Уроки небыстрого чтения: о романе Андрея Таврова "Матрос на мачте"

«В центре романа стоит личность великого русского философа Владимира Соловьева», – читаю я в краткой аннотации издательства «Русский Гулливер» на первом развороте книги «Матрос на мачте». И мне становится интересно, как Андрей Тавров отважился написать о Владимире Соловьеве.

Известно же, что Владимир Сергеевич был человеком необыкновенно духовно одаренным, но со странным, а с обыденной точки зрения, парадоксальным поведением. Чего стоит одна поездка в Египетскую пустыню в октябре 1875 г.! Находился Соловьев в Лондоне, изучал в Британском музее литературу, рассчитывал прожить в Англии целый год, и вдруг ни с того ни с сего всё бросил и без раздумий и колебаний уехал в Египет. Современники утверждают, что он последовал призыву Софии Премудрости Божьей. Странным кажется такое объяснение, странным кажется и поступок Соловьева, но не следует забывать, что речь идет об одном из самых выдающихся философов и публицистов своего времени.

И получается, что если не признать за Владимиром Соловьевым мистических способностей, не разделить миросозерцательного кредо о первичности внутренней духовности всякого бытия, невозможно понять его философию, прочувствовать поэзию и, тем более, невозможно описать его жизнь. Не потому ли личность великого философа до сих пор остается малоизученной, а труды – до конца не понятыми.

И вот в год 160-летнего юбилея со дня рождения Владимира Соловьева выходит роман Андрея Таврова – поэта и прозаика, который не только признает за Вл. Соловьевым его духовный дар, но и чувствует свое глубокое родство с философом, живую с ним связь. По тексту чувствуется, что Андрей Тавров пишет роман в состоянии ВСТРЕЧИ, в состоянии пытливой всепроникающей любви к Владимиру Соловьеву, постоянного жадного внимания не только к его философским работам, стихам, другим трудам, но ко всему, до мельчайших деталей, что может поведать о философе.

Примечателен рассказ самого Таврова: «Любовь к Соловьеву во многом оттолкнулась от нескольких вещей – атмосферы общения, которую я чуял в бабушкиных рассказах о поместье на Волге и ее деде, от портрета Владимира Соловьева, висевшего в сторожке отца Александра Меня, вернее, от неподдельного восхищения о. Александра личностью Владимира Сергеевича, от Андрей Белого и его воспоминаний, от моих многогодичных поездок в Духов день на могилу в Новодевичьем с его увядшей сиренью об эту пору, от томика Библиотеки поэта со стихами Владимира Соловьева, а главное, от внутреннего телескопа, который во внутренних пространствах углядел невероятное и непонятное родство, вплоть до сыновства. Я очень хорошо чувствую ту профессуру, которую описывает Белый, те тяжеловесные манеры и немного неуклюжий юмор, который вспоминают родные Владимира Сергеевича».

Андрей Тавров смело совершает необычный для художественной литературы ход – помещает в текст романа воспоминания сестры философа Марии Сергеевны Безобразовой, документально свидетельствующие о домашнем укладе, характере, привычках Владимира Сергеевича. А до и после воспоминаний Безобразовой следует текст романа, где Тавров погружает читающего уже в мысли, чувства, сны Владимира Соловьева, в его наполненную вселенским смыслом и мистическими прозрениями любовь к мировой душе Софии, в земную линию этой любви – сердечное чувство к Софье Михайловне Мартыновой. Перед читателем предстает бездонный, вживую связанный с мирозданием духовный мир философа. Но при этом текст настолько органично вбирает в себя факты биографии, язык, манеру поведения – весь тот образ Соловьева, который возник при чтении исторического документа, что без специального усилия невозможно различить, где начинается и заканчивается рассказ Безобразовой, а где текст Андрея Таврова. И это поражает…

Но по своему художественному замыслу роман далеко превосходит описание судьбы и личности Вл. Соловьева.

Начав читать роман, я удивилась тому, что повествование разбито на мелкие, вроде бы и не связанные между собой главки – каждая со своим названием, сюжетом, культурным ландшафтом, языком. Но постепенно, словно нарастающий по силе воздействия водоворот вовлек меня в метафизический, но ошеломляюще реально описываемый процесс «склеивания» маленьких историй в единый мерцающий и многомерный живой поток, и я ощутила множество измерений, по которым роман входил в мою душу.

Прежде всего, мне было интересно задуматься над мудростью каждой отдельной главки, а иногда хотелось дотронуться до глубин малознакомой японской культуры, традиции театра НО, образы которых вплетены в ткань текста, и я оставляла роман и начинала читать японскую литературу.

Для каждого читателя пути проникновения в глубину романа могут оказаться своими. «Матрос на мачте» словно дышит множеством входов, открытых для живого общения с текстом. В нем отсутствует привычная, порабощающая воображение и одновременно отдаляющая повествование от личного опыта и судьбы читателя линия сюжета. Роман – нелинеен.

В ходе чтения постепенно вырисовывается главная тема – духовный поиск утраченной в устройстве мироздания буквы древнего еврейского алфавита. Идея о потерянной букве мирового алфавита, о необходимости найти ее, оживить и тем самым возвратить миру единство и гармонию, восходит к древнему мистическому учению Каббалы, которое серьезно изучал Владимир Соловьев. В романе в метафизический поиск потерянной буквы вовлечены все главные герои: и Владимир Соловьев, и живущие уже в наше время девочка и Шарманщик, и их приятель Лука. Смысл поиска буквы автором постепенно разъясняется. Разъясняется и непонятное поначалу название «Матрос на мачте»: в образе «матроса на мачте» видит искомую букву «Алеф» в своем пророческом видении Владимир Соловьев, в образе лезущего на мачту матроса отыскал и узнал букву «Алеф» Шарманщик.

И при этом роман не строится на системе какого-либо одного мировоззрения – христианского, каббалистического, буддистского они присутствуют относительно. Ракурс мировосприятия вещей в романе постоянно меняется. Тавров выводит читателя к внеконцептуальному видению единства мира, о котором много думал и писал и Владимир Соловьев. И самое чарующее впечатление исходит от описаний живых, откликающихся на чувства и мысли человека, природы и мироздания. Тончайшей художественной тканью Андрей Тавров «выманивает» душу читающего из-под, казалось бы, неподъемных завалов современной культуры – стереотипов, концепций, моделей, схем. И душа движется навстречу сказочно прекрасным картинам, навстречу излучаемой ими музыке, легко проходит сквозь все преграды, минуя и зачарованного красотой повествования главного своего сторожа – критически настроенный аналитический ум. Открывшись тексту Таврова, оказываешься непосредственно в пространстве чуда, в некогда утраченной, а теперь заново узнанной родной метафизической стихии. И в результате извлекаешь важный опыт, который преобразует оптику зрения, ту, которой вы уже после чтения всматриваетесь в окружающие вас вещи.

«Матрос на мачте» иллюстрирован в стиле знаменитого немецкого прозаика В.Г. Зебальда. По всему тексту размещены черно-белые фотографии небольшого размера без подписей, часто с нечетким изображением. Фотографии располагаются по одной или организованы группками. Примерно две трети фотографий сделаны самим Андреем Тавровым. Он признается, что четкость фотографий для иллюстрации романа не важна. Тут вспоминаются слова Зебальда о том, что черно-белая фотография является документом par-excellence (по преимуществу, главным образом), но что при этом черно-белые фотографии, а еще в большей степени их размытые серые части, «говорят о пространстве, расположенном между жизнью и смертью» («stand for this territory that is located between life and death»). От помещенных в романе Таврова фотографий создается схожее впечатление, кажется, что они иллюстрируют нечто, располагающееся за пределами жизни. И в результате каким-то парадоксальным образом метафизический текст «Матроса на мачте» оказывается фотодокументированным, приобретает документальную достоверность.

Думаю, что при работе над романом Андрей Тавров воплотил гносеологический подход самого Владимир Соловьева, сводящийся к тому, что ни субъективное чувственное представление, ни умозрительные абстрактные модели не дают представления о глубинной сущности явления, что только духу подвластно проникновение в глубину и истинную реальность бытия. К такому утверждению можно отнестись скептически, однако вспомним, что всем своим творчеством – поэзией, прозой, эссеистикой – осмыслением своего жизненного пути Андрей Тавров непреклонно утверждает родственный Соловьеву примат духовного. И мне представляется, что роман «Матрос на мачте» – это поэтическое олицетворение не только основного смыслового содержания философии Владимира Сергеевича Соловьева, но и мировоззрения самого Андрея Таврова.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67