Давно и неправда

Никто не знает настоящей правды.

А.П.Чехов

Принято считать, что время все расставляет по своим местам, раздавая людям и событиям окончательные и бесповоротные оценки. На деле, однако, все обстоит прямо противоположным образом. История - штука жестокая. Она не различает правых и виноватых и не признает моральных категорий. Все действующие лица для нее абсолютно равны, так что распространенное выражение "суд истории" оказывается на поверку не более чем оксюморонным недоразумением.

Впрочем, и с современностью иной раз не легче. Вот и Дмитрий Быков в последнем квикле в очередной раз утверждает "тождество всех российских спорщиков", и Игорь Николаев поет этак жалобно-жалобно о своей незадавшейся семейной жизни: "Кто прав, кто виноват - не разберешь". А ведь и в самом деле не разберешь. Документы уничтожены, свидетели врут, органы чувств подводят, эмоции обманывают. Каждый остается со своей правотой, а стороннему наблюдателю остается по примеру Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими, кивать и направо, и налево - и ты, мол, прав, и ты тоже права.

Все сказанное в полной мере относится к запутанной истории взаимоотношений Александра Солженицына и Ольги Андреевой-Карлайл. Первый изложил свою версию их длительного сотрудничества и последующего разрыва в автобиографических записках "Бодался теленок с дубом" и - более подробно - в "очерках изгнания" "Угодило зернышко промеж двух жерновов"; в ответ Карлайл в 1978 году издала на английском языке свою книгу "Солженицын: в круге тайном", дополненный вариант которой вышел сейчас в издательстве "Захаров" под названием "Возвращение в тайный круг".

История давней тяжбы вкратце выглядит так. В 1967 году будущий нобелевский лауреат познакомился в Москве с внучкой Леонида Андреева Ольгой и попросил ее заняться переводом и публикацией романа "В круге первом" в Америке. Потом он вспомнит, что Карлайл не понравилась ему с первого раза - и личико-то ее, "подвижное, чернявое", не носило "следов серьезной мысли", и выражение этого самого личика было "настороженное - как у зверька какого", и на ногах "белые чулки с плетеными стрелками". Но тогда все это не остановило Солженицына, и он, полный доверия к потомку русской писательской династии, фактически назначил Карлайл своим представителем на Западе.

Вскоре, однако, писатель понял, что его не устраивают ни скорость работы собранной Карлайл команды, ни качество английского перевода "Круга". Но, несмотря на появившиеся сомнения, он все же доверил ей рукопись "Архипелага ГУЛаг". После этого пути прозаика и его помощницы разошлись окончательно. По поводу "Архипелага" Солженицын повторил те же обвинения - в промедлении и переводческой небрежности - и добавил к ним новые, в чрезмерных тратах и непомерной жадности. Карлайл, в свою очередь, объявила, что Солженицын страдает манией величия и пренебрежительно относится к людям. Что же касается качества перевода и сроков издания, то об этом, утверждает Карлайл, посредственно знающий английский язык и не представляющий себе деталей американского издательского процесса писатель судить не вправе.

По-видимому, злого умысла в действиях сторон все же было меньше, чем элементарного недопонимания, вызванного очевидной разницей в жизненном опыте и в том, что принято называть менталитетом. Достаточно прочитать те страницы книги Карлайл, где она ностальгически вспоминает о своем участии в движении против войны во Вьетнаме и недоумевает, отчего это Солженицын и Бродский без сочувствия относились к ее розоватости. Солженицын же явно не желал принимать в расчет коммерческую сторону дела и тот риск, на который американские издатели шли, выпуская произведение в отсутствие письменного согласия автора (поставить свою подпись под соответствующим документом остававшийся в Союзе Солженицын, естественно, не мог).

Распутать клубок накопившихся между этими людьми за три с половиной десятилетия взаимных недоразумений, претензий, обид нет никакой возможности. А если какой рецензент и становится на ту либо иную сторону, так это он не от низошедшего на него озарения, а от априорного приятия либо неприятия всего, что делает и говорит Солженицын.

Зато сочувствовать Марине Пикассо, внучке великого художника, считается среди литературных обозревателей хорошим тоном. Три года назад ее книга "Дедушка" вышла по-французски, теперь издательство "Текст" напечатало русский перевод.

В Европе книгу восприняли как сенсационную и даже скандальную. Еще бы, Пикассо в описании внучки предстает "гением зла", монстром, семейным тираном, терроризирующим и унижающим родных и близких. Все женщины, любившие Пикассо, кончили трагически, жизнь ближайших родственников художника была исковеркана, утверждает Марина.

Вероятно, мемуаристка правдиво передает факты. Однако малоприятные сцены, описываемые Мариной Пикассо, если и вызывают сочувствие, то пополам с недоумением. Да, мир Пикассо был пикассоцентричен, так же как солжецентричен мир героя книги Андреевой-Карлайл. Последняя жена Пикассо называла его Солнцем - "Солнце не хочет, чтобы ему мешали". Несомненно, и сам художник воспринимал себя как Солнце, вокруг которого вращаются мелкие планеты.

Но все это - нормальный эгоизм гения. Вопрос в другом - почему так воспринимали его и окружающие? Откуда эта постоянная зависимость от материальной помощи "дедушки"? Безусловно, художнику не составило бы труда более щедро помогать родным, но почему сын Пикассо, будучи отцом двоих детей и главой семейства, не способен сам зарабатывать на жизнь? И если ни мать, ни отец Марины "не обладали талантом быть счастливыми сами и дать счастье" своим детям, то при чем здесь автор "Герники"?

Практически все персонажи книги, включая автора, больны тем, что Марина точно называет синдромом Пикассо. Они зациклены на своем великом родственнике, они идентифицируют себя через него, он причина всего, что происходит в их жизнях, других объяснений они просто не знают и не признают. "Дедушка" начинается с описания того, как через несколько лет после смерти художника его внучка теряет контроль над собой прямо посреди оживленной автострады. Следующие четырнадцать лет она проведет на кушетке психоаналитика. Кто виноват? Конечно, Пикассо. Родиться внучкой гения - удовольствия мало, но быть отцом и дедом людей, которые знают только то, что они твои родственники, тоже не слишком легко.

В отличие от авторов предыдущих книг Константин Азадовский, чья монография "Гагарья судьбина" Николая Клюева" вышла в петербургском издательстве "Инапресс", никого не разоблачает и не осуждает. Хотя занят он, по сути, тем же, чем и Андреева-Карлайл с Мариной Пикассо, - демифологизацией биографии своего героя.

"Гагарья судьбина" - это автобиографическое повествование Клюева, датируемое 1922 годом, и одновременно своеобразный итог его жизнетворческого проекта, нацеленного на создание идеального образа "народного поэта". Клюев меняет свой возраст, социальное происхождение, географическое положение своей деревни, придумывает себе старообрядческие корни, связь с хлыстами и скопцами, знакомство и едва ли не дружбу с Григорием Распутиным. В автобиографических записях Клюев предстает неутомимым путешественником, побывавшим во всех значимых с точки зрения народной мифологии местах - от Индии и "Китайского Беловодья" до Персии, Константинополя и Смирны, хотя на самом деле поэт никогда не был за пределами Российской империи.

Мифологизируется не только личность самого поэта, но и другие значимые для него образы, в первую очередь образ матери - Прасковья Дмитриевна из грубоватой неграмотной крестьянки превращается в хранительницу корневой народной мудрости, "памятующую несколько тысяч словесных гнезд стихами и полууставно".

К.Азадовский показывает невозможность анализировать клюевские произведения, опираясь на автохарактеристики поэта. Исследователь полагает, что не Клюев привнес народный дух в среду петербургских литераторов 1900-1910-х годов, а напротив, знакомство с писателями-символистами позволило ему уловить царившие в их кругу эсхатологические настроения и стилизовать свою биографию и свое творчество под чаемый коллегами образ "посланца от народа".

Все сказанное, впрочем, вовсе не является для автора монографии поводом осудить фантазера и выдумщика Клюева. Скорее наоборот - К.Азадовский видит в стилизованной автобиографии поэта свидетельство его творческой мощи и считает изучение "Гагарьей судьбины" необходимым шагом на пути проникновения в творческую лабораторию олонецкого стихотворца.

Выпущенная Российским государственным архивом военно-морского флота хроника "Порт-Артур. Действия флота в 1904 году" (автор-составитель К.П.Губер) показывает, что правых и виноватых нет не только в личных и семейных разборках - от катастроф, сотрясавших и разрушавших могущественные империи, остаются в итоге скупые строки подневной росписи. Книга открывается атакой японских миноносцев на эскадру тихого океана 26 января и заканчивается сдачей крепости генерал-адъютантом Стесселем командующему японской осадной армией барону Ноги и подписанием акта о капитуляции.

В полном порядке здесь научно-справочный аппарат - приложения, перечень генералов и адмиралов, именной указатель. Но самое увлекательное чтение - это, конечно, список кораблей с их именами-заклинаниями: броненосец "Победа", крейсер "Забияка", канонерка "Отважный", миноносец "Внимательный" (история имморальна, но не чужда иронии - последнее судно было торпедировано своими же миноносцами).

Но с международными конфликтами есть все же хоть какая-то ясность, куда сложнее разобраться в конфликтах внутренних. Финский историк Тимо Вихавайнен изучает эволюцию антибуржуазных взглядов русской интеллигенции с 1840-х годов и вплоть до начала второй мировой войны. Его итоговое исследование по этому вопросу - "Внутренний враг: Борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции" - выпущено издательским домом "Коло".

В середине XIX века мало-мальски серьезный слой буржуазии в России практически отсутствовал, что служило русским интеллигентам поводом для национальной гордости. Во второй половине позапрошлого столетия Россия постепенно становится капиталистической страной, но усиление роли буржуазии привело к росту романтического экстремизма.

Впрочем, все, что относится к этому периоду русской истории, излагается автором предельно эскизно и, рискну заметить, поверхностно. Гораздо более детально анализирует Т.Вихавайнен "дискурс Серебряного века". В общем, однако, и тут все сводится к небесполезному суммированию общеизвестного: изложение идей Соловьева, Мережковского, "веховцев", Горького, забавное сравнение Ленина с Ницше.

Потом произошла октябрьская революция, и интеллигенция неожиданно для себя сама оказалась зачислена в носители мещанского сознания. Однако попытки строительства нового быта оказались не слишком успешными и недолговременными. Т.Вихавайнен наиболее убедителен именно там, где он показывает, как призывы Маяковского свернуть шеи несчастным канарейкам и аскетический идеализм героев Николая Островского сменились к концу 1930-х годов фактической реабилитацией мещанских ценностей (естественно, в изуродованном советской идеологией виде).

При этом само понятие "мещанство" оставалось ярлыком, использовавшимся теперь для клеймения троцкистов: "Во время двух первых пятилеток мещанство было переопределено большевиками. Старые добрые ценности радикалов-аскетов, такие как стремление к уравниванию доходов, коммунальная жизнь, исчезновение "мелкобуржуазного" института семьи и отмена денег, были не просто отставлены большевиками, но в результате захватывающего дух диалектического salto mortale эти старые цели были провозглашены антисоциалистическим, антимарксистским мелкобуржуазным бредом - мещанством".

Итак, боролась, боролась русская интеллигенция полтора столетия с мещанством - и каков же итог? Как аттестовал себя двести лет назад первый поэт "мелким мещанином", так и один из лучших сегодняшних поэтов с гордостью говорит: "Я сам мещанин - повторяю за Пушкиным вслед". А страна, не читавшая ни того, ни другого, мечтает выиграть миллион и слетать на Канары. Положительно, нет правды на земле. А есть ли она выше - о том мы ничего определенного сказать не можем.

       
Print version Распечатать