…Знаешь, у меня такой был эпизод: мы идем по Вене с Катей и вдруг навстречу Б-ов. Я говорю: «о-о-о!». А он говорит: «Это еще что. А я вот как-то поздно вечером вышел из ресторана в Берлине, пустой переулок. И вдруг вижу, вдали навстречу мне идет человек очень похожий на Миграняна. Приближается, и я вижу, что и есть Мигранян…».

А где теперь Мигранян? Где-то в Нью-Йорке. Его не слышно. Он ничего уже не пишет почти. А ведь он был «властителем дум», он первым сказал заветное слово «авторитарная модернизация». Не он один тогда говорил о «русском Пиночете». То «витало в воздухе». Сейчас это уже забылось (об этой атмосфере отчасти напомнил В. Федорин в серии интервью с деятелями ранних 90-х). Вот если посмотреть сюда, то тут Павловский напоминает об интеллектуальной атмосфере, царившей в некоторых кругах конца 80-х. Сейчас кажется, что там были одни «либералы» (причем в сегодняшнем понимании этого слова), а противостояли им «коммунисты» (в смысле «лигачев-полозков»). Но это не так. Там был большой круг людей, мысливших под влиянием русского «катастрофизма». Над всеми участниками тогдашнего процесса нависал опыт сталинизма. Он тогда воспринимался по-солженицынски. Все читали Бердяева – о крайностях русского духа, о его мессианизме. У Гефтера тоже было такое фундаментальное понимание «экстремальности» русской истории. И вот Павловский теперь свидетельствует, что уже в 70-х – начале 80-х Гефтер задавался вопросом: а кто посадит Россию наконец на задницу? Т.е. как помыслить себе политического лидера, вождя (в России нельзя без вождя), который прекратит наконец блуждание России в «красном колесе», в постоянном разрыве между верхними и нижними классами после петровской реформы (см. Ключевский). Кто бы типологически мог оказаться таким «пригнетышем», который бы остановил «насилие», ликвидировал бы последствия – причем не политические, а антропологические – не только сталинизма, но и вообще «имперства». Вытащил бы Россию в состояние «обычной жизни». Ведь тогда казалось, что другие народы – и народы Австро-Венгрии, и даже немцы после войны – уже вернулись к рутинному «благоустройству территории». Кто-то и тогда уже мыслил это благоустройство через рост среднего класса (как при Пиночете), а кто-то – через «умиротворение русского духа». Гефтер, насколько можно понять, мыслил это экзистенциально: через окончательное преодоление тяги к самоистреблению. А главное, к чему я тут веду: этот «избавитель» не мог мыслиться иначе, чем в образе Пиночета у одних, Аденауэра – у других. И даже как «Сталин наоборот». Вот в этом интервью важное свидетельство Павловского: Гефтер понимал, что «замиритель» не может быть «либералом». Он должен быть слишком «жизненной» фигурой, слишком хтонической. Он должен вызвать из недр русского бессознательного – другую – не-эстремальную волю. Потому что иначе невозможно переломить этот молох целых двух столетий. Это должен быть какой-то «Петр наоборот». Некто, кто вызовет к жизни из недр «нового доброго бюргера». Я не знаю, согласен ли я с этим, но таково было это историософское мышление. В его пользу говорит следующее: мы уже двадцать лет живем при попытках вызвать к жизни «дух русской жизненной рутины». Сначала эти надежды связывались с Ельциным («русский мужик даст наконец волю, победят хуторяне»), потом с Путиным («будет наконец контреволюция, техническое правительство из менеджеров с госулугами») и т.д. Дух Путина ведь в конце 90-х вызывали из бездн именно для того, чтобы «замирить», чтобы кончить «гражданскую войну»… Именно в этом месте разговора с Павловским я понял, из какой интеллектуальной традиции он сам инвестировался в Путина – причем не только в начале нулевых, но и – в середине. Путин виделся как «король бюргеров», как Аденауэр. Разумеется, такой «дух» не мог быть либеральным. Да и вообще в отношении таких масштабных задач «идеология» является какой-то бла-бла-бла. С помощью «идеологии» можно подогреть людей пустить «красного петуха», учинить беспорядки. Но требуется гораздо большая масштабность и укорененность в недрах национального бессознательного, чтобы посадить целый «исторический народ» на «жопу ровно». Чтобы он сам – пусть плохонько – но управлялся. Сам красил свои крыши, сам мастерил свои палисадники, и вообще как-то сам принял форму своего мирного сосуществования. Существования с самим собой. Конечно, могут сказать: «развитие институций способствует». О, да! Но с точки зрения этой теории «народного замирения», глядя глазами Гефтера-Павловского, это лишь интеллектуальная гипотеза, выдвинутая постфактум теми, у кого это получилось. А получилось это – теперь ведь у нас любят цитировать не Пшеворского, а Дугласа Норта – вовсе не потому, что средний доход достиг какой-то отметки, и не потому, что какие-то «институты», а чудесным образом, в результате удивительных мутаций, соположения многих исторических обстоятельств – всего-навсего у 25 стран. А остальные – тоже с «институциями», с растущими доходами – продолжают ходить ходуном. И в каждый момент там возможен откат в «экстремальность»…

2

И вот в чем ужас. Стал я читать Ивана Крастева. Очень хорошая статья. Он пишет о том, что кризис Европы глубже, чем мы думаем. Мы уже прочитали много европейских текстов о том, что «выветрился дух» основателей европроекта, что новое поколение этого духа лишено и не знает, куда надо тащить европроект. Некоторые пишут, как обычно в таких случаях, про «заговор элит» или предательство интеллектуалов. Некоторые (как вот тут Ян-Вернер Мюллер из Принстона) призывают встряхнуться и дать «интеллектуальный ответ» на вызов времени. Но Крастев пишет о том, что мы тут имеем дело с гораздо более глубоким, неустранимым противоречием, которое с самого начала было не учтено. В фундаменте – перекос. Суть в том, что само социальное европейское послевоенное государство – как способ замиренного сосуществования людей – находится в противоречии с концепцией Евросоюза. И мало того: все крупные социальные события – культурная революция 1968 года, «рыночная революция 80-х, распад дух полярного мира и т.д. – все они «работали» против Евросоюза, против новой «евроидентичности». И Крастев довольно пессимистичен. Он, видимо, считает, что противоречие разрешить – не удастся. В реальности Евросоюз как бы «раздевает» национальные государства, лишая их теплого кафтана «социальности». И народы еврозоны чем дальше, тем больше видят только этот процесс распада социального государства, виной которому, - как это переживается в коллективном европейском бессознательном – является сам Европроект. Парадокс, пишет Крастев: «институты» делаются все прозрачнее, а доверия к ним – все меньше.

3

Как это выглядит из России? А вот как: мы еще не успели создать «институты», подобные европейским, как Европа опять нас губит – у нее эти институты разлагаются. Пока проф.Аузан рассказывает нам о важности «институционального дизайна», выясняется, что это вчерашний день европейского политического оптимизма. Прямо сейчас, на наших глазах подрывается целая серия нормативных идей: институты не порождают доверия, а машина интеграции забуксовала. Но это – половина дела. Вторая новость еще хуже. Мы тут собирались крепиться к Европе, как к цивилизационному центру (другого для нас нет), а он – в глубоком кризисе. Выясняется, что он нам больше никогда не поможет, если говорить о самоопределении. Ведь мы хотели обрести «европейский дух земства» (который нами утрачен). Мы не знаем, как там у них с «институтами», но мы видим велодорожки, аккуратные заборы, разумную логистику на транспорте, и проч. Но главное: мы видим какую-то чуждую нам приватность, «отдельность» человеческого бытования. Не агрессивную, без рессентимента, без моральной риторики. Мы видим – возможно, ошибочно – УКЛАД. И рядовой русский турист не знает природу этого уклада, он просто им дышит, питается. Как Петр в Голландии. Хотя Москва – это уже мировой мегаполис и здесь любой человек найдет все то же, что и в Лондоне или Вене, нас волнуют не мегаполисы – а деревни. Почему они такие аккуратные? И даже не деревни – а пространства между ними. Мы не понимаем, почему там все пострижено, сложено в кучки, и из каждой точки обзора открывается эстетическая картина. А у нас открывается вид на упадок, деградацию и запустение…

4

Глядя с исторической дистанции: да, Путин слегка «присадил» Россию. Конечно, у него другая органика, чем у Ельцина. Но вот эти «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря» (Пастернак-Кашин) за десять лет немного одомашнились. Свободы им нет. Но они ее и не требуют. И средний класс разросся (причем настолько, что уже и протестует). И олигархи десять лет как-то изобретательно пьют народную кровь. Но и «народ» не против. Говорят, что только в РЖД работает 1 млн 200 тыс. этого «народа». А зарплата там выше, чем средняя в том месте, где проживает с семьей железнодорожник. И в Сбербанке – еще 500 тыс. И в Газпроме и дочках – 500 тыс. И так, если начнешь считать до конца, то обнаружится, что все работоспособное население РФ пристроено по госкорпорациям или ведомствам. За пределами этого множества находятся «лица творческих профессий». Они выражают разнообразное недовольство «ходом русской истории в целом». Одним не нравится отсутствие «духовно-нравственного возрождения», другим – отсутствие свобод, третьим – стилистически не нравится нынешнее поколение властителей. Но в целом – и этот «новый средний класс» за десять лет тоже с достаточным комфортом расположился в русской истории. Во всяком случае не на тех же условиях, что, например, ранее Надежда Мандельштам или Варлам Шаламов.

5

Австриец, который аккуратно поддерживает свой забор – он не «лауреат нобелевской премии», он обычный, средний житель. Вряд ли его жизненный горизонт простирается дальше любимой футбольной команды, местного пива и округи, которую можно объехать вместе с женой и детьми. Он – туповат. Или – весельчак. У него даже могут быть «взгляды». Но все это лишь незначительные и не имеющие политической проекции причуды «соседа». Соседство приобретает высокую цену. Все оказываются «одноклассниками». Некоторые – «чудят». Но – по молодости. А потом – становятся «хуторянами».

Не знаю, будет ли понятно то, что я хочу тут сказать: основой постполитического благополучия, его социальной базой, как это ни дико звучит, является довольно примитивное бюргерство. В массе своей это неинтересные, «забытовленные» люди. Провинциалы. Так сказать «средний класс». Но не тот, на которого уповает проф. Аузан. А тот, о котором иногда пишет проф.Гудков. Простой, осторожный, жадный, эгоистичный, бодрый, желающий укореняться дальше в своем захолустье – СРЕДНИЙ КЛАСС. В пределах семьи – добрый и заботливый, в отношении к социуму и политике – циничный и насмешливый. До конца еще не ясно: он ли окончательно посадит русской историю в постполитику. Сумеет ли он удержаться в «хуторянстве» или вдруг перейдет в какое-то фашистское агрегатное состояние. Он ли – этот тупой, примитивный средний класс – вытащит в результате Россию из «красного колеса», из насилия, из «экстремальности»? Породит ли он из себя еще следующего лидера? Или он будет и дальше порождать из недр своего бессознательного «а кто кроме Путина»? Получается, что пока на этот вопрос нет ответа. Понятно только, что все это не вопрос «идеологий», а вопрос жизненного уклада. Того, что социологи называют «социальными практиками». Будущее России сегодня зависит не столько от энергичных представителей «креативного класса» (хотя и от них тоже), сколько от преобразования «обычного советского человека, изъеденного рессентиментом» в «обычного бюргера». Это не получилось у Ельцина. И это почти получилось у Путина (если бы не рокировка и не третий выход). Десятилетняя «стабильность», как сейчас говорят социологи, привела к появлению нового социального поведения. Семьи в России стали планировать жизнь более спокойно и более дальним горизонтом. Человек потихоньку начал «усредняться». И вроде бы выходить из зоны непрерывной «социальной экстремальности»… Вроде бы. Возможно, историки в дальнейшем высоко оценят десятилетие русских нулевых годов. Особенно, если в десятых европейскую экономику и уклад тряхнет какой-то «мирный аналог» первой мировой войны (как, недавно предсказал Пол Кругман). С тревогой думаешь: мы еще не начали красить наши заборы, мы только тут все собираемся заняться инфраструктурой жизни, приглядываясь, как там она в Европе хорошо сложилась, - а в это время у них там быстро разрастается трещина в фундаменте этого уклада…

6

Вообще говоря, так называемую «стабильность» («посадку нации на жопу») везде обеспечивают довольно мрачные социальные группы. Точнее говоря, в обычной своей жизни это отдельные люди, добросердечные «хуторяне». Мрачными они делаются в результате «политической мобилизации». До того, как их построили в ряды – они, действительно, являются гарантией распределенного здравого смысла. При политической мобилизации они сразу дичают и превращаются в стаи волков, в расстрельные команды, в улюлюкающие банды. Главная проблема всех ныне существующих режимов – в том числе и нашего - заключена в том, как «привинтить ноги к заднице». То есть как сделать так, что к сидящим ровно хуторянам, для которых главное «мое не трожь!» без конфликта дополнить «ногами» - т.е. образованными классами. Которые чрезвычайно подвижны, лабильны, конфликтны. Но они и обеспечивают хождение ногами. Социальное тело не может просто сидеть на хуторе, макабр должен и двигаться. И вот вопрос сегодня в том, как – с одной стороны – обуздывать «экстремальность» российской истории, а с другой – как сделать, чтобы тело слегка ходило. Когда я читаю Сапрыкина, Куприянова, Гуриева, Аузана и многих других, я вижу, что они прекрасно понимают роль и вес этих «мрачных классов». Есть некая наивная презумпция, что человек, обустраивающий жизнь, это непременно что-то вроде доктора Лизы или хорошо воспитанного Олега Козырева. Но на самом деле, хуторянин, правильно и с любовью красящий свой забор, как правило, мерзок, невоспитан, мрачен и нечеловеколюбив. Тем не менее именно благодаря этому рутинизированному «австрийцу» забор покрашен, а поленница выложена аккуратно. Если Путин/Kremlin/Власть собирается политически мобилизовать этих хуторян в своих политических видах – это преступление. А если речь идет о том, чтобы «дать им жить» - то это другое дело. Социальное тело – предоставлено само себе, если его не загоняют в батальоны или не сегментируют искусственно – само вырабатывает фермент анти-экстремальности. На разных этажах социальных иерархий утверждается «здравый смысл».