Как-то этим летом в лондонском «Пушкинском доме» собрались местные интеллектуалы по поводу столетия со дня рождения Исайи Берлина. Обсуждались всевозможные связи последнего с Россией, и только один из присутствующих заговорил о другом, о том, что почтенный сэр и известный исследователь был, прежде всего, реальным либералом, причем последним…
Этим выбившимся из темы оратором оказался никто иной, как Александр Пятигорский.
Он часто предпочитал говорить о другом, о том, что вне опросного листа и вне повестки дня, не о том, что здесь и сейчас, и что у всех на устах. Во многом он не просто шел (потому, что так случайно получалось), а именно любил идти наперекор. Последнее для него было — словно для парусника попутный ветер. И потому он часто сам создавал атмосферу провокационности, чем бы ни занимался — читал лекции в университетской аудитории или давал интервью. Это были его искусственные стимуляции и игривые симулякры, пронизывающие слова устные и печатные. И даже в его биографии это нашло своеобразное отражение. Везде он прослыл философом («ориентальным», «оригинальным» и т.д.), но числился профессором азиатской истории (professor of the History of South Asia) в Лондонской школе восточных и африканских исследований. Амплитуда его мысли была такова, что из под его пера вышел и «Русско-тамильский словарь», и исследование о масонстве. О себе Пятигорский мог с полным основанием сказать, оглядываясь на свои труды и предков (физических и метафизических), что он — типичный представитель иудео-эллинско-христианской культуры.
Поскольку смерть (несмотря на почтенный возраст - 81 год) приходит всегда неожиданно, то, осмысляя произошедшее, оценивая масштаб, всегда хочется найти уже известную, хрестоматийную фигуру из прошлого, чтобы сопоставить с ней покойного. Так вот, в первый момент мне хотелось сказать, что Александр Моисеевич Пятигорский сопоставим с Семеном Людвиговичем Франком, сходство усилило бы и оставление России (Франк оставил ее в 1922 году, а Пятигорский выехал из СССР в 1973 году, поселившись в Лондоне). Но в случае с Пятигорским был совсем другой «сюжет», иные духовные источники, другие интенции. Франк метафизик, а Пятигорский больше хотел быть «физиком». Он то и дело демонстрировал свое поклонение точным наукам, и это при том, что его дважды выгоняли из советских школ за неуспеваемость практически по всем «негуманитарным» предметам. Но тем не менее, при логических или методологических затруднениях он всегда апеллировал к физикам, математикам, к естествознанию, естественному знанию, в противовес не- и сверх-естественному.
Его пристрастия к наукам вызваны были где-то и паническим страхом перед чрезмерной, односторонней специализацией, ведущей, как он сам говорил, к вырождению и личность, и культуру. Из этого метафизического страха и многосторонность Пятигорского: лингвист, культуролог, индолог, буддолог, философ, политолог. Нелюбовь к слову письменному, культ устного слова (отчего выступления имели иной раз, по оценкам слушателей, мелодраматический характер при заметном «актерстве» выступающего) не мешал появлению множества книг. Он мог и любил «поддержать разговор», когда тот был направлен на постижение сути, а не на приятное времяпрепровождение. Страсть к говорению, сформировавшаяся в советское время дома на кухнях и в «курилках» библиотек и учреждений, в итоге приобретала характер сократической беседы, когда самым главным участником остается все же внутренний «демон», «даймонион». А потому и монолог Пятигорского, по сути своей, был проявлением внутреннего диалога.
При страсти к таким монологам было и умение вести беседу, и выдержать даже самый худший вид диалога — интервью. Здесь он отвечал на все поставленные вопросы, но всякий раз делал это так, что старался все же «ускользнуть» от пристального взора интервьюера, репрезентирующего собой массы читателей, слушателей, ожидающих ответы на вопросы, подсказки верных решений, указаний правильных путей. Пятигорский избегал «окончательных ответов» на «первые» и «фундаментальные» вопросы. Он часто вел себя как дзен-буддист. Все сложное он сводил к простому, давая понять, что можно сделать и так, и этак, и что все в этом мире, по большему счету, зависит от личного желания. Если ты личность, то тебе достижимо многое — и в физике, и в метафизике, и в личной жизни!
Будучи эрудитом, Пятигорский старался не учить, хотя и был и школьным учителем, и университетским преподавателем. На вопрос — «вы считаете себя лингвистом?» — мог ответить: «Ни в малейшей степени! Бездарность лингвистическая полная! А все почему-то считают, что я знаю языки... Очень плохо. Я просто жутко люблю читать умную лингвистику»… Как всякий умный человек, он часто вызывал недоумение… Русского человека Пятигорский определял, например, на основании прочитанного. Русский это тот, кто читал Достоевского… Если нет, то о чем с таким «человеком» (кем бы он ни значился по паспорту, как бы не обозначался в официальных документах) можно говорить? И в своих отрицаниях «типично» русского, Пятигорский был русским, заявляя, что «в вопросах языка я русский патриот на грани шовинизма. Я начинаю ненавидеть людей с безобразным вульгарным русским языком».
У него было много «неприятий». Было отрицание философии, как принцип собственной философии. Это раздражало «философов», и приводило в восторг ее недоброжелателей. Но когда последние пытались объявить себя его друзьями, он и их отрицал, так что в итоге попадал под перекрестный огонь. Это где-то вдохновляло его, хотя не от склонности к пиару, когда скандал — лучшее горючее для рекламной кампании. А куда без нее, в эпоху конкурентной борьбы даже в сфере гуманитарного знания, включая философию! В нем был нигилизм, где органическая смесь буддизма и духа Писарева, Чернышевского.
Пятигорский, как знаток языка, соблазнялся просторечием, и даже бранным словом, и при оценке «эстетических» материй часто мог употребить такие обороты речи, как «чушь собачья», «полная мура». Кого-то могло коробить, что в потоке его речи был и язык Гомера, и жаргон уголовников. Но все это происходило от отсутствия страха говорить то, что ты думаешь, здесь и сейчас, а не с оглядкой на вечность, и «что коллеги подумают», да что скажет какая-нибудь новая «княгиня» Марь Вановна, переехавшая, благодаря махинациям благоверного, из Скотопригоньевска (тот ведь не только на страницах Достоевского) на Рублевку или в одно из поместий поблизости Лондона.
В эпоху перманентных и системных усложнений, ловко скрывающих сознательную ложь и невинную глупость за сложными словесными конструкциями, он предпочитал простое, естественное. Будучи лингвистом, он не стал изобретать «вариант» лингвистической философии; имея аналитический ум, не укладывал мысль в прокрустово ложе «аналитической философии»; будучи чрезвычайно восприимчивым и не чуждым мечтательности, не стал сочетать метафизику с поэзией, выдавая экзальтированный профетизм за экзистенциальную философию. Многолетнее диссидентство вылилось не в злобное комментаторство по поводу тезисов оппонентов, а в политическую философию. При этом она была вне политики, вне партийной идеологии, но содержала размышления о политическом. В этом уходе от political science в сторону political philosophy, где несмотря на специфику предмета — политическое — есть прежде всего есть размышление, Пятигорский напоминает мне Лео Штрауса, только более эмоционального.
Пятигорский, как специалист авторитетный и международный, был, что не следует забывать, все же и продуктом советской системы образования: в 1951 году закончил философский факультет МГУ, затем был Институт востоковедения, защита кандидатской диссертации и так далее. Только вот он вобрал при этом все лучшее, в то время как другие «советские люди» умудрялись впитывать, как губка, все худшее, причем сами, добровольно, и до сих пор, то дискутируя с современниками, то вспоминая прошлое, сплевывают грязью, обвиняя во всех грехах «систему», но не себя.
Пятигорский, как и все его современники, описанные Александром Зиновьевым, Homo soveticus, но при этом он все же sapiens. Для Запада творчество таких специалистов становится интеллектуальным «окном» в Россию, для нас — интеллектуальным «оком» на Запад и Восток, Европу и Азию. Для России такие «соотечественники» никогда не бывают бывшими, и в этом смысле Пятигорский повторил судьбу, например, того же Семена Франка, Николая Бердяева и других российских мыслителей. Пятигорский, большую часть творческой жизни занят был тем, что можно назвать «bridging the gap», «наводил мосты». И нам решать, ходить по ним, или разбирать их, и строить новые. Главное, как посоветовал бы Пятигорский, делать это в любом случае надо «с умом»…