Аурелио Печчеи, выразительный персонаж сошедшего со сцены, но сохраняющегося в живой памяти эона, как-то обмолвился: «Надо сделать так, чтобы максимум людей могли совершить резкий скачок в понимании действительности». И сам попытался совершить нечто в духе предложенного императива, инициировав Римский клуб – последнюю академию финального столетия. Было это, по сути, приглашением на казнь века сего, обозначенную вскоре как «предел роста», затем – «конец истории», но по ряду причин отсроченную на неопределенное время.
Перемены – синкопы живой тектоники в засушливых землях практики, чья телесность предопределена конъюнктурой цен на кровь, сырье, урожаи; творчество – не слишком предсказуемая, но улавливающая помехи нить осциллографа; наследуемое прошлое – истрепавшийся каталог проб и ошибок. Стандарты тактичного (тактического) поведения предписывают признание прав на занятые территории, закрепляя иллюзию единоверия в стилистике «чья область, того и вера». История, однако, не есть искусство чтения меню, ее добродетели подобно пифии воркуют на языке нематериальных обязательств, творимых ежеутрене и ежевечерне, в горе и радости, в дерзновении и суете.
Геополитические композиции, рождаются, дряхлеют, порой деградируя в инвалидов; формулы же, доказавшие жизнеспособность, кодифицируются в соответствии с весом и влиянием, будучи отмыты от грязи, набело переписаны и увенчаны овациями в чертогах практики. Трансграничная сумма сообществ склонна конституировать организмы любой этиологии, сообразуясь с градусом успеха, оттесняя на обочину старый порядок, поменяв заодно по ходу матча правила игры.
Характерная для анналов и хроник территориальная экспансия, непременная фиксация результатов, сменяются дисперсией инициативных пылинок, празднующих в стиле торнадо проницаемость административных границ. Обретаемый в облачных чертогах magisterium сродни цветению зари – сиянию искр, полыхнувших на кромке высотной границы: это огонь запечатанного Великого океана – субстанции, освобождающейся от предметных или иных ограничений.
Дорожная карта обрывается на кромке карты географической. Прежнее общество оказалось исторгнутым из истории, чтобы бытие имело смысл, а на пунктирной траектории цивилизации обозначилась точка сингулярности, чреватая Большим социальным взрывом.
Обменяв личную судьбу на коллективную историю, люди уже многое знают, но далеко не всё научились понимать.
КОМПОЗИЦИЯ ЗНАНИЯ
Существуют различные способы организации знания.
Категориальный (философский) подход был реализован в Древней Греции, где было совершено промышление знания. Вещи и функции (роли) обрели статус понятий, категорий: «руль», «рулевой» превратились в искусство управления – к(г)ибернэ/κυβερνητική, крепежная скоба мачты – в (г)армонию/άρμονία как эстетическую категорию и т.п.
В Элладе фактически присутствовали два «облака» знания – старое/традиционное и новое/философское. Внутренняя же организация зависела от объекта исследования: бытие/состояние – человечество/изменение – изделия/опыт.
В «старом» знании первым доменом был религиозно-ориентированной круг рефлексии, т.е. осмысление скреп и манифестаций божественной гармонии как сочетания беспредельности и предела, совмещение исчисляемого и неисчислимого: мифология (экспликация языка архетипов и вербализация ритуала), космос (соотношение имеющего границы и бездонного, разверзнутого, т.е. истоки субстанции бытия), числовая мистика (универсальный порядок, разнообразие гармоник, музыка сфер), эстетика (пропорции, законы формы и красоты).
В «новой» системе это пространство теории (θεωρία) – исследование мира идей, принципов и самой субстанции бытия, предметами же являлись: метафизика («первая философия»), математика, физика, натурфилософия (естествознание), астрономия.
Второй регистр – размышления о природе рукотворных перемен, о человеческой участи и натуре, людских свойствах и устремлениях, действиях и следствиях, девиациях и ограничениях. В доклассической организации знания это смешение фронесиса (φρόνησις – житейская мудрость, обретаемая с возрастом, охватывая при этом наследуемые традиции) и отчасти фюсиса (φύσις – развивающееся естество, здесь именно в аспекте антропологического развития). Иными словами знание ритмов жизни и ее ситуаций вкупе с внутренними откровениями, диагностическими ориентациями, категориями правильного и неправильного, добра и зла; этоса (ἦθος – регулятивные черты характера) и пайдеи (παιδεία – воспитание/образование). Предметные же области: литургика (ритуал, т.е. невербальное знание и пути деятельной трансляции), драма (δρᾶμα – действие, исполнение), поэтика (ποίησις – творение) в ипостасях трагедии и комедии.
В новом знании это практика (πράξις) – исследование системы деятельностных взаимоотношений в человеческом общежитии, путях и способах обретения блага. Предметы которой – этика (ἠθικόν) и политика (πολιτική), включавшая экономику (οἶκονόμος) и хрематистику (χρηματιστική).
Наконец третий ареал очерчивался фронесисом в аспекте сохранения и совершенствования умений. Это способы культивации мира, достижения результата, т.е. все то, что представляет искусство преодоления природных обременений и разрешения коллизий. Данное «поле» умелого знания изначально сопрягалось с древнейшим своим изводом: чтимым земледелием, имевшим сакральные корни [i].
По мере развития искусности здесь аранжируются обретенные от божественного огня умения свободных людей, творческие знания. Аккумулируются также практические навыки: обобщение опыта механических профессий, которыми могли заниматься и подневольные. А еще педагогика (παιδαγωγική) – искусство элементарного взращивания человека, его воспитание.
Модификация данного ареала получила в новой структуре название технэ (τέχνη) или искусство как мастерство.
ИСКУШЕНИЕ ЗНАНИЕМ
Возможность размышлять о предметах и явлениях независимо от актуального состояния, рассуждать в условиях, когда доказательность имеет бо’льшее значение, нежели утверждение, произвела в умах революцию, навлекая на мыслящее сословие безумие тотального релятивизма, вызвав опьянение потенциями разума, оторванного от бытия, и порождая эвристическое бешенство софистики.
Это была иная дерзость, нежели «свойские» отношения между людьми и богами, характерные для персонажей Гомера. Антропологический субъективизм становился руслом и регламентом умственного действия. Его лозунг «влиять, а не определять» намекает на будущие горизонты идеологии и политтехнологий. Выбор заключался в ответе на вопрос: «Что важнее – понять или утвердить?».
Скепсис Сократа противопоставил смиренную созерцательность умозрительному дерзновению. Мысль о том, что рациональное знание необходимо и возможно именно потому, что ум знает свою ограниченность, имела далеко идущие следствия. По сути, Сократ обосновал разработку инструментария познания (его протезов) и обустройство интеллектуальной инфраструктуры.
Следствием круговорота амбиций софистов и разочарований стоиков явилась экзистенциональная растерянность киников, распятых меж миром века сего и миром горним (Диоген). Между тем произошло переосмысление разрыва, схизмы между немощью человека и полнотой реальности – былым свойским отношениям с божественной запредельностью положен конец: осваиваемый ареал бытия определен как контур, тень истинного положения вещей (Платон). Обретение же когнитивных инструментов, регламентов вело к формализации мировоззренческой конструкции и как следствие – рационализации жизни в виде мироустроительного проекта (политики и стратегии). Обнаружение же истины (познание) становилось технологическим действием, целостным, соразмерным в своей внутренней структуре, но опосредованным (т.е. не непосредственным) и суммарным в поступательной динамике рассуждения. Венцом ментальной инженерии стало значимое непротиворечивое суждение: аргументированное, испытанное дискуссией, признанное конклавом и принимаемое как истина (Аристотель).
Истина, таким образом, постигалась через полноту знаний (гнозис, γνώσις), понимаемую как синтез авторитетных суждений и выводов (эпистема, επιστήμη), а сложность логически неодолимых препон – как комплексность, частично проясняемая по мере прохождения сквозь фильтры аксиом, препятствия теорем, ограничения таких волнорезов, как категории, отчасти же как сверкающие мыслимыми гранями бриллианты апорий, которые можно разбить молотом, но нельзя процарапать ментальной субстанцией.
Результатом явилась оригинальная для своего времени целостность: умозрительная, непротиворечивая эпистемология: «наука» эона как организованное логикой знание (правда, с пристройкой террариума неразрешимых парадоксов). В свою очередь, подразделяемая на теорию (размышления о принципах мироустройства), практику (объект рефлексии – социальные явления) и технологию (осмысление опыта умений, искусность).
Соприкасаясь с миром природы и человеческих потребностей мощь нового сознания рождала многочисленные производные от союза логики и эмпирики (в диапазоне между Эвклидом, Эратосфеном, Архимедом). [ii]
РОЖДЕНИЕ НАУКИ ОТ СЕМЕНИ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ И ДУХА НОВОГО ВРЕМЕНИ
В Европе второго тысячелетия возникает организация знания, которая с некоторыми модификациями сохранилась до нашего времени.
В нее заложен иной мировоззренческий подход: христианский взгляд на основу, смысл бытия как явления, совершенное понимание которого оказывается за гранью человеческого разума, но процесс постижения остается в пределах возможного. А потому порядок вещей не умопостигаем сам по себе, но требует неординарных усилий для познания иной логики: замыслов Творца и закономерностей мира через непредвзятое исследование творений.
Умственное производство востребовано новоевропейской городской средой, однако уже как ремесло. Университетская культура и особенно последующие, индустриальные формы получения/трансляции знания, надеюсь, еще станут предметом обсуждения на заседаниях семинара. Сейчас же отмечу: на заре Нового времени в условиях проникновения в Европу аристотелизма (причем в аверроистской трактовке) проблема знания как такового, его организации и «упаковки», приобретает острый характер. В конце XIII века в Парижском университете проходят две масштабные дискуссии, фактически, имевших следствием рождение науки в современном ее понимании. Деистской рефлексии Аристотеля о перводвигателе («движущей причине») и нисхождении следствий, определяемых в соответствии с законами логики – т.е. соблюдению принципа непротиворечивости как критерия истины – была противопоставлена иная позиция: испытание реальности в эксперименте.
Ход рассуждения был приблизительно следующий: ум всемогущего, свободного Творца кардинально отличен от ума человека, превосходит логику и не всегда понятен (ср. Книга Иова). Поэтому в отыскании истины нельзя исходить лишь из логически обоснованных установлений, сколь бы очевидными те не представлялись. Познавать же реальность можно, прибегая (помимо Откровения) к непосредственному испытанию творения, ибо, будучи создано Творцом, оно в самом естестве содержит и приоткрывает взыскующему грани Его мудрости, отчасти замыслы, приближая к истине и развивая разум. Исследуя природу и человека как созданные субстанции (и потому содержащие печать, отзвук, образ мыслей, намерений Творца), мы просвещаемся и руководствуемся не только представлениями несовершенного человеческого разума, быть может, обманывающегося. Критерием истины становится эксперимент, опытная проверка гипотезы, и тогда закономерности/структуру мира начинаем понимать, исходя не из голых умозаключений, порождаемых к тому же тем или иным типом сознания, но из опознания запечатленных в творении (объективизированных) мыслей и установлений Бога, не всегда и не обязательно совпадающих с человеческими предположениями о них.
Новая организация знания формируется и легитимируется в Европе на основе данного постулата, т.е. христианского взгляда на принципы опознания регламентов бытия: знание уже не умозрительно (speculatio), но требует обязательной верификации предполагаемых закономерностей через непосредственное и непредвзятое исследование естества. Античная «наука» – натурфилософия в своих основах была гипотетична, принципиально умозрительна, спекулятивна, техническое же знание оставалось искусством, т.е. реализацией секретов профессионального мастерства. Причем достигнутые однажды экспериментальные результаты могли и не учитываться в последующих умозаключениях (вспомним, к примеру, судьбу замечательных опытов Эратосфена).
Так формируется предметность новоевропейских естественных наук (science) как подтвержденного экспериментом логичного суждения (а не наоборот), предполагая обязательное опытное исследование объектов, существующих независимо от человека (проверка гипотез). Постулаты подобного подхода – контекстуальность науки (соотнесение привносимого с уже познанным, что требует прописи соответствия либо обоснованного опровержения), «бритва Оккама» (лапидарность обоснований), универсальная воспроизводимость опыта.
Гуманитарное знание (scholarship), включающее социальное и сферу математики (логических инструментов), – сумма дисциплин, исследующих дела людей, творения их ума, рук, сердец, постулирующих и развивающих саму семантику постижения – является дисциплинированным (отвечающим определенным требованиям) рассуждением, сферой свободных искусств.
Конкурирующими институтами обретения знания (и развития личности) становятся университет, затем – академия. [iii]
* * *
Линейная, «аристотелева» логика не была, однако, списана со счетов: проиграв богословский спор, она выиграла практику и подвела со временем цивилизацию к кризису.
В чем привлекательность аристотелизма? Главным образом в четкости и эффективности. Логика Аристотеля была внятна для сложившегося типа мышления, но что более важно: она удобна для прагматичного использования, не требуя удержания вроде бы избыточной в житейских вопросах сложности. Антиномийная же природа бытия расценивается скорее как экзотичный аспект, по-своему перспективный для исследования.
Упрощение мысли, упрощая жизнь, не упрощает реальность, но люди вольно или невольно склоняются к подобному ее прочтению. Соответствующим образом менялось направление научного поиска: от взыскания истины смещаясь к прагматичному использованию знания: производству эффективных механизмов, действенных решений. И в конце концов – к примату технологий над жаждой приобщения к истине. Иначе говоря, вместо обретения инструментария для богопознания произошло обожествление знания (dum perfectum) и одновременно его симплификация, позволявшие обустраивать и заселять мир.
Напомню, Аристотель рассуждал следующим образом: истина логична, божественность действует ясным образом, собственно, это и не Бог, а перводвигатель, передающий миру некий начальный импульс, мы же, моделируя шаг за шагом механику бытия, конструируем сложную, но непротиворечивую систему, постигая суть жизни и порядок вещей. Другими словами, шаблоном отыскания истины с некоторыми оговорками оказывается часовой механизм, автомат, автоматон.
Приблизительно до рубежа ХХ века подобный подход демонстрировал эффективность, способствуя, вкупе с постулатами Просвещения, распространению рационализма, техницизма, индустриальной культуры. Затем произошло неожиданное: свойства природы, приоткрывшиеся в начале прошлого века (в особенности на уровне микромира[iv]), существенно разошлись с кодами мышления – общепринятыми, впечатанными в психику представлениями о принципах и координатах мироздания.
Вскрылся ряд впечатляющих несоответствий между экспериментально установленными фактами и устоявшимися взглядами на природу пространства, времени, взаимосвязь субъекта/объекта. Человек обнаружил: его мыслительный аппарат, аподиктическая карта мира не вполне соответствуют реальности проживания, однако исследование реальности позволяет менять упрощенные представления, преображать сознание, совершенствовать ум. Сама новоевропейская наука, основанная на позиции обязательной экспериментальной проверки любых непротиворечивых построений, предъявила тому доказательства. И предоставила изощренный инструментарий, одновременно предъявив запрос на усложнение мышления, способность удерживать антиномии и оперировать непростыми для современного человека композициями, все чаще извлекаемыми опытным путем из практики.
И если бы не было новоевропейского подхода к исследованию бытия, не было экспериментально верифицированной науки, основанной на принципах христианской теологии, то человек оставался бы в неведении относительно гораздо более сложной, нежели предполагал, но и более реальной картины мира. Люди продолжали бы конструировать непротиворечивые гипотезы на языке логики, простодушно полагая их за истину. И создавали бы, как теперь понимаем, примитивные – с позиций сегодняшнего дня – механизмы. Сложные же, основанные на вскрытой и отчасти познанной нелинейности мира, преображающие сегодня человеческий и природный космос, оказались бы недоступны, ибо основания их нередко лежат за гранью привычной логики.
Кризис провоцировал и стимулировал дальнейшие размышления о новой рациональности, о радикально ином типе рефлексии, обновление методологии познания и действия. Востребованными оказались взгляды на природу знания, остававшиеся долгое время в стороне от столбовой дороги цивилизации. В том числе развивавшиеся апофатическим мышлением и синергийным сознанием.
* * *
Сегодня явно и неявно происходит реорганизация актуального знания на постулатах, отличных от классических формул его разграничения на научное, дисциплинарное, прикладное.
Черты эпистемологического транзита в конституции знания как института можно различить, к примеру, в концепции слияния науки и технологии в синтетическую форму технонауки. Переосмысление феномена европейской науки под маркой знания о технологиях фактически реализует паллиативную конструкцию, где на основе либерального подхода к теоретической верификации закономерностей, обретаемых порой по принципу «черного ящика», коррумпируется континуальность науки. Кроме того, допускается неотчетливость, избыточность обоснований, фактически нивелирующая «бритву Оккама». А при высокой эффективности результата (параметр, становящийся доминантным) «закрываются глаза» на высокую степень неустойчивости выявленных закономерностей, подчас на уникальность и спорадичность их проявления.
Можно также представить реконструкцию шаблона в виде тетраматрицы, описывающей четыре ситуации:
- рациональное, отчуждаемое от создателя – формальное, дисциплинарное знание;
- рациональное, неотчуждаемое – экспертиза как персональное искусство;
- нерациональное, отчуждаемое - объекты художественного творчества;
- нерациональное и неотчуждаемое – мастерство, манифестацией которого является субъект сам по себе.
ПРИМЕЧАНИЯ
[i] Истоки земледелия – в сакральном действии: литургии плодов и даров, творимой патриархом при коллективной тризне. Иначе говоря, в погребальных обрядах-жертвоприношениях чтимым покойникам лучших, отобранных плодов, обильно возвращаемых затем богатым урожаем элитных сортов (ср. «священная роща»). Утрачивая образ жреца, связующего с миром предков, посредник обретает облик землепашца. И даже более того: возможно здесь коренятся (по крайней мере, отчасти) истоки не только селекции сортов, растениеводства, но также обретения сходящегося на сакральное пастбище и приручаемого богатством урожая стада, т.е. животноводства.
[ii] Утверждение мировоззрения, т.е. сопряжение ценностей с определенной формой мышления, происходит не в стерильной зоне одинокого существования, но в наполненном страстями пространстве практики. Взаимодействие этики и политики формирует консенсус, утверждая нормы общежития. Мировоззренческая формула производит правовой аппарат, который нормирует сумму взаимодействий, превращая в социальную организацию, что выражается, в частности, в центральном номоканоне: писанной или неписаной конституции. Отсюда проистекают политические, экономические следствия, в свою очередь реализуемые в доктринах, концепциях, стратегиях. Занимаясь проблемами практики, приходится сталкиваться с культурными версиями, затруднительными, а порой прямо-таки алогичными для внешнего наблюдателя, если не учитывать их мировоззренческую основу. Приведу пример: исламская банковская система, где «в золотом городе Принципе» вообще-то запрещено взимание процента (что само по себе ставит большой вопросительный знак) и даже более того – существует понятие «отрицательного процента» – отчисление 2½% от прибыли, которые направляются на благотворительность. Кроме того, вкладывая деньги в банк, человек интересуется не только прибылью, но и на какие цели будут направлены деньги. К примеру, их нельзя использовать для производства спиртных напитков либо иные недостойные с данной мировоззренческой позиции цели. Это идеальная культурная модель, которая имеет те или иные форматы ее реализации. Суть же в том, что некоторые формулы практики, представляющиеся универсальными, таковыми не являются, другие же, порою уже списанные было в архив, могут оказаться чем-то большим, нежели «фундаменталистской причудой». Сегодня, к примеру, в некоторых странах подобная ситуация имеет место с цифровой идентификацией людей.
[iii] См. Александр Неклесса. Знать – значит быть // http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Znat-znachit-byt
[iv] Кстати, теория относительности и квантовая механика и поныне полноценно не стыкуются, фактически, это «разные физики»: т.е. до сих пор отсутствует единая физическая теория, и мы существуем в ментально парадоксальном мире.