Рецензия на: Никольский С. А., Филимонов В. П. Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии XVIII — середины XIX столетия. М.: Прогресс-Традиция, 2008. 416 с.
* * *
Точность для гуманитария ужасно важная штука. Тем более что очень редко встречается. Но г-да Никольский и Филимонов составляют приятное исключение. Все вокруг говорят про мировоззрение русского народа, идею русскую ищут. Только г-да Никольский и Филимонов точно знают: земледелец имеется в виду, земледелец. Во всяком случае до 1917 года. Сказали как отрезали: «…для русской философии фигуры крестьянина и помещика — сельского дворянина в качестве предмета размышления являются центральными» (с. 17). Почему? Да потому, что страна у нас такая, земледельческая. Их, то есть г-д Никольского и Филимонова, «уверенность основывается на том факте, что в те времена российское население на девяносто процентов состояло из жителей деревни или живших в городах, но существовавших за счет деревни помещиков» (с. 17). То есть какого русского мыслителя ни возьми, он только и делает, что в поте лица размышляет о земледельцах. А может, и сам он земледелец. И ведь что главное: это ж ужасно перспективная тема! Никольский с Филимоновым, например, собираются семь томов написать. Прямо так и говорят: до начала XXI века — «новой попытки установления в России демократического строя» (с. 24). Рецензируемый труд являет собой только первый том грядущего семикнижия.
Но сделано уже немало. Тут и философские штудии (первая часть книги), тут и литературоведческие анализы (вторая часть), тут и киноведческие записки (третья часть). От такого богатства глаза разбегаются. Хорошо хоть в основном все в рамках школьной программы (Радищев, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев). Благо один из авторов — г-н Филимонов, как сказано в аннотации, «работает учителем литературы в сельской школе». Кино, правда, в школах как будто еще не показывают. Так что это сверх программы. На бис, так сказать. Хотя г-н Филимонов еще и киновед профессиональный, поскольку закончил заочную аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кинематографа по сектору кино. Впрочем, что конец, что начало — скорбная песня одна. О чем песня, доподлинно никто не знает. Даже сами авторы. На последней странице прямо пишут: «Мы сознаем, что на данном этапе исследования представленного материала, позволяющего говорить о собственно русском мировоззрении и мировоззрении русского земледельца, недостаточно» (с. 414). То есть предыдущие четыреста с хвостиком страниц были неизвестно о чем. Вот достойный пример гуманитарной точности! А ведь г-да Никольский и Филимонов «при наличии соответствующего интереса» собираются еще и «раскрыть содержание мировоззрения земледельца других наций» (с. 415). От перспектив даже как-то не по себе делается.
Сразу ясно, что авторы глубоко к сердцу приняли слова Семена Людвиговича Франка о методе «сочувственного постижения» (с. 12 – 13), который надо к познанию мировоззрения применять. Подняли, значит, Франка на методологический щит. И понесли. То есть пошли-поехали. Уж как они земледельцам всей Земли сочувствуют! Особливо, конечно, нашим, русским, земледельцам. Этих они просто понимают. Через толщу культурного наследия, само собой. Проникают в самую нутрь земледельца, залезают к нему в душу. Чужая душа, известно, потемки. Никольский и Филимонов потемок не боятся, лезут все глубже и глубже. Делать нечего, подмоги ждать неоткуда. Позади Москва, впереди Россия.
Чувствуется, что поначалу авторы хотели к философии «самобытно-русской» приткнуться. Поискать ответов у светочей разума. Не помогло. Поэтому, наверно, первая часть книжки, где про «философов и публицистов» такая короткая получилась (с. 27 – 84). Так, например, «попытки найти у Хомякова более основательные идеи, глубже объясняющие специфику славянофильского понимания России и русских, равно как и славян вообще, позитивного результата не дали: в текстах их нет» (с. 73 – 74). Вот так, просто и ясно… Вообще простота и безыскусственность — интерпретаций, примеров, сопоставлений — это, пожалуй, главная отличительная черта книги Никольского и Филимонова. Отрадно, что эдакая простота находит финансовую поддержку Российского гуманитарного научного фонда. Значит, сие богоугодное заведение не на словах, а на деле соответствует интересам народного просвещения. Да и как не найти поддержки. Ведь г-н Никольский, как сказано опять-таки в аннотации, заместитель директора Института философии РАН. Там-то небось ночей не спят, все думают о русском мировоззрении.
В трудах праведных г-ну Никольскому с коллегой Филимоновым сложности-то недосуг изобретать. Тем более, всю работу уже Пушкин сделал. Александр-свет Сергеевич. Ему, родимому, удалось «впервые в отечественной духовной истории… наметить основные константы русского миросознания и мировоззрения. Среди них — характерное для русского дворянства представление о чести и личном достоинстве как высших характеристиках человека; вера во всесилие божественной предопределенности жизни человека (его судьбы); уверенность в легкости перехода из состояния жизни в состояние смерти, близком соседстве и даже соединенности земного и загробного существования; онтологическая близость и почти что родственность „верхов“ и «низов» российского общества» (с. 161). Уф, выдохнули. Собственно, на этом все. То есть не все, конечно.
Вторая часть труда, где про литературу, почитай, три четверти всей книги занимает (с. 87 – 354). Но дальше гораздо мрачнее. У Гоголя уже ничего простого не обнаружишь. Одни проблемы. В земной юдоли «тупик всеобщего неумения правильно поставить аграрное дело». В «мистических высях» и вовсе «никаких надежд на общероссийское позитивное дело» (с. 199). Словом, сплошной пессимизм вместо мировоззрения. Так же и у Лермонтова. Правда, у него вообще «нет собственно русского земледельческого мировоззрения» (с. 233). Не беда, что Михаил Юрьевич про хлебопашцев али сельских дворян ничего не ведал. Зато он, оказывается, много понаписал «о мировоззрении детей русских помещиков или самих завтрашних помещиков» (с. 233). Особенно любовно г-да Никольский и Филимонов про Ивана Сергеевича Тургенева отзываются. Сначала «Записки охотника» по косточкам перебирают. А от их анализа рассказа «Муму» просто дух захватывает. Как земледелец земледельца изобразил Иван Сергеевич своего Герасима. Потому в его, Герасима, образе «угадываются и чувства, пережитые самим автором» (с. 343). И хочется что-то сказать, да не можется. Слов нету. Вот вам трагическая судьба русского человека и его мировоззрения как на ладони.
Третья часть — про кино (с. 356 – 412). Ох, до чего же много про земледельцев наснимали-то! Тут и «Дворянское гнездо» Кончаловского, тут и «Русский бунт» Прошкина. Впрочем, все мимо. «Опыт наблюдения за экранизациями отечественной классической литературы показывает, что им, как правило, недостает широты и глубины взгляда на произведение, чтобы освоить его в качестве единого, целостного художественного высказывания, содержащего в себе как идеи своего времени, так и мировоззренческое видение Автора» (с. 411). И даже не хочется спорить с г-дами Никольским и Филимоновым. Ни по этому поводу, ни вообще. Тем более, киноведом или литературоведом рецензент себя не мнит. Кинолюбителем разве что. Вот вам и весь сказ.