Между инновациями и риском: всемирная история финансов для чайников

Рецензия на книгу: Найл Фергюсон. Восхождение денег. М.: Астрель, 2010. 448 с.

Фергюсон, чья популярная книга об истории финансов вышла в оригинальном английском издании два года назад, остается сегодня объектом непрекращающейся атаки. Его ругают все. Экономисты скептически смотрят на его объяснительные схемы, называют его данные устаревшими, его модели упрощенными, а в кулуарах еще и добавляют: «Этот Фергюсон ведь не экономист, так как же он может писать об экономике?» Социалисты критикуют Фергюсона за любовь к предмету его исследования — деньгам, за низкопоклонничество перед капиталом, за финансовый детерминизм. А еще за то, что вместо того, чтобы писать о Марксе, он зачем‑то пишет об Enron и Goldman Sachs. Из этого нужно делать единственный возможный вывод: книгу Фергюсона, сумевшего, сделав свою работу, крепко насолить всем авторитетным критикам, непременно стоит читать.

Разумеется, «Восхождение денег» — это отнюдь не научная работа, но и не учебник. Фергюсон занял уникальную нишу: он рассказывает об истории мировых финансов как популяризатор, увлекательно и одновременно серьезно. Такой стиль изложения напоминает «Элегантную вселенную» Брайана Грина, сумевшего кратко и доступно рассказать о современном состоянии теоретической физики, занятой нешуточными поисками «теории всего». Поэтому от Фергюсона не следует ожидать слишком многого: «Восхождение денег» не является фундаментальным трудом, книга написана для решения другой задачи и не рассчитана на яйцеголовых профессоров, историков экономики. Со своей, популяризаторской, задачей автор справляется на «отлично».

Для чего нужно распространять знание о финансовой истории? Чтобы учиться на ошибках прошлого, поясняет Фергюсон. Стаж работы всех финансовых гуру нынешнего мира не превышает 25 лет, а это значит, что их личный опыт начинается не раньше 80‑х гг. XX в. Задача историка состоит в том, чтобы лишить человечество финансистов иллюзий, напомнив о нашем скорбном опыте прошлого. Иначе даже при самом научном подходе к деньгам мы рискуем уподобиться жертвам знаменитого хеджевого фонда Long-Term Capital Management, который исповедовал строгий математический подход к анализу рынка и в результате — несмотря на Нобелевскую премию по экономике, обладателем которой стали его основатели, и огромный список первоклассных инвесторов — с треском разорился.

Проблема вовсе не в том, что в рамках капитализма кто‑то постоянно проигрывает, а другие остаются в выигрыше. Фергюсон очень тонко чувствует политэкономический фундамент финансовой истории. Ключевой момент здесь — это судьба нынешней глобализации, которая для автора является несомненным благом. Историк напоминает нам, что мир уже пережил одну капиталистическую глобализацию, которая также была связана с ростом уровня жизни на планете. Ее основанием в последней четверти XIX в. стала Британская империя, а также симбиоз между финансовым центром мира — Лондоном и наиболее динамично развивающейся экономикой на континенте — Германией (простой пример: в 1914 г. большинство немецких торговых судов было застраховано в Англии). Тогда для того, чтобы взорвать финансовые рынки и на несколько десятилетий разрушить мировую торговлю, потребовалось лишь несколько дней начавшейся летом 1914 г. войны. Залогом нынешней глобализации стало экономическое партнерство между крупнейшим должником и потребителем, США, и новой фабрикой мира и кредитором, Китаем. Политическая напряженность между этими двумя странами, предупреждает Фергюсон, может не только разрушить Кимерику, финансовую химеру, связывающую Китай и Америку (о ней еще будет сказано несколько слов ниже), но и привести к откату мира к состоянию 30‑х гг. прошлого века, укреплению национальных границ, формированию новых тоталитарных государств. Алармист Фергюсон в конце своей книги прямо пугает читателя большой войной. Правда после легких глав это звучит скорее как романтическая реминисценция на тему наполеоновской эпохи, чем предвестием ядерной зимы.

В какой оптике автор видит свой предмет, историю денег? Разумеется, Фергюсон не находит места для марксизма. Для Фергюсона финансы — это одна из отраслей экономики, столь же полезная, как и текстильное производство или IT. Без денег и развитых финансовых инструментов мы никогда не смогли бы позволить себе наш нынешний уровень жизни, — вот о чем историк постоянно напоминает читателю. Говорить о финансовых инновациях столь же уместно, как говорить об изобретении ткацкого станка. История денег, таким образом, это история четырех тысяч лет усилий человеческого разума, пытавшегося сделать торговлю и накопление более простыми и эффективными, а жизнь людей более счастливой. И нужно признать, что на фоне новейших антикризисных теорий, утверждающих, что все наши беды происходят от чрезмерного кредитования, слова Фергюсона звучат отрезвляюще.

Итак, деньги воплотили в себе отношения между кредитором и заемщиком. Систематизация этих отношений привела к появлению банков, «вместительных и постоянно растущих площадок для превращения сбережений одних в ссуды другим». В итальянских городах- государствах XIII в. появляются государственные облигации, которые в свою очередь стали источником институционализации рынка ценных бумаг, позволяя оценивать их и обменивать друг на друга и на деньги. В XVII в. новым лицом капитализма стали акционерные компании — массовые предприятия, предлагающие инвесторам объединяться для реализации того или иного амбициозного проекта, неосуществимого ни одним отдельным частным лицом. В следующем столетии на сцену выходят страховые и пенсионные фонды, которые сумели поставить на службу финансовой стабильности новейшие достижения математической статистики: благодаря закону больших чисел они смогли защищать участников рынков от предсказуемых рисков. Рост числа рисков привел к созданию новых инструментов защиты, ими стали фьючерсы и опционы, создавшие класс так называемых деривативов, производных финансовых инструментов. И наконец, в XX в. мы наблюдали стремительный взлет рынка жилищных кредитов: как пишет Фергюсон, большинство людей поверило заверениям политиков и решило инвестировать свои сбережения в недвижимость. Такова краткая история «восхождения денег», где подъемы исторически и неизбежно чередовались с кризисами и спадами. В изложении Фергюсона все эти термины из лексикона магистров финансов в аккуратных костюмах приобретают плоть и кровь, играют яркими цветами. Вместо сухой статистики в его текстах бал правят финансовые герои, трикстеры и инноваторы.

Все началось во Флоренции, где семья Медичи, ранние представители которой были обыкновенными грабителями, сумела создать цивилизованный рынок банковских услуг, оказавшийся столь успешным, что позволил семье получить герцогское достоинство. Другие итальянские города старались не отставать от заносчивых флорентийцев, и очень скоро на свет появились мощные финансово-военные союзы, такие как тот, что существовал между Генуей и имперской Испанией. Последняя, впрочем, показала себя заемщиком ненадежным, что привело к гибели кредиторов. Уже тогда стало ясно, что абсолютные монархии зачастую не склонны выполнять свои обязательства.

Средиземноморский опыт финансовых операций был творчески переосмыслен в Северной Европе. Новыми финансовыми лидерами стали голландцы, англичане и шведы. В 1609 г. в Амстердаме открылся расчетный банк (Wisselbank), ставший прообразом современных центральных банков. Задача, которая стояла перед этой финансовой организацией, была достаточно очевидной: на территории Нидерландов ходило не менее 14 различных валют, что создавало массу трудностей для оперативных сделок торговцев. Расчетный банк ввел систему стандартизированных чеков, что позволило купцам открывать счета в единой валюте. По тем временам, пишет Фергюсон, это стало настоящим прорывом: появились безналичные сделки!

У амстердамского расчетного банка было, впрочем, серьезное ограничение: его депозиты были полностью обеспечены звонкой монетой. На практике это означало, что такой сверхнадежный банк, способный в любой момент выплатить все деньги своим вкладчикам, не мог выполнять важнейшей функции кредитования. Эту задачу удалось решить шведам, которые полвека спустя открыли в Стокгольме Банк Швеции или Riksbank. Впервые в мире он стал работать как современный банк, часть депозитов в котором хранилось в качестве резерва, а значительная часть средств выдавалась в качестве ссуд. Третья ключевая финансовая инновация произошла в Англии, где центральный банк в 1742 г. получил монополию на выпуск банкнот — «особой формы беспроцентных долговых обязательств, призванных упростить расчет в отсутствие банковских счетов у обеих сторон».

Драматический пример различия между инновационным развитием и «эффектом колеи», обусловленным изобилием природных ресурсов, — это сравнение североевропейских финансовых успехов со стагнацией могущественной Испании, уверенной в своем богатстве и благополучии благодаря серебряным рудникам Нового света. Вот что пишет по этому поводу наш историк: «Жители Мадрида так толком и не поняли, что настоящие деньги — там, где кончается металл и начинается кредит, и жестоко поплатились за это: с 1557 по 1696 г. испанская монархия по меньшей мере четырнадцать раз полностью или частично отказывалась рассчитываться со своими кредиторами».

Флорентийцы были не только родоначальниками банковского дела, но и авторами радикально нового подхода к финансированию государственных расходов. Постоянные войны с соседями заставляли Флоренцию XIV – XV вв. изыскивать новые возможности для поддержания боевого духа наемников-кондотьеров, обеспечить который могла только звонкая монета. Горожане в обязательном порядке ссужали деньги своему правительству, а затем получали по этому недобровольному кредиту процент. Католическая церковь не рассматривала такую деятельность как ростовщичество, поскольку выплаты по долгу рассматривались как плата за обязательное кредитование, damnum emergens («положительный ущерб») в терминах канонического права. Флорентийцы допускали перепродажу подобных ссуд другим гражданам города, что привело к возникновению первого в мире рынка государственных облигаций.

Несколько столетиями спустя именно благодаря рынку британских государственных бумаг в эпоху наполеоновских войн сделал свое состояние Натан Ротшильд. Фергюсон разоблачает мифы, созданные вокруг этой фигуры молвой и нацистской пропагандой: Ротшильд сумел сделать деньги не благодаря стремительному поражению Наполеона при Ватерлоо, но вопреки ему. Официальный финансист армии Велингтона делал ставку на то, что война продлится еще долго, и скупил все доступное на рынке золото в надежде на то, что именно им будут оплачиваться военные расходы британцев на континенте. Однако Наполеон потерпел окончательное поражение, и Ротшильду пришлось срочно реинвестировать золотые слитки в британские долговые обязательства, тем более что другого выбора у него толком и не было. Вместе с победой цены на облигации действительно пошли в рост: финансовый гений основателя дома Ротшильдов проявился в том, что он сумел еще три года хладнокровно держать бумаги, дожидаясь пика цен на низ. В итоге к 1817 г. он провернул одну из самых смелых и амбициозных финансовых предприятий в истории. Так родилась легенда.

У облигаций была и другая, не менее легендарная сторона: это истории финансовых крахов и гиперинфляции. Фергюсон демонстрирует, как по подобному сценарию развивались финансовые рынки Конфедерации во время Гражданской войны в США, Веймарской республики после поражения Германии в Первой мировой войне, а также Аргентины, страны, которая к началу XX в. была одной из наиболее процветающих на планете.

Опасность финансового краха связана не только с отказом государства от своих обязательств или слишком активной работой печатного станка, но и с частной инициативой. «Восхождение денег» подробно анализирует историю пионера финансовых пузырей, легендарного шотландца Джона Ло, ставшего главным казначеем королевской Франции и обещавшего подданным короля баснословные прибыли от участия в акционерной Миссисипской компании, которая должна была открыть миру богатства Луизианы. Не все акционерные компании одинаково полезны, — вот о чем призывает нас помнить Фергюсон, сравнивая Миссисипскую компанию Ло со сверхнадежной Голландской Ост-Индской компанией, приносившей стабильную прибыль своим акционерам в течение жизни нескольких поколений.

Прогресс финансовых инструментов, напоминает автор, связан и с развитием таких ценностей социально ориентированного государства, как пенсии и всеобщее страхование. Родиной соответствующих идей зачастую считают Великобританию, однако подлинными пионерами на этом пути стали Германия Бисмарка и императорская Япония, предлагавшие своим подданным удивительную сделку: патриотизм и самопожертвование в обмен на социальные гарантии и финансовую стабильность.

В последней главе, посвященной финансовой глобализации и появлению «Кимерики», симбиотического государства-химеры, состоящего из Китая и США, Фергюсон не сумел противостоять искушению поучаствовать в традиционном для современной социальной науки конкурсе на лучшее объяснение различий в темпах экономического развития между западным миром и остальной планетой. Этот вопрос изначально был политическим, ведь в XIX в. именно очевидная пропасть в уровне жизни стала основанием «научного расизма». Сегодня ответ о биологических преимуществах белой расы считается недопустимым, зато существует огромное количество конкурирующих культурологических, институциональных и даже географических гипотез. Фергюсон тоже склоняется к институционализму. Он перечисляет те причины, которыми мы обычно объясняем отставание Китая после XV века. Во-первых, на эту роль претендует открытие Америки и превращение Карибских островов в огромную тростниковую плантацию. Без нее китайское сельское хозяйство оставалось заложником закона «убывающей отдачи», постоянно теряя в росте при все возрастающих затратах. Во-вторых, речь идет о близости угольных шахт к центрам промышленного производства, что стимулировало расширенное производство древесины, хлопка, шерсти и появления «технологий двойного назначения», пригодных для создания оружия. Но, настаивает Фергюсон, свою роль в этом процессе сыграло и различие в финансовых системах Китая и Европы. Поднебесная, где существовала единая централизованная система налогообложения просто не нуждалась в финансовых инновациях, таких как рынок государственных облигаций. Не было здесь изобретено и акционерных компаний. Первые современные финансовые инструменты появились в Китае вместе с белыми колонизаторами.

В конце книги автор связывает модные идеи Нассима Талеба о фундаментальной неопределенности финансового мира с известными рассуждениями Йозефа Шумпетера о природе модернизации как «творческого разрушения». Очевидно, что гибкость и разнородность финансовых инструментов, доступных нам сегодня, является оборотной стороной финансовых рисков, так что говорить о наличии такой связи означает изрекать трюизм.

Минусы книги Фергюсона очевидны: это действительно упрощенный очерк, использующий модели, которые никуда не годятся с точки зрения переднего края современной исторической науки. Он — как принято говорить в казенном языке российских диссертационных советов — ни в коей мере не может претендовать на полноту исследования темы финансовой истории мира. Правы и те критики автора, которые упрекают его в построении книги по образцу американского телешоу («из этой главы вы узнаете… каждое великое историческое событие хранит в себе финансовую тайну…»). Тем не менее Фергюсон сделал очень полезное дело, написав популярную историю денег. «Восхождением…» можно провоцировать, оно демонстрирует горизонт для сложнейших междисциплинарных исследований, лежащих на пересечении традиционной истории, социологии, финансовой аналитики и массовой психологии. Ну и в конце концов, Фергюсона просто приятно и интересно читать, за что его, вероятно, и недолюбливают экономисты. Было бы неплохо, кстати говоря, увидеть на русском языке первую и наиболее известную книгу этого же автора «Дом Ротшильдов», некоторые из сюжетов которой, как мы видели, попали и в «Восхождение денег».

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67