Саддама Хусейна, казненного 30 декабря - слишком поспешно, как будто не желая откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня ("подарите новогодний презент 30 декабря, не откладывая его на 31-е!"), - всем хотелось встроить в ряд именитых предшественников, по отношению к каковому ряду может определять свое значение вся мировая общественность. Этот ряд - вереница великих "тиранов", продукт философско-исторических экспликаций и политических катастроф XX века, синтетических общностей, поэтических вольностей и аналогий судьбы.

Глюксман, как обычно высказывая то, что все другие хотели бы оставить подразумеваемым, составил этот ряд из "массовых преступников", "миллионов жертв", обозначив количественную планку новейшей тирании. Приведение Саддама к общей категории "великих тоталитарных преступников XX века" должно было обеспечить прецедентом казнь в тех условиях, когда любое непрецедентное право не срабатывает. Ленин, Гитлер, Сталин, Мао - целый ряд героев фильмов А.Сокурова, к которым должен был по всем признакам присоединиться и Саддам. Состоялся ли он в качестве такого протагониста?

Слишком многое нарушает эту логику, которая обещала не только производство умопостигаемой истории, но и чуть ли не спасение иракского народа. От экземплярного преступника - Гитлера (а ранее - Наполеона) - Саддама отличает столь многое, что искомый ряд первых членов всемирного тоталитарного политбюро теряет всякую связность, закон, принцип построения. Даже поверив в существование такого ряда, мы не смогли бы узнать, где, как, в каком обличье и в каких обстоятельствах появится его следующий элемент. Исследования "тоталитаризма" к началу XXI века оставили своих поклонников без всякой надежды на выстроенную по образцу геометрии теорию порождения тоталитарных властителей и тоталитарных режимов.

Один из моментов, нарушающих стройный "типический" облик Саддама-тоталитарного-тирана, - это его письма, и особенно последнее письмо, опубликованное на сайте партии "Баас" 27 декабря, в среду. После пленения американцами Саддам пишет письма. И этим уже радикально меняет свой предполагаемый статус - статус тирана, который сам никогда не вовлечен ни в какие речевые/письменные акты. Тиран не "испускает" послания, он является их адресатом. Собственно, этот переход, разрыв отчетливо виден в истории "письма Ленина" товарищам по партии, в котором он "предупреждает" их и высказывается против будущего тирана - Сталина. Письмо переводит Ленина в положение внутреннего диссидента, гармонично сопрягаясь с его общим образом "паралитика". От того, кто и сам вполне мог претендовать на воплощение тоталитарной сущности, мало-помалу не остается ничего, кроме способности на тайную запись, исключаемую из политических актов современности и сохраняемую для воображаемой истории и потомков. Физический и политический инвалид, окруженный медицинскими аппаратами и медико-тоталитарным персоналом, сохраняет себя в едва заметном движении руки, в искусстве пользования невидимыми чернилами, которым Ленин так хорошо владел.

Та же самая "инвалидизация" наблюдается и в случае Саддама. Недаром первый кадр его пленения, растиражированный всеми СМИ, - это Саддам, в рот которого лезет своим инструментом медик. Новому Саддаму - дряхлому старику, для которого самой актуальной проблемой стало его собственное тело (активно эксплуатируемое во всех юридических перипетиях, связанных с вынесением приговора и апелляциями), - теперь можно в рот положить палец, и он ничего не сможет сделать. Этот базовый, исходный кадр маркирует перевод Саддама - предполагаемого военного преступника - в совершенно особое состояние немоты, которое не может быть отождествлено с простым "кляпом" - Саддам не может говорить именно потому, что в его рту находился "инструмент", аппарат этического контроля, принцип рациональности которого не обсуждается. Но этот инструмент создан не для того, чтобы заставить молчать. Он должен излечить Саддама, даже если он того не хочет. В конце концов, что может быть противоречивее, чем этот жест первичного медицинского досмотра, который, казалось бы, призван защитить от неведомой опасности, но не ясно кого - то ли Саддама от его собственных предполагаемых болезней и грехов, то ли тех, кто будет иметь с ним дело в процессе суда?

Крушение Саддама-тирана обеспечивается не столько даже этой системой медико-демократического контроля, которая предшествует системе справедливости, ставя ее под вопрос, сколько самой необходимостью искать новые варианты записи, которые теперь руководствуются логикой самовыражения и "обходного пути", маневра и даже "поиска аудитории". Тоталитарный тиран не ищет самовыражения, его письмо эпохально, даже если оно сиюминутно. Существует принципиальная разница между самыми конъюнктурными текстами Ленина и его же "предсмертной запиской". В самом общем виде это различие связано с тем, что первые - условно говоря, "тоталитарные" - тексты существуют в режиме равновесия между своей произвольностью и абсолютной обоснованностью. Они абсолютно обоснованы именно потому, что их мог бы написать кто-то другой, поскольку место тирана принципиально вакантно (и оспариваемо). Но именно это замещение (один тиран всегда находится на месте другого) создает эффект полной включенности в реальность без скидок на автора. Последний выступает в качестве того, кто предоставляет место для будущих ссылок. Тоталитаризм - это наука. А текст "предсмертной записки" - это то пространство, где бывший или несостоявшийся тиран впервые сталкивается с собой как случайным, эмпирически преходящим источником значений, которые без него, возможно, вообще не состоятся. Если место тирана всегда дефицитно и, следовательно, вакантно, то место "пишущего Саддама", "тирана-диссидента" всегда уникально, единично - хотя бы в том элементарном смысле, что никто никогда не захотел бы оказаться на его месте.

Тоталитарные тираны, в множестве которых должно было найтись место и Саддаму, всегда создают такой режим порождения значений, который маркируется как всегда полный и одновременно всегда дефицитный. Он полон "в себе", но дефицитен для получателей. То есть речь (в расширительном смысле) тирана уже состоялась, однако ее получатель может испытывать дефицит в этой речи. Он ловит слово тирана, однако у тирана нет права ощущать, будто он чего-то недосказал. Все говорится сразу, сейчас и в вечности - в известном смысле речь и письмо тирана строятся на знаках ожидания со стороны его получателей, которые ожидают то, что уже случилось. Спешка или "поиск путей самовыражения" в тиранической науке неприемлемы. В конце концов, и писательство как таковое тут тоже недопустимо. Разве что как "человеческая слабость".

Одно из отличий письма тирана-диссидента состоит в том, что оно всегда ставит вопрос о своей достоверности, тогда как собственно тираническое письмо такой вопрос заранее исключает. Все "предсмертные записки" и "последние письма перед казнью" вносят бульварный, детективный оттенок в то, что ранее мыслилось в качестве проявления уже выполненной истины. Они ставят вопрос об авторстве так, словно бы всегда нужно было подтвердить - а был ли этот автор тем самым, которым подписано письмо. Был ли он буквально Самим? Словно бы здесь уже ощущался произошедший разрыв между "тираном", который не мог нуждаться в значениях и в словах, и "падшим тираном", который должен успеть сказать что-то от своего имени - того самого, которое не предполагало подобной персонализации. Даже полное фактическое доказательство не устраняет этого бульварного налета "слишком дешевой" истории. Как будто бы тоталитарный властитель сам теперь стремится попасть в таблоиды. Поэтому последнее письмо Саддама нуждалось в подтверждении со стороны его адвокатов, и даже в сообщениях СМИ оно фигурировало как "письмо от имени Саддама Хусейна". И по той же причине эти письма заранее "провалены", они не могут состояться в качестве посланий. Будь они отправлены "городу и миру" или же конкретному врагу, они ставят под вопрос того, кто их отправляет - как тиран, ставший простым смертным и от лица этого смертного желающий высказать истину своего прежнего и "все еще настоящего" правления, всей своей политики. Именно переходом к позиции того, кому еще нужно "многое сказать", "многое оправдать" и "многое успеть", уничтожается бессмертный автор, изображаемый каждым тираном.

Правда, в этом же переходе ему дается шанс сказать то, что не будет подражать прежнему слову, которое нужно было ловить и ждать, которое складывалось из умолчаний и, скорее, опережающих действий. Воспользоваться таким шансом, скорее всего, невозможно. Тиран-диссидент пытается лишь продлить то, что и так известно. Он превращается в надоедливую муху, которая твердит одно и то же, пытаясь воскресить в памяти свой собственный "вечный" образ "тирана при жизни". Живой труп пытается говорить так, как будто он был и остается бессмертным. Никакого переворота не происходит. Напротив, за тем, что можно было пытаться представить в качестве фигуры "великого преступника", обнаруживается вполне эмпирическое сплетение интересов, зависимостей, закономерностей. Саддам-писатель не может освободиться от прошлого Саддама, и именно это не позволяет ему довести свой образ до совершенства "жертвоприношения", о котором он говорит. Вместо этого он показывает, что смерть бывшего тирана в принципе не может быть никаким "моментом истины". Она заранее - в своих собственных письмах, во всей экономии сроков и оповещений - вписана в "текущий момент". Еще до казни Саддам пустил себя в расход, разменялся на серию действий, которые стали лишь эпизодами в общей экономии событий, частных надежд и столь же частных поражений. Невозможность радикального переворота и "смены позиции" при переходе от тирана к писателю в случае Саддама лишила его смерть какого бы то ни было радикального значения: все остались при своем, поскольку сертифицированно казненный автор умер еще при жизни.

Вероятно, сейчас жалеть Саддама и оплакивать его судьбу мог бы только человек, в каком-то отношении (например, по биографии) ему действительно близкий, наподобие того, как Витгенштейн мог жалеть Гитлера в последние дни войны. И хотя Саддам наверняка не попадет в фильмы вроде сокуровского "Молоха", над ним сейчас не хочется смеяться - так, как в "Большом Лебовски" или в "South Park". Он перестал быть фигурантом анекдотов и гэгов, он сам попытался стать писателем, пройдя весь путь тирана и не оставив никакой надежды на увековечение себя в этом почетном звании.