капитализм с китайскими особенностями» – как проявление плодотворности эмпирического исследования, концептуальной ясности и независимого интеллекта. Любой, кто хотел бы узнать, какой тип экономики, какой тип развития можно обнаружить в КНР, должен начать знакомство со страной с этой книги. Предпосылки Хуанга не могли быть более неоклассическими: прочное развитие обеспечено частной собственностью, обеспечением безопасности прав собственности, финансовой либерализацией и системной отменой госконтроля над экономическими сделками – и только этими предпосылками. Однако его выводы чётко иллюстрируют истинность наблюдений Карло Гинзбурга, что уводящая в сторону идеология может быть предпосылкой оригинального исследования, но так же часто может быть и препятствием такому исследованию. Дотошным анализом первичных данных, прежде всего, огромной массы банковской документации, отслеживающей ссуды и их получателей, вместо того чтобы довериться усреднённой вторичной статистике, Хуанг пробился через облака сумбура и неопределённости, закрывавшие функционирование китайской экономики в эпоху реформы, последовавшую за уходом из жизни Мао.

Его главное открытие состоит в том, что явные темпы быстрого развития опирались на две весьма различные модели развития. В 1980-х годах общая либерализация финансовой политики способствовала процветанию частных фирм на селе под вводящим многих в заблуждение названием «предприятий города и деревни», поскольку кредиты потекли к крестьянским предприятиям, и бедность на селе значительно сократилась. Потом наступил шок 1989 года. После него государство резко изменило курс, сократив кредиты сельским предпринимателям, вместо этого переключая капитал на ссуды крупным восстановленным государственным предприятиям и городским инфраструктурам, и – не в последнюю очередь – предоставило значительные преимущества иностранному капиталу, привлечённому в большие города. Социальные последствия этого изменения, заявляет Хуанг, были драматическими. Неравенство – не только между городом и деревней, но и непосредственно в среде городского населения – резко возросло, поскольку доля труда сельского населения в ВВП упала, тогда как крестьяне теряли землю, сельское здравоохранение и образование были демонтированы, а неграмотность в сельской местности возросла. В блестящей главе о Шанхае, витрине китайской «гиперсовременности», Хуанг демонстрирует, как мало среднее домохозяйство в городе извлекло выгоду из его блестящих башен и модернизированной инфраструктуры. Среди «леса грандиозного воровства», процветающих чиновников, разработчиков и иностранных менеджеров были придавлены чахлые частные фирмы, а обычные семьи изо всех сил старались свести концы с концами в «самой успешной потёмкинской столице мира». В национальном масштабе через 20 лет бюрократический аппарат загребал прибыль, а в результате четырех последовательных увеличений зарплат с двузначными числами процентов в период между 1998 и 2001 годами он более чем удвоил размер доходов.

Осмотрительно Хуанг выражает некоторый оптимизм в отношении политики нынешнего правительства Ху-Вена (Ху Цзиньтао-Вен Жибао), рассматривая ее как исправление худших издержек режима Цзянь-Чжу (Цзянь Цзэминя-Чжу Жунцзи) в 1990-х годах, отмечая, что, возможно, его реформы могут оказаться слишком запоздалыми и не возместят краха крестьянских хозяйств в деревнях, которые опустошены трудовой эмиграцией. Заканчивает он противопоставлением крайне высокого коэффициента Джини сегодняшней КНР с относительно справедливыми быстрорастущими рынками в остальной части Восточной Азии – Японии, Южной Кореи и Tайване – с намного большей ролью в Китае иностранных и государственных предприятий, меньшим весом внутреннего частного сектора в модели развития страны. Один вывод, утверждает он, заключается в том, что прирост производительности уменьшался с середины 1990-х годов. Для Хуанга урок является очевидным: эффективность и справедливость всегда зависят от свободных рынков, которые в Китае остаются полузадушенными. Капитализм в Китае, конечно, существует, но он разнообразно деформирован коррупцией и саморасширяющимся государством, которое своим отрицанием свободы людей управлять их собственными экономическими делами оказалось не в состоянии создать рациональные условия справедливости или благосостояния. Предписанные меры являются упрощением, как один взгляд на Соединенные Штаты мог бы подсказать ученому из Массачуссетского технологического института Хуангу. С 1980-х годов финансовая либерализация и отлитые в чугун права собственности не принесли сколько-нибудь заметной социальной справедливости американцам. Но приговор, изложенный с образцовым тщанием и ясностью, не может оспариваться. Как и негодование по данному вопросу относительно бессердечия и несправедливости. Немногие экономисты додумались бы до того, чтобы посвятить свою работу, такую как «Капитализм с китайскими особенностями», нескольким заключенным в тюрьму сельским жителям и казненной домохозяйке.

Главная озабоченность Хуанга – судьба сельского Китая, где, как он обоснованно настаивает, всё ещё живёт и умирает большинство населения. Судьба городских наёмных рабочих – предмет исследования книги «Вопреки закону», автор – Чин Куан Ли. Исследования рабочего класса в разных странах мира некогда были главной продукцией истории и социологии, но теперь они сократились по мере того, как пришли в упадок рабочие движения как политическая сила; в последние годы, возможно, только во Франции появляются работы, заслуживающие внимания. Книга Ли написана с точки зрения радикального левого автора и трансформирует этот пейзаж. Хотя она весьма отличается по способу исследования и масштабу, по силе анализа ничего подобного ей не появлялось со времени написания Э. Томпсоном «Формирования английского рабочего класса». Фактически эту книгу можно было бы назвать «Разрушение и переделка китайского рабочего класса». Эта книга – продукт семилетних непосредственных исследований и интервью, она действительно стала этнографическим и аналитическим шедевром.

Книга – диптих: первая часть посвящена «ржавому поясу» Маньчжурии, вторая – «солнечному поясу» Гуандуна. Первая половина – исследование деструкции пролетариата, который создавал основную промышленную базу Китая после Освобождения, тогда как крупные государственные предприятия северо-востока были предназначены на снос или распроданы. Рабочие оставались безработными и часто без копейки в кармане, в то время как чиновники и посредники-спекулянты набивали карманы тем, что было создано этими рабочими. По совпадению у нас сохранилась незабываемая фреска разрушения этого старого рабочего класса и его мира в виде девятичасового документального фильма Ван Биня «Западнее трассы» (2003), заметная веха в мировом кино этого столетия и подходящий довесок к «Вопреки закону», снятый в Шэньяне в то же время, когда Ли в этом городе проводил свои исследования. Во второй части книги Ли изучает появление нового рабочего класса, состоящего из молодых мигрантов-чернорабочих из сельской местности, почти наполовину из которых составляют женщины. Эти мигранты характеризуются отсутствием коллективной идентичности или политической памяти, и работают они в прибрежных экспортных зонах юго-востока. Они занимают низкооплачиваемые рабочие места, где не соблюдаются правила безопасности, трудятся до 70 или 80 часов в неделю нередко в жестоких условиях, в отношении них широко распространены злоупотребления и несчастные случаи. Заброшенность «ржавого пояса», сверхэксплуатация в «солнечном поясе»: отношение к труду безжалостно в любой из зон.

Как реагируют рабочие на всё это? В системе, где у них нет никакой свободы, нет индустриальной или политической организации, нет социального контракта, который бы обеспечил минимальную безопасность и достоинство в обмен исполнение своих обязанностей, закон, каким бы он ни был авторитарным, становится единственным ресурсом, к которому они могут прибегнуть. Любая акция прямого действия чревата полицейскими репрессиями, протесты, как правило, заканчиваются в судах. Они надеются, что их права, нарушенные в результате явных злоупотреблений со стороны работодателей или местных государственных служащих, будут хотя бы отчасти восстановлены – и верят, что если центральное правительство узнает, как нарушаются законы, оно примет меры и будет действовать, добиваясь реализации этих законов. Такая популярная вера в благие намерения партийного руководства может быть расценена как китайская версия традиционной российской веры в «царя-батюшку», не знающего о преступлениях собственных бюрократов или землевладельцев. Центральная власть, естественно, способствует иллюзиям, что не они ответственны за беззакония на нижних уровнях, делая в последний момент мелкие уступки, когда протесты начинают выходить из-под контроля.

Фактически, Ли дает понять, что закон может функционировать как эффективная система контроля и мистификаций лишь в том случае, если суды не штампуют преступные или угнетательские решения. В целом именно так они себя и ведут. Но в некоторых случаях трудовые споры разрешаются – чаще частично, нежели в целом – в пользу рабочих, поддерживая веру, что закон способен быть защитой даже там, где его беззастенчиво презирают, опираясь на неявную поддержку нарушителей от государственной власти. Все это осуществляется способами, которые напоминают об Англии XVIII века, изображенной Томпсоном в книге «Виги и охотники», где само понятие «верховенство закона» становится полем битвы, на котором ярость низов стремится вырвать судебные решение у цинизма верхов в качестве единственного потенциального оружия в руках слабых. Причина, по которой в этом неравном соревновании регулярные неудачи не приводят к большему количеству протестных взрывов, как показывает Ли, являются материальными, а не идеологическими. В «ржавом поясе» рабочим, лишённым всего остального, как правило, оставляют собственное жилье, приватизированное ими по низким ценам, в качестве некоего подспорья. В «солнечном поясе» чернорабочие-мигранты всё еще сохраняют права на земельный надел в деревнях, там, где земля еще не приватизирована. В качестве отступного. При всей нищете их не лишают абсолютно всего: каждому есть что терять.

Взвешенность и реализм этих выводов не уменьшают трагедии обманутых надежд и разрушенных жизней, которые заполняют страницы книги «Вопреки закону». Ли удалось уловить голоса тех, кто оказался в тисках безжалостных индустриальных механизмов эпохи реформ, они звучат в пронзительных интервью, которые стали наиболее удачными фрагментами книги. Истории часто оказываются душераздирающими, но акценты, с которыми они рассказываются, говорят о храбрости, возмущении, стоицизме, даже юморе, но также и о горечи, разочаровании, отчаянии. Немногие социологические исследования соединили структурные и экзистенциальные, объективные и субъективные истины так примечательно, как в этой книге. Не изучая этот материал, никак нельзя добиться глубокого осмысления современного Китая. В XIX веке Европа смотрела на Америку как на своё будущее, даже если этот путь и находится в некотором отдалении. В XXI веке Запад смотрит на Китай схожим образом. Конечно, пока ещё никакой Токвиль Востока не появился. Можно ли повторить его достижения? Есть ещё достаточно времени для этого. Но вряд ли его шедевр «Демократия в Америке» найдет свое достойное продолжение в каком бы то ни было варианте «Современности в Китае».

Источник: http://www.lrb.co.uk/v32/n02/perry-anderson/sinomania

       
Print version Распечатать