Во всем мире люди начинают меньше интересоваться политикой. Замкнутая корпоративная модель организации социальной жизни для значительной части граждан оказывается куда более комфортной, чем вовлеченность в перманентную политическую борьбу и негарантированное будущее.

Действительно ли понятие «политического» вдруг вернулось в Россию? Или то, что мы с готовностью принимаем за долгожданное возрождение политической активности, оказывается лишь обманчивым единением посетителей модного кафе, недовольных качеством обслуживания и жуликоватым официантом? На эти вопросы отвечает философ, заведующий отделением культурологии НИУ ВШЭ, научный редактор журнала «Логос» Виталий Куренной.

* * *

Самый растиражированный слоган последнего времени - «Политическое вернулось!».

Я так не считаю.

В 2008 году мы проводили исследование в 12 городах России, опрашивая российских интеллектуалов, и выяснилось, что смысловое пространство этих людей никак не привязано к политической сфере. Все проблемы, с которыми сталкивался образованный класс, лежали вне «политического».

«Политическое» требует определенного уровня напряжения, «интенсивности», говоря словами Шмитта. И тезис о деполитизации российской жизни в последние десятилетия опирался как раз на то, что мы не видели этого напряжения. Существует процесс выборов и некоторые процессы в парламенте, но они самым непосредственным образом администрируются. Тогда встает резонный вопрос: куда в современной России делось «политическое»? И с какой точки мы ведем историю его исчезновения?

В царскую Россию я сейчас не буду заглядывать, но понятно, что политическое развернулось в России в начале XX века одновременно с развертыванием определенной социально-экономической доктрины, которую условно называют «марксизмом». Политический процесс был оформлен в категориях этой доктрины, и в конечном итоге те люди, которые наиболее последовательно осуществляли эту категоризацию, и получили власть.

Как мы знаем, советское общество было устроено таким образом, что оно постоянно находилось в состоянии гражданской войны. Специфика советской политической категоризации и до сталинского периода, и после него была основана на тезисе об идущей в обществе классовой борьбе. И у советских людей всегда обнаруживался какой-нибудь внутренний «классовый враг». Но советский строй был страшен и для внешнего мира, потому что под лозунгом «пролетарии всех стран, объединяйтесь» (объединяйтесь для того, чтобы вести бескомпромиссную классовую борьбу) СССР, имевший на территории любой страны максимально лояльного себе политического субъекта в лице местных коммунистов, фактически объявлял всем остальным государствам перманентную войну. Это была совершенно особая политическая структура. И понятно, что после развала Советского Союза политический конфликт стал развиваться на совершенно другой почве.

Последний раз на нашей памяти, когда можно говорить о прорыве политического, это начало 90-х. Тогда противостояние различных сил по поводу будущего политического проекта доходило до вооруженных столкновений.

Но к концу первого десятилетия двухтысячных именно это политическое напряжение было снято: те силы, которые формально являлись политическими, будучи представлены различными партиями, были деполитизированы и переведены административными усилиями в некоторый рутинный процесс функционирования, а всякая политическая борьба была оттуда изъята.

Мой тезис заключается в том, что тогда политическое напряжение в России никуда не делось. Оно переместилось в бюрократическую среду. И если мы хотим понимать, что в сегодняшней России является политикой, нам нужно смотреть на отставки и назначения, осуществляющиеся внутри аппарата бюрократическим образом, – они-то и являются политическими. Политическая конкуренция, политическое противостояние и напряжение – все это имеет место только там.

Если вернуться к текущему моменту и к мнению о том, что с началом массовых уличных выступлений политическое активизировалось на ином поле, то, на мой взгляд, здесь мы имеем дело с другим феноменом, который нужно описывать в совершенно иных категориях, чем «возвращение политики». Потому что то новое, что появилось, политически не оформляемо. Мы видели, что по отношению к этой новой форме активности представители разного рода политических сил пытаются осуществить жест присвоения. При этом основная масса людей, которые участвовали в этом движении, совершенно не готова оформлять себя политически. Как она оформляет себя? Это потрясающе: она оформляет себя главным образом требованием честных выборов. Это требование в строгом смысле слова «техническое»: вы настаиваете на том, чтобы рутинным образом осуществлялся некий правовой процесс. Но требование соблюдения норм правового процесса не является политическим. Этот процесс совершенно легален – существует Конституция, которая на этом настаивает, поэтому политического в этих требованиях столько же, сколько у человека в ресторане, который возмущается, что ему принесли несвежие устрицы. Существуют рамки, внутри которых он может требовать соблюдения регламента, и он его требует.

У нас вся страна живет «теневым» образом, и несоблюдение формальных правил игры является правилом. То есть вся страна живет таким образом, что она «не соблюдает контракт». И наблюдающаяся активность свидетельствует о том, что в нескольких крупнейших городах России сформировался слой людей, которые живут «легально». То есть появились люди, которые привыкли требовать соблюдения условий контрактных отношений. Социально это объясняется наличием двух главных институтов: относительно развитого института массового потребления и более специального института страхования легального контракта между властью и обществом.

Само по себе это требование, конечно, замечательно. Мы все хотим жить в правовом государстве, в котором все наши контракты соблюдались бы. Но утверждение, что мы имеем здесь дело с возвращением «политического», на мой взгляд, ошибочно.

Конечно, в дискурсе этих людей встречаются высказывания с якобы политической категоризацией. Но на самом деле это псевдополитическая категоризация. Например, когда Григорий Ревзин, комментируя поведение какой-то судьи в связи с делом Козлова, пишет: кто все эти люди? Это просто «друзья Путина». Они выступают как друзья Путина, а мы – как их враги. Здесь проявляется полнейшее непонимание того, что такое политический вопрос. Потому что если вы, компания друзей Григория Ревзина, противопоставляете себя компании друзей Владимира Путина, то это не политическое противопоставление. Это типичное персонифицированное отношение. Это как две уличные банды за что-то конкурируют. И хотя здесь используется риторика «врага», это не политический враг.

Возникает следующий вопрос: если исходить из того, что все политическое сегодня сфокусировалось в государственном бюрократическом аппарате, а уличные выступления могут оказывать на него какое-то давление, то не значит ли это, что они тем самым получают возможность влияния и встраиваются в существующий политический ритм? На это можно ответить только то, что мы ничего не знаем про внутреннюю жизнь бюрократического мира. Нам неизвестны ни его мотивы, ни его механизмы, ни то, как все это оформляется и протекает.

С другой стороны, ошибочен, на мой взгляд, и тезис о том, что когда у нас заработают механизмы честных выборов, тогда и появится политика. Но политическое проявляется намного богаче и разнообразнее. Если вы помните, у Шмитта политическое как бы кочует из одной сферы в другую, и поле, структурированное в политических категориях, может иметь любой субстрат. То есть это может быть и экономика, и религия, и искусство, и прочее.

По идее, политические партии должны выводить на публичный уровень чьи-то социальные интересы, какие-то групповые мотивации. Но в формально созданной партийной системе за партийной политической жизнью не стоит никакого социального или политического субъекта. Исключением здесь, возможно, являются коммунисты. Все остальное – в чистом виде фейк. И поэтому этот фейк так легко превратился в объект администрирования.

Наличие этой имитации, с одной стороны, и неких формально принятых правил функционирования, с другой, требовало проведения нечестных выборов. Но чтобы выборы все-таки состоялись, нужно было их активно симулировать, нужно было привезти туда огромное количество людей на автобусах, и т.д. Потому что сами люди не хотят в этом участвовать. Вот, мы им дали правовую и политическую систему – а они не хотят, гады…

Для того чтобы появилась настоящая, не имитационная политика, нужны политические субъекты. Нужна способность социальных групп к консолидации интересов, самоорганизации, готовности к какой-то долгосрочной политике и т.д. И эти наши уличные выступления очень далеки от этого. Люди пришли в кафешку, и у них фан, они требуют, чтобы официант выполнял их требования. Это не политика, это «эмоциональное сообщество». Но, конечно, люди, особенно молодые, остро пережили свое участие в этих волнениях, и это навсегда останется в их памяти как участие в каких-то крутых рейв-вечеринках. Ведь и сообщество в клубе создается только вашим участием в вечеринке, а не некими объективными социально-политическими мотивами.

Если же попытаться мыслить политически, то мы вынуждены задаться главным вопросом: откуда взялась эта система, которая конституционно обеспечивает нам возможность выбора? Вопрос об истоках этой системы – это и есть вопрос о ее легитимности.

Известно, что она возникла после краха СССР и сложилась, в общем-то, благодаря определенного рода авторитарной узурпации власти и попранию демократических процедур. Конечно, все это происходило более сложным образом. Тем не менее можно сказать, что эта система существует благодаря тому, что демократические процедуры были приостановлены. Поэтому, если мы действительно хотим поднять вопрос о легитимности этой авторитарной системы, нам нужно поставить вопрос о ее возврате к некоторым чисто демократическим правилам игры. И это парадокс: вы имеете возможность требовать честных выборов, потому что изначально эта система повела себя нечестно.

Но что означает возвращение «честных правил игры»? Это означает, что мы должны вернуться к вопросу о том, каким образом был аннулирован СССР, а потом – к выборам 1996 года и тем довольно хитрым манипуляциям, которые президент РСФСР проделал, чтобы стать президентом России. А может быть, нам нужно было бы вернуться и еще дальше. Ведь что является источником легитимности СССР, т.е. той системы, из которой мы вышли? Разгром Учредительного собрания в 1918 году?

Это очень опасный вопрос. И те люди, которые у нас сейчас по-европейски требуют «соблюдения прав потребителей», не склонны задаваться вопросом, откуда здесь взялось это кафе и по какому праву оно здесь стоит. А с точки зрения политической легитимности такой вопрос – откуда мы все тут взялись с нашей Конституцией – должен быть поднят.

Мы знаем, что есть всего несколько источников возникновения власти. Это вопрос рациональности – то, почему вы соглашаетесь с существованием этой системы. Потому ли, что вы к ней уже привыкли или потому что вообще об этом не задумывались? Вот как-то так все было – пускай так и будет… Тогда это называется «традиционное общество». Или же вы согласны с этой системой, потому что вам очень импонирует ее яркий лидер? Тогда это называется «харизматическая легитимация». А возможно, вы признаете ее потому, что существуют рационально-правовые основания ее учреждения и функционирования.

Так что это главный вопрос: откуда вообще взялась эта власть? История происхождения – это и есть вопрос легитимности.

Итак, повторю свой тезис: никакого «возвращения политического» мы не наблюдаем. Есть просто война кланов, ранжированная каким-то дискурсом (к примеру, всеми этими мифами, которые клишируют мозги: о «друзьях путина», кооперативе «Озеро» – и о других группах друзей, которым это не нравится). Это не «политическое». Это продукт определенных институциональных достижений России за последний год.

Будущее у этой ситуации пока не ясное. В ней есть много разных аспектов. Факт, что появляется все больше людей, которые требуют соблюдения правил. Но то, что с ними будет, напрямую зависит от того, насколько хорошо Россия будет себя чувствовать дальше. Если будет, то круг таких людей будет расширяться. Если нет, то он так и останется маленьким и «столичным». Но в любом случае это не быстрый процесс.

Конечно, персональный опыт предельно важен для людей, выходивших на улицы, и я не хочу ставить его под сомнение. Да это и невозможно. Так 68-й год вечен в сердцах переживших его участников, люди защищают память о нем, и это вызывает уважение. Другое дело, что называть то, что тогда происходило, политикой или революцией просто неправильно – это явление другого рода. Хотя сами себя участники тех событий маркировали и ранжировали в каких-то околополитических терминах, потому что это внутренне «разогревает» людей, обостряет восприятие.

Но для устойчивости политической системы все это, я думаю, не имеет значения. Потому что эта система мегаустойчивая. С другой стороны, политика – дело такое, все зависит от дискурса, от некоторой массовой паники, которая возникает благодаря СМИ. Поэтому в принципе возможно все. Я не исключаю, что это может иметь плачевные последствия для политической стабильности страны, но объективных оснований для этого нет.

Очень классно участвовать в больших городских мероприятиях. А дальше что? Существовать политически – это означает брать на себя обременение, отказываться от своих свобод в пользу определенной коллективной работы. Но подавляющее большинство из тех, кто выходил на улицы, к этому явно не склонны. Вот если бы у рабочих из Нижнего Тагила возникли серьезные проблемы, тогда мы бы и узнали, что такое политическое. А пока у нас государство выполняет свои социальные обязательства по мере сил, все будет по-прежнему.

Есть хорошая книжка Колина Крауча «Постдемократия». Там очень аргументированно показывается, что идеал демократической политики сегодня просто перестает работать. Люди перестают ходить на выборы, потому им это больше не интересно. Они ведут корпоративный образ жизни, а она вообще по-другому устроена. Если вы существуете в рамках большой корпоративной культуры, то горизонт ваших практических действий не выходит за пределы корпоративных интересов, и у вас нет никакого мотива ставить себе стратегические политические цели. Политика – это когда вы находите людей с такими же целями и интересами и вместе с ними пытаетесь проявить какую-то созидательную активность. У вас должно быть осознание вашей общности. А корпоративное устройство современного мира оказывается этому препятствием. Взамен политической активности вам предлагается социальный пакет в корпорации.

Это общая тенденция. Но у нас эти проблемы просто глубже в силу отсутствия не только традиции политического поведения, но даже простой инерции такого поведения, которая в других странах все-таки существовала. Поэтому у нас все это носит патологическую форму. Что это такое, когда людей на выборы привозят на автобусах? Это и есть классическое «корпоративное тело». Люди уже не готовы идти голосовать, но государство, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре, вынуждено надавливать на них и тащить людей в эти избирательные участки. Это и есть деполитизация и постдемократия. А что является их следствием? Режим диктатуры, когда исполнительная власть занимает все больший объем в жизни разных стран, и пределов этому пока не видно.

В 1989 году Фрэнсис Фукуяма написал свою знаменитую работу о конце истории, в которой утверждалось, что политическая история завершена и никакого развития больше не предполагается. Но он ошибся. Уже через несколько лет старый опытный Хантингтон выпустил книгу «Столкновение цивилизаций», где он говорит: нет, ничто никуда не ушло. Существуют разные цивилизации, они находятся между собой в конфликте. Вот вам и политическое! И когда грохнуло 11 сентября, «акции» Хантингтона запредельно выросли. А где сегодня возвращается политическое в Европе? Конечно, в националистическом тренде, в проблеме мигрантов.

Политика всегда и везде связана с кровью. И в нашей стране – с ее миллионом разных проблем, внутренней дифференциацией, неизжитыми имперскими комплексами – любое движение политического будет страшным. Это будет вовсе не веселая ресторанная вечеринка, а кровь и разрушения.

На самом деле с существованием гражданского общества у нас все в порядке. У нас не существует много чего другого. Но гражданского общества у нас очень много. Мы скорее жертвы гражданского общества.

Гражданское общество – это система объединений, которые существуют в пространстве между семьей и государством. Это, можно сказать, разнообразные «банды друзей», которые собираются для решения своих проблем. И в этом смысле какая-нибудь банда Цапков – это часть гражданского общества. То есть это люди, которые объединяются для решения своих проблем, в частности строят власть…

Государство – это своего рода машина, которая смиряет гражданское общество определенными легальными процедурными требованиями. А гражданское общество всегда стремится удовлетворить свои интересы помимо или в обход смиряющей силы государства. Государство у нас очень слабое и чаще всего является жертвой гражданского общества. Люди направо и налево его используют, как хотят. К примеру, когда вы на дороге даете взятку гаишнику, вы оба являетесь представителями гражданского общества, которые эксплуатируют государственный правовой институт. Он ради своих интересов идет в обход легальных процедур – и вы ради своих интересов идете в обход.

Демократия как некий процедурный режим позволяет членам гражданского общества не поубивать друг друга. То есть это такая форма политического, которая, сохраняя его сущность, в то же время не позволяет довести политику до ее логического завершения, а именно взаимоуничтожения. Когда банды доходят до того, что дальше все, они друг друга убьют, – возникает демократия как некий способ не лишиться жизни в этой схватке. То есть возникает договоренность, контракт. И гарантом соблюдения этого контракта является государство. Такой могучий одинокий бандит. Это известная история, как появляется государство. Банды воюют между собой на уничтожение, и в итоге одна банда берет верх. И тогда она для того, чтобы снизить для себя риски, устанавливает формально-процедурную систему, какие-то гарантии и механизмы, призванные стабилизировать полученный выигрыш. И, естественно, типичное желание представителя гражданского общества – сбросить этого бандита, как-нибудь обойти государство.

В общем, человек как политическое животное – это весьма неопределенное существо. И в антропологии я придерживаюсь мнения о том, что никаких общих тезисов о человеке мы вывести не можем. У него нет никаких базовых характеристик. Где-то его воспитывали так, чтобы он стал политическим существом, – и может показаться, что только таким он и может быть. А где-то в нем воспитывали совсем другие качества и способности, и он с такой же готовностью принял иную социальную форму.

Источник: Журнал "Культиватор" №5, 2012