Уроки первого президента

От редакции. 1 февраля 2011 года исполняется 80 лет со дня рождения первого Президента России Бориса Николаевича Ельцина. Юбилей уже отмечается. В блогах, в журналистских текстах Ельцина вспоминают с особыми чувствами – пусть и разными, – но всегда очень яркими. В память об этом государственном деятеле РЖ открывает дискуссию о роли первого президента в становлении новой России.

* * *

«Ельцин был грубым, неотесанным уральским мужиком, к тому же тяжелым алкоголиком, с кругозором прораба со свердловской стройки, который только по партийно-обкомовской линии мог подняться выше своей деревни, воспользовавшимся всеобщим хаосом, дорвавшимся до власти и развалившим страну…»

Примерно так определяет первого президента России значительная часть наших соотечественников, приправляя эту характеристику отборным сленгом и щедрыми гиперболами. Сегодня даже трудно себе представить хоть сколько-нибудь представительное движение, готовое поднять имя Ельцина на свои знамена, а для многих это имя стало синонимом «абсолютного зла», как будто хуже, чем Ельцин, ничего в российской истории никогда не было и не будет, а чем дальше политик дистанцирует себя от памяти Ельцина, тем лучше для него.

Между тем, в истории России никогда еще не было более популярного политика, чем был Борис Николаевич Ельцин еще двадцать лет назад. Сейчас об этом все дружно забыли, но в свое время Ельцин был фантастически популярен, причем, реально популярен в народе, без всяких искусственных рейтингов и какой-либо авторитарной магии. Митинги в поддержку Ельцина 1989-91 годов собирали столь много людей, сколько никогда бы не собрались ни на одно антиельцинское мероприятие последующих лет. Будучи ребенком, я имел возможность быть на этих митингах, похожих на густое людское море от горизонта до горизонта, где восторженные женщины со слезами на глазах скандировали «Ельцин – Россия!» и расходились в ожидании космических перемен. Люди самого разного происхождения, положения и образования искренне переживали, узнав об очередном приключении пришедшего политического «мессии», когда он упал с моста или попал в автокатастрофу, а его главные его враги от Лигачева до Горбачева представлялись злобными реакционерами, готовящими расправу долгожданному выразителю общенародных чаяний.

Нелегко вспомнить с первого раза, когда вдруг этот солнечный имидж тарана Реформ сменился на тот невнятный образ унылого самодура, которым он запомнился за все годы своего правления. Эта инверсия случилась чуть ли не в первые месяцы нового режима, когда неприкасаемая «икона» поздней Перестройки вдруг стала предметом эстрадных издевательств наряду с прежними советскими вождями. Я помню, как где-то в 1992 году я впервые увидел несмешную пародию на Ельцина и был крайне удивлен столь неуместным «кощунством». Тогда невозможно было представить себе, что эти пародии продолжатся на много лет. Еще сложнее было представить, что сам пародируемый никак не будет на них реагировать. И вот эта непредсказуемость его политического поведения стала залогом тех действительно радикальных, «тектонических» изменений, которые произошли в России 90-х годов и которые по своей сути практически необратимы. Нет, речь не идет о пресловутых рыночных реформах и прочей вестернизации, имеются в виду несравнимо более глубокие трансформации, всё значение коих сегодня могут оценить только те, кто способен посмотреть на Историю в целом.

Конечно, моральная оценка режима Ельцина зависит, прежде всего, от моральной оценки того режима, который он сверг, и обойти эту тему невозможно. Коммунистический режим, даже на перестроечном этапе конца 80-х, был, безусловно, тоталитарным, то есть предполагающим активный контроль за жизнью каждого человека со стороны государства, и только объективные социально-экономические процессы не позволяли осуществлять этот контроль до конца. В оппозицию этому режиму оказались, одновременно, и либерально-западнические настроения, и социал-реформистские, и национально-консервативные, и при этом все они не имели возможности проявлять себя в политическом поле, в то время как идеология самой власти никак не менялась. Практически все, хоть сколько-нибудь инакомыслящие активные люди неизбежно вступали в конфликт с этой властью, рискуя в лучшем случае карьерой и самореализацией, а в худшей – жизнью своей и своих близких. Поэтому, когда свободы стало чуть больше, чем было до сих пор, страну буквально «прорвало» и сохранять её в прежнем положении было уже невозможно.

Однако правящая партия делала вид, что ничего не происходит, а когда решила всерьез отреагировать, то не нашла ничего лучше, как потушить пожар бензином, то есть устроить ГКЧП, чего только и ждали все, кто желал этой власти скорейшей смерти. Об отношениях этой власти с национально-консервативными интеллектуалами достаточно сказать, что во время августовского путча Патриарх Алексий II совершил беспрецедентный шаг в истории Русской Церкви – за литургией в Успенском соборе отказался поминать власть: Церковь могла еще терпеть коммунистическую власть, но она не могла молиться за её победу над собственным народом. В этой ситуации Ельцин вовремя понял то, что до конца не понимал Горбачев: что невозможно изменить страну, одновременно сохраняя власть КПСС, что здесь нужно сделать радикальный выбор, который он и сделал 12 июля 1990 года, когда на глазах всего мира положил свой партбилет на стол президиума последнего съезда партии.* После этого эффектного шага оставаться коммунистом было уже “неприлично”, ведь это же не религия, в конце концов.

Главная проблема Ельцина заключалась в том, что он ни на одну секунду не был интеллектуалом. Его вообще не интересовали идеи и программы, теории и идеологии, хотя все, – от друзей до врагов, – очень ждали от него хоть какой-то мировоззренческой внятности. Сейчас модно издеваться над либеральной интеллигенцией начала 90-х, как будто именно она «во всем виновата», но при этом забывают, что в реальности либеральная интеллигенция получила не более, чем Свободу и возможность периодически появляться на телеэкране. Никакой политической власти и никакого продуктивного влияния на первое лицо страны либеральные интеллигенты не получили, и не потому, что их специально отстраняли от него, а потому что самому ему, как впрочем, и значительной части его окружения, ни сам «либерализм», ни сама “»интеллигенция» были совершенно неинтересны.

Единственный сегмент соответствующей тусовки, который оказался реально востребован властью, это были либеральные экономисты, те самые «гайдаро-чубайсы», намертво убедившие власть в том, что именно они могут спасти Отечество от голода и холода, и поэтому ставшие частью самой власти, причем, – до сих пор. Во всем остальном положительная программа «ельцинизма» была крайне невнятной, но зато можно точно сказать, какая идеология была главным предметом отрицания в этой программе: это идеология тоталитарного коммунизма. Именно на отрицании этой идеологии, что совершенно логично, выстраивалась положительная аксиология «ельцинизма», который мог включать в себя самый разный спектр аникоммунистических идей – от крайнего либерализма и западничества до национального консерватизма и даже каких-то регентско-диктаторских мотивов.

Поэтому не было никакой однородной «либеральной идеологии 90-х», а был скорее сложный процесс выстраивания новой идеологии государственного либерализма, который начался с отрицания тоталитарного коммунизма, а закончился откровенным сближением с либерально-консервативными идеями. Таким образом, если о «ельцинизме» можно говорить хоть сколько-нибудь серьезно, то это, скорее, идеология эволюции от крайнего либерализма к либеральному консерватизму, которую мы наблюдали все 90-е годы.

Действительно, если бы Ельцин был настоящим убежденным либералом-космополитом, этаким последователем утопий Поппера, то он должен был бы сам сформировать либеральную партию, привести ее к власти, уничтожить все памятники советского режима и блокировать любые попытки «белого» ренессанса, и довести свое обещание раздать все «суверенитеты столько, сколько хотите», до конца. Вместо этого никакой символической декоммунизации не произошло, а снос известных памятников советским вождям закончился на Дзержинском, убранным еще в августе 91-го. Национал-консервативные движения и издания расцвели пышным цветом, но им только перекрыли путь в большие СМИ, где как раз безрадельно правила та самая «либеральная интеллигенция», теша себя иллюзией, что это именно она управляет страной.

Но самое главное – ни о каком дальнейшем геополитическом распаде России речи уже не шло: Ельцин дал четко понять, что границы РФ не рушими и это те пределы, за которые никакая либерализация не перешагнет. Поворотной точкой здесь был ввод войск в Чечню в декабре 1994 года и начало Чеченской кампании, поставившей провластных либералов в двусмысленное положение и расколовшых их движение. Апофеозом этой тенденции был разворот Примакова над Атлантикой во время НАТО-вских бомбежек Сербии, знаменитая речь Ельцина против Клинтона и, наконец, выдвижение Владимира Путина в качестве прямого наследника. Я почти уверен, что если бы не выборы 1996 года, когда вокруг Ельцина как последней надежды вновь объединились либералы и олигархи всех мастей, то эволюция режима вправо была бы гораздо более интенсивной. Между тем, вспомним, что за Ельцина в 1996 году выступали далеко не только либералы, но даже такие крайне-правые движения, как «Память» и НБП, потому что их руководители точно понимали – при Ельцине у них больше шансов на существование и продвижение своих идей, чем при вернувшихся коммунистах. И это было правдой, той самой правдой, которая объясняет глубину политических изменений и исторических уроков, произошедших в определяющей степени благодаря Ельцину. Какие это уроки?

Первый урок – именно Ельцин, как никто другой, воплотил в реальность идеал Карла Шмита о «суверене», действующем в ситуации “исключительного положения”, но при этом придал этому идеалу не только политический, но и моральный смысл, принципиально отсутствующий у Шмитта. Если перевести этот идеал на либеральный язык, то речь идет о том, что для того, чтобы к власти не пришли тоталитарные силы, иногда нужно вести себя тоталитарным образом. Ключевое понятие здесь не столько «тоталитарным образом», сколько «иногда».

В исторической практике основной порок подобных «суверенов» заключается в том, что раз перешагнув через установленные конвенции ради спасения государства и своего собственного положения, они уже не останавливаются и превращают “»исключительное положение» в вечное. Собственно, именно такой порядок и называется диктатурой, когда временные преференции на насилие для наведения порядка превращаются в вечные и любой произвол власти оправдывается якобы экстраординарными обстоятельствами, повторяющимися каждый день.

Ельцин два раза вел себя в качестве абсолютного суверена, готового идти против сложившихся конвенций – в августе 1991 и в октябре-ноябре 1993 года, – и каждый раз «исключительное положение» заканчивалось с его победой и начиналась новая мирная жизнь, столь непривычная в стране, где после революции должна была бы последовать гражданская война. Ельцин точно чувствовал меру своей власти, применяя её сверх меры только тогда, когда иного пути не было.

При этом, его умеренность в использовании властных полномочий после достижения необходимого результата поражает своей беспрецедентностью. Ведь ни один из врагов Ельцина и на момент августовского путча 1991 года, и на момент октябрьского путча 1993 года никак не пострадал – никто из них не был посажен на длительный срок в тюрьму, не говоря уже о чем-то более страшном. Более того, многие из них продолжили свою политическую карьеру и совсем неплохо устроились при самом ельцинском режиме, что во время их поражения невозможно было себе представить. Мы же привыкли к тому, что если одна политическая сила побеждает другую в режиме насильственного переворота, то проигравшая теряет абсолютно всё, включая саму жизнь. Ельцин же показал нам, что такое «логичное» развитие сюжета совсем не обязательно, что врага можно отпустить на свободу и оставить в покое, тем самым одержав над ним гораздо большую моральную победу, чем если бы он был брошен в тюрьму или расстрелян. Масштабы этого великодушия Ельцина еще более поражают тем, что все его враги, – и на момент первого путча, и еще более на момент второго, – в случае их победы уж точно расправились бы с ним, а потом городились бы этой расправой как особым достижением. Также можно только догадываться о том, что бы сделали коммунисты с Ельциным, если бы он проиграл на выборах 1996 года, но зато мы точно знаем, что сделал он, когда победил. Страна же как должное не заметила это трижды продемонстриванное великодушие, как будто иначе и быть не могло. Как будто в противном случае было бы тоже самое.

Второй урок логически следует из первого – не трогать оппозицию только за то, что она оппозиция, а давать ей возможность делать всё, что угодно, пока она не переходит криминальную черту. И в этом отношении великодушие Ельцина не знало границ – при нем можно было всячески напоминать власти и президенту лично, как сильно мы её ненавидим, но при этом точно знать, что за столь откровенное поведение нам ничего плохого не будет. В худшем случае сама либеральная тусовка блокировала фрондеру возможность самореализации в тех сферах, где она претендовала на монополию (в основном, в федеральных СМИ, гуманитарной сфере и большом бизнесе), но сама власть не имела к этому никакого отношения.

К концу 90-х эта Свобода страшно развратила оппозицию, так что первые законные реакции власти на экстремистские выходки при Путине воспринимались чуть ни как начало большого террора, в то время как речь шла об элементарном наведении порядка. В итоге за 90-е годы в России впервые выросло первое «не поротое поколение» (Герцен), не знавшее никаких аксессуаров прежней тоталитарной власти и воспринимающее политику совершенно анархическим образом. Опять же, можно только представить себе, какой порядок навели бы в стране те силы, которых победил Ельцин и в 1991 году, и в 1993. Во всяком случае, есть все основания полагать, что никакие «консервативные», «русские» и «имперские» клубы, центры и порталы, ныне столь щедрые на оскорбления памяти Бориса Николаевича, были бы просто невозможны, а Иваны Ильины, Меньшиковы и Устряловы наших дней если бы не сидели бы по тюрьмам, то были бы либо в далеком зарубежье, либо осторожно пробовали свои возможности в обосновании «национального измерения философии Альберта Макашова».

Третий урок логически следовал из первых двух, когда вопреки всеобщим ожиданиям Ельцин оставил власть, оставил сам, добровольно, практически по истечении законного срока правления, открыто попросив прощения у народа и предложив преемника, очевидно более привлекательного, чем он сам. Тем самым Ельцин показал, что в нашей стране можно не только править без постоянного насилия и предоставляя оппозиции полную свободу, но и точно зная срок своего правления, когда придется уйти, и не потому, что такова чья-то злая воля, а потому что таков Закон, одинаковый для всех. Признаемся, такого в России никогда не было, разве только при Николае II, когда такое великодушие тоже очень скоро стало восприниматься как должное, без всякой благодарности. Да, ни Ельцин, ни Николай II не были «великими политиками», «великими» в том вульгарно-инфантильном, абсолютно языческом смысле, в каком мы называем «великими» тех параноиков и психопатов, которые, не задумываясь, проливали океаны русской крови и ломали Россию об колено, оправдывая свои преступления в одном случае «великими идеями», а в другом «политической целесообразностью». Именно таким «великим политикам» мы привыкли ставить памятники и призывать их дух из прошлого, глумясь над политиками «слабыми”» и «бездарными», то есть теми, у кого не получилось уничтожить и искалечить больше людей, чем уничтожили и искалечили их враги.

Миссия государственной власти как «удерживающего» (2 Фес 2:7) состоит в том, чтобы удерживать порядок для тех, ради кого он существует – для людей, а значит, сообразуясь с их свободой и достоинством. Если власть удерживает порядок любой ценой, то есть игнорируя человеческую свободу и достоинство, то этот порядок теряет свой смысл и становится очередным вариантом того самого «беззакония», против которого он направлен. Конечно, в отличие от Николая II, Ельцин ничего не знал об этих высоких материях, но зато он точно чувствовал, что должно быть именно так и никак иначе. Вместе с этим, в отличие от Николая II, он все-таки вовремя почувствовал, где и как «удерживающий» должен применить свою законную силу и как нужно уходить, чтобы после тебя было лучше, чем при тебе**. Таковы были главные уроки первого президента России, плодами которых мы все успешно пользуемся до сих пор и будем пользоваться дальше. В частности, нужно всегда помнить, что как президент Дмитрий Медведев остается официальным преемником Владимира Путина, так и Владимир Путин был официальным преемником Бориса Ельцина, и никакое государственничество в России невозможно без уважения к её флагу, гербу, гимну и её первому президенту.

* * *

* Для историософской оценки событий 1991 года с христианской точки зрения, не лишним будет напомнить, что Ельцин декларировал свою приверженность православию, в то время как его оппоненты из ГКЧП и сам Горбачев оставались открытыми атеистами.

** Обращает на себя внимание тот факт, что если последний царь России закончил путь своих страданий именно в Екатеринбурге, то именно там родился и начал свое политическое восхождение Ельцин. Известно, что именно Ельцин в 1977 году снос Дом Ипатьева, где был расстрелян Николай II со всей своей семьей, за что он каялся в 90-е годы, когда хотел похоронить останки царской семьи.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67