Вновь истмат. И вновь за него неловко

Рецензия на: Перри Андерсон. Переходы от античности к феодализму. М.: Территория будущего, 2007. 288 с.

***

Что нового и ценного дает нашему читателю перевод книги Пери Андерсона «Переходы от античности к феодализму»? Я не знаю, что на это ответить.

Любой текст, с которым мы не согласимся по существу, может иметь свои достоинства в виде собранного материала, постановки вопросов, способа их рассмотрения и т. д. О книге Андерсона примерно так и пишут. Ее идей в прямом смысле никто не разделяет и не отстаивает. В глазах западных историков она предстает «непревзойденной по замыслу и охвату», «смелой попыткой создания большого нарратива». Западному человеку может показаться новой и любопытной сама попытка дать связную картину нескольких эпох европейской истории и увидеть общественно-историческое движение как некий объяснимый процесс. «Переходы от античности к феодализму» остаются памятником историографической гигантомании. Для наших западных коллег в этой книге есть нечто волнующее и беспрецедентное. У человека в России другой опыт и прежде всего другое историческое образование. В отличие от западных университетов, историческое образование в нашей стране мыслится как сплошное полотно общих курсов по истории древнего мира, Средних веков и т. д. и строится на основе учебников. «Большие нарративы», которые хороши только «замыслом и охватом», нам давно и основательно набили оскомину.

Андерсон не работает с историческими источниками. Его рассмотрение основывается на литературе — книгах и статьях других исследователей. Автор претендует на то, что может обобщить большой и разный историографический опыт. Вместо объема мы получаем плоскость, где все встает на свои места и уже не двигается со своих мест. Как это достижимо практически, как сделать обоснованный выбор между разными историческими интерпретациями? Для Андерсона таким оселком служит его историческая концепция. Он называет ее марксистской. Автор имеет в виду представление, согласно которому человечество проходит в своей истории определенные стадии. Разные общества не просто устраивают свою жизнь по-разному, но реализуют в себе некие последовательные возможности общественной и хозяйственной жизни, именуемые общественно-экономическими формациями. В книге Андерсона представлены два больших исторических периода — история древнего мира и Средние века. Они трактуются как время господства рабовладельческой и феодальной формаций.

Представление об общественно-экономических формациях как этапах истории человечества, а не просто разных формах жизни, требует вполне определенных доказательств. Таким доказательством должно быть утверждение о пределах развития, данных в одной формации. Формации должны быть охарактеризованы как реализованные и исчерпанные возможности. Без такого отрицательного критерия все разговоры о формациях как этапах исторического пути мало что стоят.

Андерсон стремится обосновать утверждение о том, что античные и средневековые общества заметно отличаются по уровню технологического развития. По замечанию Андерсона, античность не знала сложных механизмов, идущих на смену ручному труду и увеличивающих производительность. Из описаний Плиния Старшего мы точно знаем, что сельскохозяйственные машины изобретались. Такова, например, галльская жнейка, что-то вроде примитивного комбайна на конной тяге. Но такие механизмы и хитроумные приспособления не получали широкого распространения. Согласно автору, то же можно сказать по поводу мельниц. Андерсон воспроизводит мнение, что водяные мельницы, известные в древности, распространились только в Средние века. В плане энерговооруженности греко-римская античность, следовательно, почти целиком полагалась на мускульную силу людей и животных. Почему важные изобретения в античности не находили спроса и не внедрялись в широкое производство? Ответом на этот вопрос и служит мысль об общественно-экономических формациях. Препятствием на пути поступательного экономического развития были некие социальные условия. Определяющим социальным фактом марксистская мысль называет господствующее отношение между трудящимися и «эксплуататорами». Характерной фигурой в античности был раб, целиком принадлежащий рабовладельцу. В Средние века место раба занял крестьянин, обязанный уплачивать сеньориальную ренту. Средневековые крестьяне и их сеньоры, пишет Андерсон, были или могли себя считать хозяевами процесса производства и быть заинтересованными в новых технологиях и хозяйственном росте. Рабы, в любом случае не выигрывавшие и не проигрывавшие ничего, должны были работать из-под палки. Если античность была временем технологического застоя, то Средние века привели к заметным изменениям в древних традициях земледелия. Рост обрабатываемых площадей в Европе около и после 1000 года Андерсон считает иллюстраций динамизма средневековой экономики, не имеющего аналогов в древности.

Все эти утверждения — выжимка из историографии. Буквально все они могут быть оспорены. Здесь надо оговориться. Из недавней истории своей страны мы знаем, что общественные условия могут блокировать или серьезно тормозить технический прогресс, быть помехой для динамичного развития. Нет слов, как это интересно и существенно. Решение таких жгучих общественных вопросов скорее всего и есть предназначение историка. Но все вопросы в исторической работе решаются методом наблюдения. Иначе ответы рискуют оказаться «выдуманными из головы».

Перри Андерсон кругом не прав. В первый век существования Римской империи многие римские авторы обрушиваются на латифундии, которые ассоциируются у них с толпами закованных рабов и плохой обработкой земли и ее запустением. Вопреки мнению Андерсона, сегодня мы точно знаем, что такие рабовладельческие латифундии не были распространенной формой организации рабовладельческого хозяйства, да и просуществовали недолго. Инвективы против латифундий — глава из истории политической борьбы в древнем Риме, а не зарисовки быта. Более типичным исследователи называют поместье среднего размера — рабовладельческую виллу, где труд рабов был организован с умом и построен не на кандалах и палках, а на системе поощрений хорошим работникам. Прямых данных о сравнительной производственной отдаче труда рабов и мелких свободных земледельцев у нас нет. Специалисты по римской экономике считают, что речь идет о сопоставимых величинах. Андерсон стремится представить античных рабов даровой рабочей силой, которую в изобилии давали войны и победы римского оружия. Это якобы влекло рабовладельцев к отказу от хлопотного и затратного пути технического развития производства. Наши историки приходят к другим выводам. Они говорят, что «прирожденный раб был гораздо более типичной фигурой, чем проданный в рабство». Покупные рабы, тем более квалифицированные работники, как правило, стоили слишком дорого. Не щадить их труд было неразумно. Одна римская эпиграмма прославляла водяные мельницы за то, что они облегчают труд рабынь, которым положено молоть муку. То, что широкое распространение водяных мельниц на Западе относится только ко времени «феодализма», некогда утверждал Марк Блок. Андерсон опирается на его аргументы и делает это зря. Тут снова можно повторить, что теперь мы имеем другие сведения. В наши дни археологи раскопали солидное число римских и раннесредневековых водяных мельниц. Вопрос о распространении водяных мельниц в Римской империи можно считать закрытым. Они там были. Та самая галльская жнейка, по поводу которой историки так долго вздыхали, давала выигрыш в производительности, но при этом заметно увеличивала потери зерна. Если лишних земель для обработки нет, то лучше жать вручную. Доказательством технической отсталости римского сельского хозяйства по сравнению со Средними веками долгое время считалась история хомута. Андерсон повторяет старое утверждение, что в древности упряжь тяглых животных сдавливала им горло и не позволяла работать в полную силу. Перри Андерсон объясняет это в том смысле, что роль рабочего скота в античности исполняли рабы. Сегодня доказано, что это мнение основано на ошибочной реконструкции древней упряжи.

Послевоенная историография, за которой идет Андерсон, считала своей важной задачей открытие динамики развития средневековой экономики. Прежде всего это касалось главной производственной сферы Средних веков — сельского хозяйства. Такие исследователи, как Дюби, Слихер ван Бат и другие, в 1960-е годы сформулировали концепцию роста сельскохозяйственного производства. Ее приверженцы стремились аргументировать мысль о постепенном росте урожайности на основе усовершенствования земледельческой техники. Одно время эта концепция в нашей стране и за рубежом получила широкое признание, но затем подверглась разрушительной критике. Эта строгая критика справедливо указывала на два момента. Наши данные об урожайности в Средние века, во-первых, носят отрывочный и противоречивый характер. Когда в Новое время таких данных по отдельным регионам становится заметно больше, то выясняется, что урожайность отнюдь не имеет тенденции к росту. Напротив, из-за засоления почв во многих местах она систематически падает. Второй, более существенный упрек касается самого понимания традиционного аграрного быта. Идея роста производительности труда на основе технического прогресса применительно к средневековому земледелию является анахронизмом.

Здесь лучше сказать подробнее. Агрикультура — прежде всего наука о том, как сохранить ускользающее плодородие, найти замену тем элементам почвы, которых она лишилась с последним урожаем. Пахота, позволявшая возвращать в почву потерянный азот, являлась первым и главным способом ее рефертилизации. Ту же цель преследовали системы ротации, чередования посевов культурных растений, а также периодический отдых земли — оставление ее под паром. Все эти меры имели смысл и давали отдачу, но не могли изменить химию почв существенно. В ситуации недостатка удобрений плодородие приближалось к естественному.

Приверженцы современных экологических движений полемически противопоставляют потребительское и разрушительное отношение к природе, свойственное современным обществам, неким оптимальным отношениям между человеком и природой, которые, по их мнению, существовали в прошлом, например, в Средние века. Это по меньшей мере опрометчивое обобщение. Но если мы будем иметь в виду и оценивать конкретные практики, например, способы ведения сельского хозяйства в Средневековье и в наши дни, то, пожалуй, увидим некоторые весьма примечательные отличия. Традиционная агрикультура ориентирована на поддержание естественного плодородия почв. Лучшие или даже все удобрения до конца Средневековья направляются на поддержание плодородия заведомо плохих земель. С точки зрения современной агрономии, это нонсенс. Но в Средние века поступали именно так. Земледелец учился использовать конкретную природную ситуацию, руководствуясь идеей сохранения того, что есть. Такая хозяйственная философия отражает строй крестьянской экономики, стремящейся к самовоспроизведению на одном уровне, но кроме того, видимо, отражает характер восприятия природы и своей трудовой деятельности применительно к ней, какое-то осмысление самой возможности получения от нее благ. Средневековые календари, изображающие двенадцать месяцев года в картинах сельского быта, рассказывают о том, каким могло видеться сельское хозяйство. В иконографии календарей мы встречаем в общем ограниченный набор сцен. Это подрезка лозы, сбор, давка винограда, сев, жатва, обмолот хлебов, откорм желудями и забой свиней. Зато почти нет картин тягостных подготовительных операций, как-то: пахоты, удобрения почв, расчистки нови. Агрикультура изображается как род собирательства, словно бы плоды земли родятся сами собой. Крестьяне просто берут от природы хлеб, сено, виноград, мясо, овечью шерсть. Идея рождающей природы, кажется, заслоняет идею труда и производства как сознательного и целенаправленного преобразования среды.

С древнейших времен орудия труда земледельцев остаются примитивными и неизменными. В Средние века не было придумано ни одного нового. Недаром в сочинениях о земледелии они не описываются.

Одно время историки видели прогресс земледелия в переходе от сохи к плугу. Сегодня эта мысль, повторенная Андерсоном, считается спорной. Выбор того или иного инструмента был обусловлен прежде всего естественными условиями. Для обработки легких, сухих, каменистых почв Средиземноморья, которые могут быть легко разрушены глубокой вспашкой, лучше подходит соха, более простое и древнее орудие, корябающее землю и симметрично отбрасывающее ее по обе стороны борозды. Такая пахота лучше всего предохраняет некоторые виды почв от выветривания. Переворачивающий почвенный слой благодаря специальному приспособлению, отвалу, плуг годился для тяжелых и переувлажненных почв, которые характерны для северной части Европы. В одном хозяйстве подчас имелись разные пахотные орудия для разных почв и разной вспашки. Распространение плуга связано с введением в хозяйственный оборот тех земель, которые сохой было не взять. Соха и плуг не являются двумя последовательными этапами в эволюции одного орудия. Это разные инструменты, используемые для производства разных операций.

Я вспоминаю одну добротную книгу о земледелии средневекового Ирана. Ее автор сначала подробно описывает необыкновенно сложную систему местной ирригации. Иранские водосборные каналы — каризы, или по-арабски «канаты» — проложены под землей на глубине в десятки метров и идут на десятки километров. О размахе этих древних гидротехнических сооружений говорит тот факт, что уровень ирригации иранского земледелия, существовавший накануне гибельного монгольского нашествия в XIII веке, не восстановлен до сих пор. Но, оказывается, еще труднее объяснить другое. Почему при этом не развиваются пахотные орудия? «Контраст между примитивностью и неподвижностью орудий пахоты, с одной стороны, — пишет автор, — и развитыми приемами агротехники иранского земледельца и сравнительно сложными типами ирригационных сооружений, особенно подземных, с другой стороны, кажется поразительным».

Ответ лучше поискать в своих предубеждениях. От экономики древности и Средних веков нас отделяет промышленная революция XIX века. Начиная с эпохи промышленной революции развитие техники, влекущее за собой рост производительности труда, становится мотором экономического роста. К истории земледелия доиндустриальной эпохи с такими мерками подходить не стоит.

Главным вопросом развития аграрного производства в Средние века было освоение существующих орудий. Обращение с инструментом, тем же плугом, — целая наука, где первостепенное значение имеет угол вспашки, ее глубина и тому подобные обстоятельства. Прогресс в такой агрикультуре связан с медленным накоплением опыта. Скорее, чем о застое творческой мысли, неизменность сельскохозяйственного инвентаря, очевидно, свидетельствует об особом отношении человека и орудия. Сам по себе рабочий инструмент до эпохи машин является своего рода искусственным продолжением способностей человеческого тела, служит энергии и мастерству земледельца или ремесленника. «На протяжении большей части истории человечества, — замечает американский антрополог Маршалл Салинз, — труд был важнее, чем орудия, и решающее значение имели интеллектуальные усилия производителей, а не их несложное оснащение. Вся история труда вплоть до недавнего времени была историей квалифицированного труда». До времени промышленной революции мастерство работника, его квалифицированный труд, а не усовершенствование его орудий было главным источником роста общественного производства. С приходом машин отношение между человеком и орудием претерпело существенное изменение. Действия машины предрешены ее механизмом. Работник обслуживает машину, но само действие производит машина. Лишь тогда развитие техники в виде создания новых машин начинает играть ту самостоятельную и определяющую роль, которую оно играет сегодня. Промышленная революция стала поворотным пунктом в истории труда и наложила отпечаток на представления о человеческой деятельности. Говоря об истории, лучше не попадать в плен своих готовых представлений.

Наконец, Андерсон игнорирует своеобразие экономической жизни в древности и Средние века, не желает думать на эту тему. Между тем это давно не terra incognita. Мы знаем, что крестьянское хозяйство отличается от капиталистического. В отличие от капиталистического предприятия, оно не стремится к максимальному использованию своих хозяйственных возможностей и не нацелено на достижение максимальной прибыли, а служит удовлетворению потребностей.

Трогательной иллюстрацией этой хозяйственной особенности является одно агиографическое предание, повествующее о религиозном подвижнике XIII века Франциске Ассизском. Франциск жил отшельником в итальянском местечке Сартеано. Чтобы перебороть в себе искушение вернуться к мирской жизни, он слепил из снега семь снежных баб и сказал себе: «Гляди! Та, что побольше, — твоя жена. Эти четверо — два твоих сына и две дочки. Остальные двое— слуга со служанкой. Видишь, как они умирают от холода. Поскорее дай им всем одежду. Не можешь? Тогда будь доволен тем, что служить ты должен одному Господу». После этих слов, поясняет рассказчик, святой подвижник со спокойной душой вернулся в свою келью.

Дом складывается из людей разной трудоспособности и предстает как потребительский союз. Потребление в доме выступает главным стимулом производства. Отправным пунктом исследований, ведущих нас к лучшему пониманию собственной логики домашнего хозяйства, в свое время стала книга нашего замечательного экономиста А. В. Чаянова. Он нашел прямую связь между численным соотношением работающих и иждивенцев и интенсивностью хозяйственной деятельности. Интенсивность крестьянского труда падает, когда надо кормить меньше ртов. Вместо того чтобы богатеть, крестьяне предпочитают меньше работать. Можно добавить, что эта картина, нарисованная усилиями экономистов, сегодня подкреплена большим и интересным материалом, собранным этнографами. Мы угадываем в крестьянской экономике способность стремительно возрастать при внешнем давлении и немедленно сдуваться, едва это внешнее давление ослабевает.

Исторический промежуток между лучшими временами Римской империи и сеньориальным строем Средних веков, который называют ранним Средневековьем, отлично это показывает. Можно сказать, что это время кризиса отношений «эксплуатации», возрастания свободы крестьян от власти аристократий. На вопрос о том, что отличает материальную культуру раннего Средневековья, историки отвечают: «Бедность!» В материальном смысле это бедное общество. Оно оказалось неспособным оставить после себя память, сравнимую с громадами римских амфитеатров или средневековых готических соборов. Материальный быт власть имущих зависит от налаженных каналов эксплуатации крестьянского труда. За бедностью материальной культуры и свертыванием хозяйственных обменов в раннем Средневековье в большой мере встают изменения в экономическом положении социальных элит. Но «бедными» оказываются не они одни. После Карла Маркса меру эксплуатации часто описывали в терминах «необходимого» и «прибавочного» продукта. Имеется в виду, что объем производства якобы всегда есть некая устойчивая и самостоятельная величина, которую определяют технические возможности. Часть его можно изъять, не разрушив основ производства, и это и есть «прибавочный» продукт. К крестьянской экономике сказанное не относится. Если власть имущие получают сравнительно меньшую долю общественного продукта, то это не значит, что больше остается у самих производителей. Это значит, что крестьяне меньше работают. Если мы примем этот взгляд, то сможем объяснить некоторые поразительные факты экономической истории раннего Средневековья. В частности, есть свидетельства упадка агротехники в это время и даже перехода от пахотного земледелия к мотыжному и от земледелия к охоте и собирательству. Действительно, чем сложнее агротехника, тем больших вложений труда она требует. Если мера эксплуатации падает, крестьянская экономика тоже меняется. Она возвращается к более простым формам хозяйственной деятельности. Из всех видов экономической деятельности легче всего сидеть с удочкой и ходить по грибы. Археологи утверждают, что в отдельных местах Италии материальная культура раннего Средневековья начинает напоминать культуру эпохи неолита.

После 1000 года установление сеньориального строя приведет к новому подъему европейской экономики. Рост средневековой экономики по-настоящему зависит от институтов. Эти важные наблюдения помогают уловить экономическую реальность сеньориального строя средних веков. Но мнения Андерсона об общественно-экономических формациях как этапах технологического роста они не подтверждают. Это мнение должно быть признано ошибочным.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67