Эта долгая жизнь

Собрание сочинений Корнея Чуковского занимает 15 томов. Лишь одна треть первого тома – сказки для детей. Остальное – то, что мы с вами вряд ли когда-то читали. Чуковский – критик, самый острый и самый популярный в дореволюционной России. Чуковский – полемист, на публичные выступления которого билеты расхватывали как пирожки. Чуковский – писатель, который писал о писателях. И далеко не все его «взрослые» сочинения были изданы при Советской власти. То, как Чуковский писал о Некрасове или о детективе Нате Пинкертоне (то есть о том, что тогда было массовой культурой), еще до революции – после революции издавать было уже невозможно.

…Я помню, как читал его очерки о писателях еще на журфаке – было такое странное чувство, что читаешь полную правду, но не всю, как будто текст аккуратно обрезан ножницами. Точно такими же «ножницами» Чуковский обрезал свой собственный дневник, который вел с 1901 по 1969 год. Готовя знаменитый двухтомник к публикации, семья писателя подвергла понятной «технической» цензуре этот великий документ ХХ века: что-то было просто неинтересно для широкого читателя, что-то не так важно… Но гораздо ранее сам Чуковский аккуратно вымарывал целые куски.

Слава богу, далеко не все. Я никогда не забуду кусок о том, как Чуковский с Пастернаком смотрят из зала: вот Сталин входит на трибуну съезда комсомола, и как описана реакция Бориса Леонидовича, его подлинный восторг и преклонение. 1935-й год, и вся страна верит, что именно с именем Сталина связано наступление «великой эпохи», что уроки страшного прошлого будут учтены, что новая партийная мудрость – не чета классовой ярости 1918 года. Это воистину страшный кусок, хотя занимает в дневнике он всего несколько строчек…

Когда мы сегодня мучительно формулируем свою собственную позицию по отношению к происходящему в стране – не худо бы взять и перечитать эти несколько строчек из дневника Чуковского.

Но меня всегда волновал такой вопрос: ну а что же сказал Чуковский в ответ на восторженное восклицание Пастернака?

Ведь не отвернулся, не стал перечить. Наверное, согласно закивал. А в дневнике потом – записал.

Записал, прекрасно зная, что вот это – на века.

Весь дневник Чуковского наполнен этими страшными, мучительными переживаниями. Не очень даже сначала понятно, откуда в этом добром и светлом человеке такая депрессия, такая мрачность. Ведь впрямую о советской власти ни слова, практически, а то, что было – видимо, вымарано. Но постепенно, страница за страницей, все становится понятно.

Дача Чуковского в Переделкино – место жутко любопытное. Обычно сюда приводят детей, но вообще-то это музей как раз для взрослых. Здесь невероятная концентрация всего – и общей интеллектуальной атмосферы советских лет, и невероятной умственной работы Чуковского, и какого-то странного для нас сочетания аскетизма и советского «дворянства».

Чуковский, конечно, был не только аристократом духа, настоящим литературным англоманом, введшим в наш оборот и «Остров сокровищ», и «Доктора Айболита», и кучу другой великой классики, блестящим историком литературы, и прочая, и прочая. Был он в каком-то смысле – и настоящим советским аристократом, то есть дворянином. Дача в Переделкино – разумеется, по нынешним понятиям, бедная и тесная, всего-то и есть в этом домике ценного, что книги и фотографии, но по тогдашним нищенским меркам – это все-таки двухэтажный барский «особняк» с огромным участком, соснами, удобный и вместительный. Была у Чуковского и такая привилегия, как служебный автомобиль с личным шофером, и привилегия получать иностранную корреспонденцию, и даже бывать за границей, например, в Оксфорде, где он был награжден почетной докторской степенью (первым из русских писателей). Но самая главная привилегия, которой не было у других – это та степень свободы, которую Чуковский получил в 1960-е годы, благодаря своей практически всемирной уже славе. Благодаря тем самым «Айболитам» и «Мойдодырам», которые кормили и которые всю жизнь одновременно мучили – ведь о другом, настоящем Чуковском практически уже и не вспоминали.

Степень свободы он отвоевал себе сам. Именно у Чуковского на даче жил Солженицын. Именно Корней Иванович подписал телеграмму в защиту Бродского, и подпись свою не отозвал, хотя этого требовал секретарь ЦК КПСС Поликарпов, со специальным визитом явившийся к нему на дачу. Заместитель директора музея Чуковского, критик Павел Крючков в деталях восстанавливает этот эпизод: вот подъезжает машина, вот Чуковский подробно инструктирует своего помощника Клару Израилевну: вносить в его кабинет пузырек с «каплями» (хотя в пузырьке была вода), каждые десять минут, мол, Корней Иванович себя плохо чувствует. Вот Чуковский, в костюме и в ботинках, ложится под одеяло в своем кабинете на втором этаже (а вдруг прикажут: вставайте, и поедем в Москву?).

Вот тянутся эти мучительные полчаса. И красный от злости Поликарпов, раздраженно топоча, сбегает вниз по лестнице.

И потом вечерний разговор с дочерью, Лидией Чуковской: дед (так его звали все), снял подпись?

Не снял. «Я же не подлец».

Реальные его слова. И какая-то бездна за ними. Бездна мучений и вечного стыда.

Так чем же этот «не подлец» расплачивался все эти долгие годы за свои «дворянские привилегии»?

Многим знанием.

Чуковский слишком много знал о наших советских людях (о лучших из них) такого, чего нормальный человек, в принципе, знать не должен. О Горьком знал, и о Фадееве, и о Симонове, и о Шолохове - словом, о тех, кто в общем-то и выглядел красиво и в принципе по праву считался эталоном советской духовности – но знал не потому, что был как-то уж очень осведомлен, а просто видел их. Увы, очень зорко и очень подробно, дневник это подтверждает. Чуковский от природы обладал этой оптикой. Он не мог обманываться, хотя и хотел бы, наверное.

Я думаю, это было воистину страшное знание.

Те, кто общался с ним в последние годы, говорили мне: у Чуковского было много масок, смешных и забавных, в нем было много шутовства, но за всем этим – холодный, оценивающий, цепкий взгляд человека, который сразу тебя определял, ставил на «полочку», вводил в свою личную классификацию. В свой «определитель птиц».

В начале века у Чуковского на даче под Питером жил Маяковский, писал свое «Облако в штанах». В конце – у него на даче жил Солженицын, и это факты известные. Но нам неизвестно, а каково было самому Чуковскому пережить весь этот огромный ХХ век, пережить смерть троих своих детей (11-летняя дочь умерла от страшной болезни, один сын погиб на фронте, второй от инфаркта уже в 1960-е годы). Пережить горе дочери Лидии Корнеевны, потерявшей в сталинские годы любимого мужа, гонимой, оклеветанной, ослепшей? Благодарен ли он был этой долготе, этой невероятной протяженности своей судьбы?

Я думаю, все-таки да.

Потому что главным чудом в его знаменитых сказках, как мне кажется, является все-таки не поэтическая виртуозность, не потрясающее понимание детской психологии, не фантазия Чуковского (хотя и ее одной вполне хватило бы) – а его простая человеческая веселость.

И только истинно-веселый человек мог так погружаться в эти бездны стыда и отчаяния.

И вновь из них выходить.

Другой бы не выдержал.

       
Print version Распечатать