И возвращается эпика

Имя Александра Червинского сейчас не очень на слуху. Роман "Шишкин лес" может не только вернуть, но и преумножить прежнюю известность автора - сценариста, кинодраматурга. Это его дебют в трудоемкой и неблагодарной большой форме. Оказалось, он и здесь мастер - лаконичный и насыщенный. Независимо от того, в какие сроки создавался текст, за ним стоит серьезная литературная работа. Рефлекторное желание - заявить, что сейчас-де так не пишут. Ничего подобного. Пишут, и именно сейчас, что удостоверяет преимущество умелых и уверенных нулевых над обаятельными, но сумбурными девяностыми. Массовый читатель стал разборчивым, беллетристика -буржуазной. Обстоятельный рассказ важнее и свежее эксперимента. Все встало на те места, которые мы склонны называть "своими".

Опыт старших - фундамент для реставрации. Состоялся Червинский как умеренный семидесятник, то есть как типичный биологический либерал без явных признаков идейности - наблюдательный, скептичный, не обделенный юмором. В начале семидесятых он сделал с Эдмондом Кеосаяном едва ли не лучшие его фильмы ("Корона Российской империи, или Снова неуловимые", "Мужчины"). В разгар застоя Андрей Смирнов снял по его сценарию первоклассную производственную драму "Верой и правдой", а Глеб Панфилов - свою знаменитую "Тему", пролежавшую на полке до 1986 года. Работал Червинский и с одаренным, но эклектичным Владимиром Бортко ("Блондинка за углом" и "Афганский излом" - и в рифму, и соседство что надо), потом устал и от всей невыносимости российского кино девяностых уехал в Америку. Пишет тексты, но и кино не забросил. По свидетельству Алексея Учителя, именно Червинский на пару с Грегори Маркэттом доводит сейчас до ума сценарий Александра Рогожкина "Дом Черчилля", рассказывающий о борделе, открытом в Мурманске во время войны для иностранных моряков. Из Нью-Йорка история России XX века без шуток виднее и понятнее. Поэтому нет сомнений, что фильм получится, так же, как получился роман.

Проза Червинского напрямую связана с его кинематографическим опытом. В аннотации говорится, что и "Шишкин лес" задумывался как киносценарий. Текст состоит как бы из одних ремарок, набрасывающих карту действия. В нем нет ничего, кроме чисто сюжетной арматуры, нет декора - всяких пространных отступлений и отвлеченных рассуждений. Поэтому нельзя полностью согласиться с той же аннотацией в том, что это "самый русский роман за последнее десятилетие". Скорее, "Шишкин лес" - сознательно нерусский роман с русскими реалиями. Здесь бьется тот же авантюрный нерв, что и в прозе двадцатых годов прошлого века, а лаконичный деловитый синтаксис происходит из тех самых семидесятых, усвоивших уроки Хемингуэя и боготворивших Апдайка и Сэлинджера. В "Шишкином лесу" пересекаются дорожки детектива, семейной саги и любовной драмы, но получается не высоколобый хаос расходящихся тропок, а соразмерная и ухоженная конструкция.

В книге, по сути, два сюжета. Фокус повествования последовательно переходит от одного к другому. Это очевидный реликт киносценария. Такое переключение в кино - вполне обыденный прием, с помощью которого достигается эффект повсеместного зрительского присутствия. В отличие от кино, проза не показывает, а рассказывает, в ее отношениях с читателем больше посредников, поэтому "всезнание повествователя" (как это называет американский критик Норман Фридман) трудно убедительно мотивировать.

Червинский поступает нетривиально: на первой же странице повествователь гибнет, но продолжает вести рассказ. Другими словами, перестает быть героем и становится повествователем. Он видит и помнит все, проводит параллели, констатирует соответствия. Его возможности по определению неограниченны. Лишь один вопрос, который он задает себе перед смертью, продолжает его мучить и после - кто я? А еще точнее - "где кончаюсь я и начинается все остальное?". Поэтому повествователь здесь - это голос истории и памяти. Им безразлично, чье тело использовать Из попыток ответа на него и складывается книга.

Основное действие протекает в течение неполных двух недель 1998 года, параллельное - на протяжении почти 110 лет. В первом преобладает детективная линия, во втором - историко-эпическая. За развитием обеих наблюдает тот, кто раньше был Алексеем Николкиным, кинорежиссером, политиком, общественным деятелем, сыном не менее известного писателя Степана Николкина и братом работающего за границей театрального режиссера Николкина Михаила. Частный самолет Алексея терпит аварию рядом с домом - семейным гнездом, где члены многочисленного семейства Николкиных собрались для неприятного разговора. Речь идет об огромном долге, который Алексей якобы должен вернуть невесть откуда взявшимся кредиторам. Семья в смятении. Гибель Алексея потрясает всех, но не отменяет долга. Нужную сумму решено собрать в результате аукциона, на котором решено распродать дом в Шишкином Лесу и его культурную начинку, собранную пятью поколениями живущей в нем семьи.

Собственно, дом - это начало системы координат, корень обоих сюжетов. Тема хранящихся в доме ценностей возникает сначала в чисто прагматическом ключе, но она же и меняет точку зрения. Бесплотный повествователь углубляется в историю семьи и начинает ее отсчет именно с постройки дома. Избитая английская пословица о доме-крепости оживает и наполняется новым смыслом. Не то чтобы дом оказывается важнее семьи, нет, он просто менее подвержен переменам и работает наподобие сосуда, где разные люди оставляют частицу себя. Любопытно, что фамилия обитателей дома стабилизируется только в третьем поколении, когда Степан Николкин женится на дочери художника Полонского и от этого брака рождаются сыновья. Дом - это как бы первичная субстанция истории, а имя в ней - величина переменная.

Эпизодические экскурсы в историю - это как бы параллельные вставки большого времени в быстрое, спрессованное настоящее. В итоге это настоящее тоже вольется в большую историю. В начале каждой из десяти частей, из которых состоит роман, повествователь пробегает случившееся или всплывшее на память в предыдущих частях. Похоже на телесериал, облегчает ориентацию. Если б не эти вставки, роман был бы гораздо более закрытым, а так - нет: щедро обнажает свою нелегкую временную структуру, автор демократичный, расположен к читателю. Червинский умеет обманывать ожидания. Ни одна из версий о причинах гибели Николкина в итоге не срабатывает, а истина оказывается такой сирой, несчастной, ключ к ларчику - таким простым. И виной всему в итоге - подверженность сиюминутным страстям вкупе с излишним легкомыслием и самоуверенностью. Победителем оказывается тот, кому удается не идти на поводу у обстоятельств, кто гнет свою линию и поступает по чести. Нетрудно догадаться, что это - Степан Николкин, слившийся с домом патриарх, чьи прямые и косвенные усилия в итоге предотвращают потерю убежища и символа семьи.

Кстати, о семье. Она, как и дом, проходит сквозь ужас отечественной истории затронутой лишь слегка. Живущие за забором выходцы из бывших лакеев, ненавидящие всю жизнь потомков господ, получают от Бога гораздо больше напастей. Они заимствуют у хозяев стратегии достижения успеха, подражают им, предают их, выслуживаются у времени, но не могут даже настоять водку как следует. В этой бытовой безнадежности заключено очень многое, Червинский использует ее как простую, но действенную метафору.

Нельзя сказать, что автор виртуозно зашифровал под фамилией НикОлкиных хрестоматийно успешную семью МихАлковых, владельцев дома на Николиной Горе (что весьма похоже на Шишкин Лес), писателей, режиссеров, владельцев заводов, газет, пароходов и т.д. Видимо, Червинскому очень нужно, чтобы прототипы были узнаны. Он даже иногда их сталкивает с героями по ходу повествования - веселит читателя. Так, Степан Николкин досадует, что его стихи путают со стихами Сергея, на похоронах Алексея Николкина, естественно, присутствует Никита, а Макс Николкин собирается занять деньги у Андрона. Такое обнажение в первом приближении - повод для скандала, за которым, может быть, стоят какие-то счеты. Но виртуозное построение романа, ближе к концу напоминающего внушительную историческую притчу, не позволяет остановиться на таком простом решении. Если это и счеты, то с самой судьбой, а не с ее смертными, хоть и доныне здравствующими баловнями.

       
Print version Распечатать