30 июля 2007 года произошла странная вещь, которую тогда никто не рискнул анализировать и вообще осознавать: в один день умерли Ингмар Бергман и Микеланджело Антониони, последние столпы Золотого века кино. Два старичка, сильно пережившие своих более темпераментных собратьев, одновременно выдохнули в разных концах Европы, и больше не осталось живых полубогов, и мы перестали цепляться за память о материковых глыбах, зажили в мире «островного» кинематографа, где каждый в ответе за свой удел, и никто уже не ждет премьеры в давке кассового предбанника.
А тогда никто даже не успел синхронизировать эти новости: некрологи хаотично, по отдельности всплывали в выпусках новостей, и многие подумали, что это ошибка: умер один, а приплели другого. Однако никакой ошибки не было: Бергман и Антониони, режиссеры, предельно разные по стилю и близкие по статусу, не договорились, кто закроет летопись кинематографа XX века, и сделали это синхронно, на раз-два-три.
После этого говорить о классике и авторском кино вообще стало как-то труднее: из критической повестки, из области воспоминаний и надежд, анализ кинолент начал переползать в область научного. Взгляд отделен временем: эмоциональному зрителю и доброму роботу, советующему, что посмотреть, тут делать нечего.
Год 2012-ый. Бергмановский остров Форё закрыт для посещения, «8 ½» пересняли в виде посредственного мюзикла, не упомянув в титрах Феллини, юбилей Тарковского прошел в лекционных залах, на чтениях и в переизданиях, а на исходе сентября, без особого внимания за пределами Италии, отмечают столетие Микеланджело Антониони. Может быть, пройдет ретроспектива на одном-двух провинциальных фестивалях. Пара записей в фейсбуке. Киножурналы почтительно промолчат. В общем, несмотря на целлулоидную вечность кино, его иконы устаревают и превращаются в наукообразные тени ещё быстрее, чем литература. Наверное, так и надо. Мне вполне понятны слова критика Бориса Нелепо по этому поводу: «Теперь, когда кино перевалило за столетие, современный человек, смотрящий старые фильмы, не может отделаться от чувства, что с экрана на него смотрят мертвецы» (из лекции о новых кинотенденциях в школе имени МакГаффина).
Ностальгия – пустое занятие, однако чувства к мертвецам, неизменно щеголяющим по экрану во всей своей красоте, порой сильнее и мучительнее, чем к героям собственной памяти. Фильмы Антониони, рассказавшие миру, разделенному холодной войной, что такое европейский шик, - слишком живое напоминание об уровне, недостижимом нынешним варварам и островитянам, и это сравнение иногда мучит. Последыши ничем не хуже (мы, в конце концов, слишком взрослые, чтобы верить в единичность Золотого века), но стальная походка Жанны Моро или изгибающиеся в речи губы Моники Витти волей-неволей становятся эталоном юного зрителя, прилипшего к стулу студенческого киноклуба. И куда деться этому зрителю от того, что ни Жанны, ни Моники, ни восхода над загородной виллой больше нет? Нет замечтавшегося американца из среднего звена, который на вопрос о кино отвечает одно слово: Ла Нотте. Нет юных антисоветчиков, пишущих стихи в очередях на фестивале итальянского кино и сходящих с ума от этих женщин с подведенными глазами. Нет этой тоски и радости от того, что кино – это самое сексуальное и самое аристократичное зрелище на свете. Что оно не обманет и не унизит своего зрителя, пришедшего спрятаться в темноте и пофантазировать, как бы он разобрался с этой жизнью, будь он чуточку свободнее, красивее, лучше.
Теперь, когда эти обязанности сняты, когда кино говорит с нами на равных, тише, жалостливее и беспомощней, что делать пытливому зрителю с фильмами Антониони? Видимо, забыть.