Воплощать в жизнь опыт невозможности

От редакции. В 1968 году на улицы Парижа выходили ученики Сартра вместе со своим преподавателем. В последние годы на улицы российских городов выходит сама философия: достаточно указать на «Уличный университет» в Санкт-Петербурге. Появляется публичная философия: можно указать на «Рабочий университет» в магазине «Фаланстер» и Московский философский колледж, действующий на разных площадках. О публичном этическом потенциале современной философской мысли «Русский журнал» беседует с одним из основателей Московского философского колледжа и организаторов московского «отделения» Уличного университета, деканом Философско-социологического факультета РАНХиГС Петром Сафроновым. Поводом к разговору стала новая книга П. Сафронова «Случайный порядок» (М.: Академический проект, 2012. – 160 с.). С Петром Сафроновым беседовал редактор «РЖ» Александр Марков.

* * *

Русский журнал: «Этический поворот »– одно из ключевых слов философии нашего времени. Что такое этический поворот? Действительно ли вопросам этики сейчас уделяется большее внимание, или они прорабатываются на новых основаниях?

Пётр Сафронов: Вопрос об этике – всегда сложный вопрос. Дискуссии об этике часто ведутся из дисциплинарной перспективы, из перспективы обеспечения лояльности без принуждения. По крайней мере, так трактуют мотивы этих дискуссий в России многие локальные наблюдатели. Для меня это значит невозможность – здесь и сейчас – отделения этики от политики.

Не отказываясь от учёта так понятого политического момента, я хотел бы вместе с тем поставить вопрос о необходимости нового самоопределения этики. Что собственного этического и этичного в этике? Что остается в этике за пределами методологии принятия решений или нормативной рефлексии? Наконец, может ли вообще существовать этика, которая не сопротивляется самой себе? В этом заключается для меня смысл этического поворота, побудивший меня некоторое время назад к участию в деятельности одноимённой исследовательской группы на философском факультете МГУ.

РЖ:Современный мир переполнен этической проблематикой: дискуссия Бенедикта XVI и Хабермаса, «доктор смерть» и проблема эвтаназии, Макинтайр и деонтология, биоэтика и множество других примеров. С чем связан такой взрыв этических дискуссий, и подразумевает ли «этический поворот» какую-то общую линию их решения? Ведь этический поворот претендует не на суммирование случайных этических поступков и решений, а некоторую гибкую интеллектуальную стратегию.

П.С.: Мир настоящего очень гордится своим настоящим и боится его потерять. Угроза настоящему усматривается прежде всего в неизвестном, опасном и непредсказуемом будущем. Стремление к одомашниванию будущего насквозь пронизывает текущий момент. Этический поворот является, на мой взгляд, сложно устроенной попыткой приручения мысли о будущем, одомашнивания утопии.

«Гибкость» этой интеллектуальной стратегии определяется тем, что она дает возможность мыслить будущее без прогресса, не впадая в охранительство. Тотальная этизация медицины, политики, бизнеса зачастую превращается в способ утонченной защиты просвещенного консерватизма, примером которого служит, скажем, доктрина так называемого «устойчивого развития».

На наших глазах ограниченность становится героической чертой, гражданской добродетелью. Социальные теоретики, широковещательно провозгласившие торжество скорости, поторопились. Сегодня мы начинаем жить в очень медленном мире, где баланс сдержек и противовесов гасит любое значительное преобразовательное усилие. В нашем мире почти ничего не происходит.

Дискуссии об этике, таким образом, выполняют функцию замедления мира, одомашнивания утопии, растворения будущего. Должны ли дискуссии об этике выполнять именно эту и только эту функцию? В каких пределах – если они вообще есть – должна меняться и уже меняется этика ныне живущих людей? Для меня здесь находится основная проблема.

РЖ.:Но если этическая дискуссия прежде всего удерживает нас от тех искушений, в которые ввергает социальное употребление знаний, то не получается ли, что этика берет на себя странную функцию резонера-унификатора, который всех «ставит на место»? Что начиная со спора на равных, этика присваивает себе сами условия спора, и занимает несколько высокомерную и занудливую позицию, в чём обвиняли «старую» (классическую, резонёрскую) этику?

П.С.: Я не согласен с тем, что этика удерживает наc от искушения прогресса, поскольку я не согласен с тем, что социальное употребление знаний ведет к прогрессу в каком-либо ином смысле слова кроме постоянно увеличивающегося искушения этикой. Прогресс появляется на сцену как способ оправдать задним числом то, что уже произошло. Каждое оправдание нуждается в обосновании.

Поэтому именно этика является самим большим искушением современного человечества. Да, возможно, этика «ставит на место», но только на любое другое место, кроме своего. Приручение утопии становится способом маскировки отсутствия своего места.

РЖ.:Не получается ли, что вслед за «снятием» метафизики или онтологии, происходит и снятие этики, которая, запутываясь в собственных обоснованиях, предпочитает возложить обоснование своих действий на внешние обстоятельства? Не есть ли такая «утопичность» просто результат институционалистского компромисса, превращение этики из анонимной (и отчасти онтологизированной) инстанции суждения и контроля в равнодействующую этических решений (как прошлых, так и будущих), а то и квант или оперант событий, которые мы через призму нашего взгляда оцениваем как этические?

П.С.: Действительно, этика сегодня имеет все больше связи с принятием решений и с методологией принятия решений, чем с онтологией и метафизикой. Но сама эта связь, оборачиваясь институционалистскими компромиссами, ведет к деградации самой идеи «приложимости» этики к практике и превращает это в пустое морализаторство. Задачей утопического мышления является поэтому не бесконечная пролиферация (разрастание ткани) этического, а восстановление и/или переопределение его границ вне и помимо апелляции к «традиционным» ценностям.

РЖ.: В Вашей новой книге Вы пишете о важности институций для философской мысли, если институции понимать широко, от «сообществ» до «кабинетов» и библиотек. Это очень непохоже на частый среди наших гуманитариев деинституционализирующий жест («нечего работать в гадюшниках»). Я даже догадываюсь, что некоторый отказ гуманитариев от институций тоже поспособствовал порче институций: жест отказа и отречения всегда травмирует окружающий социальный мир, думаю, и даром не проходит. Насколько мысль об институциях может положительно сказаться на характере самих институций?

П.С.: Я вижу в Вашем вопросе указание на две сопряженных проблемы: отсутствие доверия между коллегами по академическому цеху, с одной стороны, и, с другой – отсутствия понимания реального многообразия форм институциональной (само)реализации гуманитариев. Причины указанных проблем заключены в том, что деятельность институций целиком подменяется наведением порядка – в отчетах, в головах студентов, где угодно. Страх перед беспорядком пронизывает всё. В этой ситуации любая мысль об институциях – как источник беспорядка – неизбежно оказывается по ту сторону существующих институций.

Что может изменить эту ситуацию? Мне кажется, тут недостаточно разговоров о восстановлении академической свободы – её в России никогда не было. Нам нужно быть более решительными, нам нужна научно-образовательная утопия, нам нужно понять, как институции могут воплощать опыт невозможности.

РЖ: В своей книге Вы до некоторой степени примыкаете к традиции вольного философского дневника, в духе В.В. Розанова или М.М. Пришвина. Насколько этот жанр перспективен в современном философствовании?

П.С.: Любая философия – это вольность. Поэтому, кстати, вольность/свобода как таковая не может быть поводом/предметом отдельного философского рассмотрения. Оригинальность философии во многом определяется радикальностью уклонения от господствующих стилистических, научных, концептуальных, этических требований. Форма дневника в этом отношении кажется очень удобной, она позволяет думать, что уклонение может существовать в форме простой подачи своего голоса. Но удобство обманчивое, потому что философская мысль не может и не должна довольствоваться только своим голосом. Поэтому если и говорить о перспективах дневникового жанра в философии, то только с точки зрения содействия смешению разных голосов. Я думаю, что с такой точки зрения моя книга – неудачный пример. Я был слишком сдержан, я оставил многое про запас.

РЖ: Важная часть практической философии – ее трансляция через разные каналы, как образование, так и практическое действие. Как бы Вы описали соотношение этих каналов в нашей стране в наши дни? С какими каналами Вы имеете дело?

П.С.: Вряд ли возможно разделить философию и практическое действие. Особенно, если учесть, что исследование – это ведь тоже вид практической деятельности, а современная философия как часть современного образования немыслима вне связи с исследованием. Однако Ваш вопрос свидетельствует о том, что в России философия часто мыслится как отделенная от практического действия; и именно образование, в особенности на философских факультетах, формирует такую установку. Задача практической философии в России: восстановить утраченное единство образования и действия. Именно в этом я вижу свою задачу как исследователя, администратора и активиста.

РЖ.: Практическая философия обычно направлена на тех, кто полномочен принимать решения. Каким же образом возможно выстроить в наши дни это влияние политической философии на власть и на публичную сферу в разных странах?

П.С.: Позвольте не согласиться с Вашим тезисом. Я считаю, что практическая философия направлена на то, чтобы предоставить каждому возможность решения и возможность осознать, что такое решение. Практическая философия должна влиять на всех сразу и на каждого в отдельности. Основанием для практической философии является чистая возможность действия, динамики, становления, выраженная с предельной концентрацией в поступках того, кто развивает определенную практическую философию. Из сказанного ясно, что никакой другой философии, кроме практической, нет и никогда не было. Вся история философии – это один большой опыт её влияния на человечество. Важно помнить об этом и быть достойным этого опыта сегодня.

РЖ.: Философия сообществ, философия, концентрирующая на сообществах, как показывает Ваша книга, меняет сам стиль рассуждений, делая их более динамичными и неожиданными. А каким образом такая философия может изменить стиль повседневной жизни, или стиль официальной политики?

П.С.: Философии сообществ не существует. Философия была, есть и будет единственным сообществом для самой себя. При этом не имеет значения ни автор суждения, ни его комментаторы, ни стиль мышления. Только наличие позиции – вот что значимо.

Как она возникает, как обосновывает себя, как продолжает жить – эти вопросы могут обсуждаться, но они не составляют главного. Позиция заявляет себя единством мысли и действия везде и всюду. Мышление, развивающееся с определенной позиции – это уже повседневность, уже власть; и именно поэтому ни повседневность, ни власть, ни что бы то ни было, еще никогда не достигнут мышления. Мышление всегда слишком избыточно актуально для того, чтобы принимать во внимание смену стилей.

Беседовал Александр Марков

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67