Вообразите сцену: ветераны Отечественной войны 1812 года смотрят кинофильм про эту самую войну. Возможно ли? Верится с трудом. Однако это и впрямь было. Подобный сюжет имел место в 1912 г., во время празднования 100-летия освобождения от французско-наполеоновских захватчиков. Ради такого случая устроители празднеств отыскали на бескрайних просторах России чуть ли не два десятка живых участников той войны, самому старшему из которых было 119 лет. Наиболее сохранившихся торжественно отконвоировали в Москву, где использовали в качестве живых реликвий. Апофеозом праздника явились торжества на Бородинском поле; здесь, помимо разных достопримечательностей, публике демонстрировалась тогдашняя модная новинка: специально подготовленные фильмы о 1812-м годе (наверное, на тему: "Да, были люди в наше время..."). Видели их и ветераны. Вряд ли почетные старцы смогли оценить сюрприз по достоинству - но, как бы то ни было, причудливая встреча двух эпох состоялась.

Мысль о "перекличке времен" частенько возникает при чтении книги И.Розенталя: картина московского общества столетней давности неминуемо наталкивает на разнообразные параллели. Думается, на такой эффект рассчитывал и сам автор; и хотя "век нынешний и век минувший" нигде впрямую не сопоставляются, однако и сегодняшние россияне хорошо понимают значение этих слов - "переходная эпоха". Анализируя общественную ситуацию начала XX в., исследователь исходит из того, что сословное деление по всей России в то время уступало место новой общности на основе буржуазных связей и гражданского самосознания; шел процесс формирования гражданского общества, складывались (более или менее удачно) новые принципы отношений "верхов" и "низов". Москва выступает здесь в качестве показательного примера и рассматривается как социокультурное образование переходного типа. Кстати, в начале XX в. "древняя столица" России развивалась даже более динамично, чем "новая": так, население Москвы за 30 лет (с начала 1880-х годов) утроилось и к 1912 г. достигло 1,4 млн. чел. (а с пригородами - более 1,6 млн.). По темпам роста населения в последнее пятилетие перед 1917 г. Москва вышла на первое место в мире, обогнав даже Нью-Йорк.

Сфера, на которую И.Розенталь обращает преимущественное внимание (и которая, по его мнению, изучена недостаточно) - это взаимоотношения властных структур и общественности, в том числе отношения между московскими властями и различными политическими, общественными и прочими организациями. Разумеется, судить об организациях и общественных институтах можно на основании различных источников. Одно дело - анализ программных документов и, так сказать, организованных форм деятельности; и совсем другое - зафиксированное тем или иным способом "частное" мироощущение участников всевозможных организаций, которое дает возможность почувствовать психологическую атмосферу, взглянуть на эти организации, так сказать, "изнутри". Именно второй путь и избирает автор книги. И.Розенталь стремится по возможности достоверно реконструировать сферу индивидуальных, личностных отношений и потому анализирует письма, дневники, анкеты, воспоминания, принадлежащие представителям различных слоев общества. Разумеется, исчерпывающей картины такие источники не дают, поскольку, во-первых, характерны лишь для определенной части населения - образованного меньшинства, а во-вторых, выраженные в них мнения заведомо субъективны и не всегда возможно уверенно судить о степени их репрезентативности; тем не менее, они по-своему интересны и показательны.

В целом, выстроенная автором книги картина оказалась довольно фрагментарной (притом что заглавие содержит установку на "всеохватность"). Достаточно обратить внимание хотя бы на те аспекты, в которых рассматривается московское общество. Каждая из семи глав посвящена отдельной проблеме: "Москва - Петербург", "Администрация и общественность", "Рабочий вопрос", "Пути просвещения", "Вокруг исторических годовщин", "Московские масоны", "Взгляд в будущее". Как видим, обойдены вниманием многие вполне актуальные моменты: например, развитие различных видов искусства и позиции творческой интеллигенции (речь заходит лишь о работе Литературно-художественного кружка), взаимоотношения (как с властями, так и между собой) различных религиозных конфессий и сект и т.д. К тому же, обращаясь к определенной проблеме, автор изначально не стремится представить ее с исчерпывающей полнотой. Допустим, в главе "Пути просвещения" в основном прослеживается деятельность лишь двух московских учебных заведений - Пречистенских курсов и народного университета Шанявского. Почему речь идет именно о них, И.Розенталь не поясняет, и остается предположить, что отбор диктовался доступностью материалов. В противном случае трудно понять, почему в поле зрения исследователя не попали, например, Высшие женские курсы или тот же Московский университет: думается, что отношение контингента этих учебных заведений к деятельности московских властей тоже не было безразличным. Может быть, неполнота и "мозаичность" картины - следствие того, что автор стремился осветить проблему по "принципу дополнительности" к уже имеющимся исследованиям и, не желая повторяться, говорил лишь о действительно новых наблюдениях и выводах. Профессиональному историку виднее. В общем-то, монография и не рассчитана на неподготовленного читателя; хотя приводимые И.Розенталем любопытные мнения и факты (вроде кино про войну с Наполеоном) вполне могут привлечь и неспециалиста.

Наиболее интересными (точнее - занимательными) показались главы, составившие вторую (условно) половину книги, - может быть, оттого, что в них больше "гуманитарного" материала. Допустим, очень современно звучат впечатления очевидцев о праздновании в начале XX в. ряда исторических годовщин - 200-летия Полтавской битвы, 100-летия Отечественной войны, 300-летия дома Романовых и т.п. (кстати, все эти годовщины в не столь отдаленном будущем поджидают и нас с вами - даже чествование Романовых не так уж нереально). Помимо интересной "фактуры" (например, истории несостоявшегося Музея 1812 года, который еще в 1907 г. задумали расположить вокруг храма Христа Спасителя, да так и не построили), дан поучительный анализ политической подоплеки, которую содержали подобные акции. Пышные (хотя, по отзывам современников, довольно безвкусные и скучные) официозные празднества должны были реализовать близкую сердцу Николая II концепцию "народной монархии". Соответственно, весь антураж и ход торжеств по случаю 100-летия Отечественной войны были рассчитаны на то, чтобы укрепить авторитет монархической идеи (которая в начале XX в. утеряла привлекательность); кроме того, они мыслились как знак "восстановления" добросердечных отношений Москвы с императором (отношения эти, разумеется, были изрядно подпорчены после 1905 г.). Само собой, никакие объятия царя с лубочным "народом" ситуацию не исправили: образ монарха в народном сознании в предвоенные годы окончательно десакрализовался. Впрочем, монархическая идея (пусть на подсознательном уровне) все же сохранила жизнеспособность; именно она, замечает И.Розенталь, во многом определила длительность существования коммунистического режима - "республики с царем".

Помимо свидетельств о том, как обставлялись эпизоды "братания" народа с властью, внимание привлекают и факты совсем иного порядка. Например, в одном из перлюстрированных писем 1912 г. рассказывалось, что в Тифлисе - в то время как шли официальные крестные ходы и факельные шествия во славу русского оружия - витрины были "оформлены" совершенно неожиданно: "на окнах магазинов царил Наполеон во всех видах и возрастах, только он один и его семья, а из русских героев ни одного: ни Александра I, ни Кутузова, ни Багратиона, ни Барклая, словом - никого, ни одной картины из Отечественной войны - один Наполеон". Вот тебе и родина князя Багратиона! Или, допустим, скандальный эпизод во время очередного (и, в общем, последнего в "мирной" истории России) государственного юбилея - 300-летия дома Романовых: здесь едва не сорвалась демонстрация поддержки монарха буржуазией. Узнав, что во время торжественного выхода Николая II к сословным представителям в Большом Кремлевском дворце им предписано находиться во втором зале (с мещанами и крестьянами), а не в первом (вместе с дворянством), представители промышленности и торговли (говоря по-современному - "олигархи") заявили протест - и, между прочим, настояли-таки на своем.

Интересна глава, рассказывающая о роли масонских лож в налаживании контактов между политическими партиями (прежде всего - левоцентристскими и левыми) в предвоенный период. Как показывает И.Розенталь, русское масонство, активизировавшееся и вышедшее из "подполья" после 1905 г., ощущало неудовлетворенность имевшимся к тому времени опытом многопартийности и играло роль своего рода организационной альтернативы. К масонству тяготели те, кто отрицал "позорные способы" борьбы, был недоволен сложившимся стилем внутрипартийных и межпартийных отношений и преобладанием конфронтационного типа политической культуры - в первую очередь, на либеральном фланге.

Русские масоны надеялись переломить или хотя бы ослабить явственную тенденцию к разъединению общественности; по их замыслу, принципы масонства, противопоставленные нетерпимости и фанатизму, должны были приостановить дробление сил оппозиции; особенно заметно было это стремление накануне выборов в IV Государственную думу. "Объединительные" идеи наиболее активно пропагандировались теми членами оппозиционных партий, которые входили в состав масонских лож (кстати, среди них были и социал-демократы - как меньшевики, так и большевики). В рамках данного "проекта" весной 1914 г. в Москве проводились межпартийные совещания представителей либеральных и социалистических партий, созванные по инициативе А.Н.Коновалова и П.П.Рябушинского с тем, чтобы достичь соглашения о координации направляемых этими партиями антиправительственных выступлений. В качестве основной цели предполагалось добиться, чтобы правительство выполнило в полном объеме обещания Манифеста 17 октября 1905 г. Реализовать эти планы помешала, в том числе, война. Хотя, как показывает автор книги, межпартийные встречи проводились и в дальнейшем, однако добиться консолидации либеральных сил не удалось.

Единственным реальным достижением масонов стало быстрое формирование Временного правительства; однако после Февральской революции и легализации политических партий масонские связи утратили прежнее значение. Ни на политику Временного правительства, ни на ход событий в 1917 г., подчеркивает И.Розенталь, масонство не оказало никакого влияния. В целом надежды масонов на то, что им удастся преодолеть разрозненность русской интеллигенции, оказались сильно преувеличенными: идея возвращения к какому-то подобию Союза освобождения была равно неприемлемой для большинства кадетов и большинства социал-демократов.

Особенно явственно идея "связи времен" звучит в последней главе книги: здесь автор анализирует зафиксированные в различных формах соображения москвичей начала XX в. по поводу того, какой будет Москва (а вместе с ней и Россия) в будущем - близком и отдаленном. Например, приводятся ответы на вопрос, который редакция газеты "Утро России" накануне нового 1912 г. предложила известным в Москве лицам - общественным деятелям, ученым, артистам, чиновникам. Вопрос был следующий: "Как Вы представляете себе Россию и Москву через 100-200 лет?"

Амплитуда ответов, как нетрудно догадаться, была весьма широкой. Например, городской голова Н.И.Гучков выражал уверенность, что России суждено стать "счастливейшей среди других европейских стран", поскольку у нее "здоровые корни", и процветанию не могут помешать никакие потрясения и неурядицы - через сто лет они вообще прекратятся. Известный архитектор академик С.У.Соловьев связывал будущий расцвет московской архитектуры с отказом от строительства "небоскребов" (этим словом в те годы в Москве именовали десятиэтажные дома). Криминалист, профессор С.В.Познышев предвещал отказ человечества от тюрем в пользу "социальных клиник" - однако знаменитый сыщик, начальник московской сыскной полиции А.Ф.Кошко полагал, что полиция, как и преступники, будут во все времена. Подобных прогнозов (в том числе - довольно причудливых) по разным аспектам "будущей" жизни в книге приведено немало, и читаются они с любопытством; впрочем, для автора эти мнения важны не столько сами по себе, сколько как очередные штрихи "коллективного автопортрета московской интеллигенции начала XX века".